— Спасибо, — отозвался Инфант, и в его голосе, помимо слез, прозвучала искренность, так что мне сразу полегчало. Потому что от собственных добрых дел сразу легчает на душе.
— Только знаешь что, — продолжил искренний слон Инфант. — Она, похоже, к тебе расположилась уже. Смотрит на тебя, слушает. А ее ведь надо как-то на меня перенаправить. Помоги, а?.. Ты ведь как раз в этом деле специализируешься уже давно.
Я не стал спрашивать, в каком деле. Я только снова подумал, что все же жалко, что наши девушки не слонихи и порой не проявляют естественного понимания к нашим скупым слезам. Насколько бы нам всем было проще. Да и им тоже.
— Конечно, — легко согласился я. — Конечно, помогу, Инфантик. Ты только сиди рядом и еще вздыхай тяжело, и смотри печально. Она печальных, кажется, отличает, а к оптимистам, наоборот, безразлична. И еще, ты длинными фразами особенно не шпарь, наоборот, работай короткими очередями — они кучнее ложатся. Вздохни тяжело и закончи многозначительной репликой.
— Какой? — спросил Инфант, который в таких деликатных делах всему остальному предпочитал четкую инструкцию.
— Да не волнуйся ты, — хлопнул я его ободряюще по плечу. — У тебя все отлично получится. Вздыхаешь ты классно — тяжело, печально, с оттяжкой. Да и с репликами у тебя все в порядке — бессмысленней и быть уже не может. В них любая Маня с головой запутается. А наша задача в том и заключается, чтобы ее голову запутать. Потому что такие, как Маня, именно через запутанную голову любовь чувствовать начинают. Да и вообще, не бжите, панове, — перешел я частично на польский. — Я все налажу.
Тут Инфант заглянул мне в глаза долгим своим благодарным слоновьим взглядом, и по моему, тоже слоновьему, телу сразу разошлось согревающее тепло. Как будто хорошего коньяка выпил.
Все же не случайно, подумал я, слоны так легко и спокойно уступают своим товарищам. Мудрые они животные. Какое все-таки это приятное чувство — товарищу уступить!
Глава 6 За 106 страниц до кульминации
План в принципе был незамысловат, но разумен: надо было приспустить в Маниных глазах меня самого, что было совсем не трудно. И приподнять в них Инфанта, что было значительно сложнее. Поэтому, когда мы вернулись и уселись вокруг постоянно и глубоко задумчивой девушки, я тут же окинул ее бодрым взглядом, в котором не было больше ни капли печали, ни душевного мрака, ни боли за слаборазвитые страны.
А вместо всего этого, наносного, я звонким оптимистическим голосом доложил:
— Ну что, хлопцы, может, заспиваем хором? А дивчины нам подсобят, поддюжат.
И, не дожидаясь Маниного удивленного разочарования, я стал выкрикивать жизнерадостным речитативом:
Ну и дальше, в том же духе. А под завершающий аккорд я подмигнул Мане глупыми, пустопорожними своими глазами и, резко сменив репертуар, перешел на тоже жизнеутверждающую, но уже очевидно мальчишескую тему, с таким ярко выраженным «мачо»-заворотом:
И все, и мой сумрачный образ тут же рассыпался в труху, как лжемраморный подоконник давеча в лондыревской квартире, и развеялся, размылся в полнейшее «ничто». Во всяком случае, в глубокомысленном Манином представлении.
И не хотела она меня больше рисовать. Ни как прикрытую, ни как обнаженную натуру. А значит, первая часть плана по полной компрометации меня была быстро и надежно выполнена.
— Не надо так громко, лапуль, — максимально мрачным голосом, не скрывающим раздражения к песне, проговорил под себя Инфант.
Вообще-то он прежде всего заботливо имел в виду своих потревоженных коммунальных соседей. Но реплика, как ни странно, получилась совсем неплохой. Получилось, что инфантовская досада скорее на меня выплеснулась, на мой бодрящий, жизнерадостный, пошленький, попсовый напев.
Маня тут же обернулась на разочарованный Инфантов голос, потому что на меня — пошлого бодрячка — ей больше оборачиваться не хотелось. Но и сидеть, смотря строго вперед и вообще никуда не оборачиваться, ей, понятное дело, тоже было однообразно.
Илюха же, заслышав странное изменение в моем поведении, отвлекся от перешедшей к нему девушки и резво настроился на нашу волну. Так как сразу раскусил своим натренированным чутьем, что сейчас тут что-то начнет склеиваться, что-то новое, доселе невиданное начнет сращиваться и создаваться из ничего. То, что никак не следует пропускать.
