— Ну, — спросил Катрин Франсуа, когда она вернулась домой, — какую такую красоту он тебе