Ну а я? Я начал впаривать замысловатой Мане незаметно плачущего слоновьими слезами Инфанта.
— А чего? Чем песня не понравилась? — заносчиво ввязался я. — Хорошая песня, душевная, в ней про нас, про мужиков, есть, про то, что нам бояться нет причины. А еще про то, что мы еще кое в чем сильны. А что, неправда, что ли? Там и про ворота сказано, из которых мы выезжаем, и про поворот, который постоянно что-то несет.
Тут я обвел взглядом присутствующих в комнате мужиков, но поддержку получил только от одного из них. Илюха кивал и щедро запивал кивки красным сушняком и лучился от предвкушаемого удовольствия глазами. А вот Инфант меня не поддерживал, он опустил свои осуждающие глаза вниз, туда, где выстраивались Манины стройные ножки, и только тяжело, несогласно вздыхал. В общем-то как ему и полагалось по инструкции.
— Конечно, я понимаю, лирика в песне подкачала, стихи в смысле, — обратился я непосредственно к осуждающему меня Инфанту. — Простенько слишком, незамысловато. Ты, Инфант, конечно, совсем другие пишешь, масштабные, полные метафор и ассоциаций. Но у тебя они все тяжелые какие-то, душераздирающие, не всегда понятные сразу.
Тут Маня стала поднимать глаза на Инфанта, и с каждым моим словом она поднимала их все выше и выше.
— Но все равно мне они тоже нравятся, стихи твои, — продолжал я набирать обороты. — Хоть и не всегда я твою мысль схватываю. Но зато энергетика в них особенная, знаешь, как сжатая пружина, которую уже невозможно удержать. Особенно одно запомнилось, — кажется, ты его назвал: «Одиссей Телемаху».
И тут же сразу под низким кофейным столиком я сильно пнул Инфанта ногой по ноге.
Потому что Инфант уже шевелил губами в естественном своем вопросе: «Кто? Кому?» — имея в виду непонятные слова в названии своего стихотворения. И спросил бы, если б я его не пнул.
— Больше всего мне там начало понравилось, — заспешил я с декламацией: — «Мой Телемах, Троянская война закончилась, кто победил — не помню, наверное, греки, столько мертвецов вне дома могут бросить только греки». И дальше еще: «Все острова похожи друг на друга». — Я выдержал паузу. — Ах, как хорошо, как точно про греков сказано. Ведь только они так и могут, особенно когда «вне дома». Да и про острова тонко замечено, я их до сих пор всегда с трудом различаю. Ты талантище, Инфантище, ты себе цены не знаешь, тебе бы писать и писать. — Я засомневался на секунду, на каком слоге в слове «писать» поставить ударение, и все же переборол искушение и гуманно ударил на второй.
— А я про греков не врубился, — втемяшился в мой план Б.Б., который хоть и не понимал точно, что именно здесь сейчас на его глазах происходит, но нюхом своим изощренным чувствовал волнующее развитие событий. У него вообще нюх всегда был очень остро развит, особенно на Инфанта. — При чем тут греки? Я был у них, чудесный народ, гостеприимный, миролюбивый, и родственные связи у них развиты сильно. Не стали бы они бросать никого «вне дома».
Над столом нависла пауза, все ждали пояснений самого автора. Но автор был мнимый, и пояснения у него не было. Потому как он вообще смутно про Грецию представлял. Может, он и знал, что народ такой имеется, слышал где-нибудь, но где именно имеется, в каком географическом поясе, да и острова здесь при чем? — это уже было слишком сложно для географа Инфанта.
Пауза росла, Инфант шпарил своими глазами по моим глазам, моля о подмоге, которая у меня, конечно, имелась, но с которой я решил пока повременить. И только девушку Маню пауза пока не смущала, ей, видимо, разросшиеся, нависшие паузы были только на руку.
— Ну, Инфант, объясни произведение, — настаивал зловредный Илюха, сверкая своими фосфоресцирующими, переполненными радостью глазами. — Сочинил — так объясни.
Пауза продолжала набухать и раздуваться. Она уже заполняла комнату, как перенадутый газом резиновый баллон, еще немного — и она лопнула бы у нас на глазах, обдав всех нас скисшей, спертой волной. И Инфант это чувствовал сильнее всех.
— Греки, реки, раки, чебуреки… — тихо, но с ужасом выдохнул наконец он не очень связный набор, что-то типа считалочки из детства. Но именно она и попала удачно в самую цель.
Во-первых, она была совершенно непонятна чужому, не посвященному в Инфанта уху, а потом — она оказалась во вполне поэтическую рифму. Ведь все в нашей жизни зависит от того, как ее, жизнь, толковать. А поэзия — зависит в первую очередь.
А значит, все снова зависело от меня, от главного Инфантова толкователя — как захочу, так и истолкую. Вот такую власть мы, толкователи, над людьми имеем. Хотя я ею никогда не злоупотреблял.
— Послушай, Б.Б., не тебе Инфанту вопросы задавать, особенно на тему поэзии, — начал я толкование. — Не дорос ты до Инфантовой поэзии. Потому что ты метафор не чувствуешь. Ведь «греки, реки, раки» — это и есть метафора, ассоциативный ряд, понимаешь, построение эмоциональной связки. А… — махнул я рукой на нечуткого к поэзии Илюху, который все пытался прервать меня еще одним своим каверзным вопросиком. — Кстати, про острова, которые «все похожи друг на друга», это автор именно тебя имел в виду. И тех остальных серых обывателей, с которыми ты заодно пытаешься охулить и опошлить…
Я говорил, а Инфант смотрел на меня с благодарностью слоненка, вытащенного из кишащей крокодилами реки, и незаметные слезы все текли и текли по его едва проклюнувшимся бивням.
А вот Маня, та на меня не смотрела. Она в основном вглядывалась в свою собственную душу, пытаясь найти в ней отголоски только что прозвучавших строк про метафорических греков и не менее метафорические острова. И, видимо, нашла. Потому что рука ее потянулась к Инфанту, дрогнув на полпути, и глаза ее уже выплескивали на него сгустки сердечной муки, в которой были и замирание, и трепет, и еще… Много чего в ней было еще, и все оно наслаивалось новыми и новыми витками.
Вот так, почти играючи, я добился требуемого результата, и получалось, что миссия моя практически выполнена. Если бы не Илюха, который, отпивая все больше и больше из одного за другим бокала, просто растекался голубоватым весельем своих глаз, просто расплескивал его по поверхности комнаты и уже очень хотел принять участие в происходящей мизансцене. И принял.
— Инфант, — попросил он, и глазки его блеснули золотоносным рудником. — А почитай нам сам. Что-нибудь из своего, метафорического.
Что сказать, сильный был ход! Настолько сильный, что выстроенное мной здание тут же на глазах стало коситься и наклоняться, как та самая башня в Пизе. Только в отличие от Пизанской башни наша была готова немедленно рухнуть. И Инфант тоже понял про «рухнуть», он только моргал и моргал, не находя никаких звуков.
— Нет, — начал отказываться он наотрез хриплым от ужаса голосом. — Все должны профессионалы делать: поэты — писать, а чтецы — читать.
— Ой, вы все такие прикольные. Да, Мань? — удивилась нам перешедшая к Илюхе девушка. И Илюха закивал ей в ответ, соглашаясь, мол, да, действительно, жутко прикольные. Ты еще не знаешь, насколько прикольные. Ты посиди еще здесь немного — сама убедишься.
— Ну, пожалуйста. — Манина ладонь все же коснулась Инфантова запястья. — Ну, для меня. Поэты ведь иногда читают свои стихи на публике.
— Это те, которые не уважают свое творчество, — отбрыкивался из последних сил Инфант. — Я не из их рядов…
Но его слова потонули в море просьб, уговоров и заверений, и Инфант оказался сильно прижатым к стенке. Мне даже стало интересно — как именно он от этой стенки отожмется? Я, например, даже представить себе не мог! Да и Инфант, видать по всему, тоже не мог. Он все так же шарил по глазам, то по моим, даже по Илюхиным шарил. Но везде его встречали полные любопытства взгляды, пропитанные жаждой незамедлительной поэзии.
И понял Инфант, что ему несдобровать, если, конечно, он все еще Маню хотел заполучить. А ее он заполучить хотел.
Он долго молчал, наш Инфантик. Сначала он залпом опорожнил стакан вина, потом задумался, потом налил себе снова. Может быть, в этом и заключался его план — быстро напиться и тут же бессознательно уснуть. Но достаточно быстро уснуть у него не получалось. И ему пришлось читать.
Все-таки выяснилось, что он знал приблизительно на память одно стихотворение. А кто бы мог подумать?
— «Ехали медведи…» — выдохнул Инфант, растягивая каждый слог, и здесь же установил первую паузу. Мы все ожидали продолжения — все-таки оно хоть чем-то должно было отличаться от известного с детства текста. — «В частной беседе», — нашел продолжение Инфант, и снова пауза, снова долгая. — «А за ними зайчики», — отдирал от себя в натуге слог за слогом Инфант и снова задумался. — «Милые лезбиянчики». — Тут даже я удивился изворотливости Инфантовой рифмы. — «А за ними кот, мастер апперкот».
Вот что делает с человеком нужда, подумал я.
«А подальше раки».
Ну нет, не может быть, предположил я рифму.
«Знаки, зодиаки», — снова нашел Инфант цензурное продолжение.
все живее и живее сбалтывал с себя Инфант, входя в шаманский раж.
Я посмотрел на Илюху, он на меня, и наши взгляды совпали. «Век живи, век познавай Инфанта — все равно не познаешь», — согласились наши взгляды и снова навелись на бесчинствующего поэта. Который уже, кстати, не очень себя контролировал и все заходился новыми и новыми поэтическими строчками. В них, возможно, и присутствовало немало скрытых метафор и ассоциаций с аллегориями, но также чувствовалась сильная нехватка обычного здравого смысла. Впрочем, Маня в нем совершенно, похоже, не нуждалась. — «Асса», — заходился Инфант все дальше и дальше в своей безудержной стихотворной пляске.
— Какой все же богатый русский язык, — прошептал Илюха давно всем известное. — Если даже этот, — он указал на Инфанта, — может на нем гнать не задумываясь. — Так его богатством большинство отечественных мастеров слова и кормятся, — согласился я.
— закончил свое пенное заклинание Инфант и вытер с губ подступившую творческую накипь.
Заклинание подействовало. Маня готова была броситься Инфанту на шею, просто приличия не позволяли. И даже мы с Илюхой кивали одобрительно головами.
— Ну прикол, — повторяла Илюхина девушка, которая еще недавно казалась моей.
— Это полный постмодернизм, — признал Илюха Инфантово творчество. — Полнейший и глухой! Откровенный пост… — тут Илюха заколебался на мгновение, подыскивая более емкий термин, — …ну да, модернизм, — согласился он с собой, не осмелившись, видимо, произнести емкий термин вслух.
— Да, да, — подтвердила Маня, — глубоко и энергетично. Сколько эстетики, и череда образов, особенно зайчики и велосипедисты эти. Просто все наше общество в разрезе. А про Москву как сильно! Точь-в-точь мифический Вавилон! Вы абсолютно правы, давно уже пора оторвать ей «плинтуса». Как вы все-таки цепко заметили! Вам бы, Инфант, на музыку все это положить. Потому что, может, вы не знаете, но русский рок жив.
Тут Инфант взметнул в удивлении свои густые брови, потому что про живой русский рок он не знал приблизительно ничего. Даже кто это такой.
— Энергично, это точно, — разделил я с Маней мнение.
— И про разрез общества тоже правильно. Действительно, все в полном разрезе. На многие мелкие кусочки, — согласился Илюха и тут же предложил: — Может, тебе, Инфантище, все же в Гвинею-Бисау податься, там шаманы еще, кажется, требуются. Мелкий рогатый скот ты, наверное, неплохо сможешь заговаривать.
— Почему только мелкий? Зачем себя мелким ограничивать? — возмутился Инфант, которому первые признаки славы подменили, как часто бывает, чувство реальности. И его тут же потянуло на крупный.
Впрочем, по всему было ясно, что Инфант обессилен от вышедшего поэтического заряда и не осталось в нем больше сил на натужно злобствующего БелоБородова. А тот не сдавался, глазки его все сильнее и сильнее наливались всепожирающим огнем, что не обещало ничего хорошего. Именно Инфанту не обещало.
— А чего-нибудь более консервативное, в классической традиции у тебя имеется? Что-нибудь по поводу амфибрахия или хорея? — вышел Илюха с новой идеей.
— Сам ты амхибрахий, — тут же обиделся на сомнительное слово Инфант еще и потому, что несправедливо обиженные имеют полное право своих стихов обидчикам не читать. Тем более стихов консервативных, в классической традиции.
Да и я тут за Инфанта заступился. В конце концов, он выдержал испытание, и нечестно было его еще одному подвергать. Во всяком случае, поэтическому.
— Б.Б., — предложил я Илюхе, — давай согласимся: Инфант крупный поэт, и по росту, и по весу. И вообще, по всему крупный. Ты бы про зайчиков и садистов, согласись, вот так с ходу не смог бы. Тут, старикашка, специальный улет от реального мира должен происходить. Который у Инфанта, по всему видать, имеется. А ты, Б.Б., приземленный, да и я вместе с тобой, и за Инфантовыми полетами нам с поверхности не уследить.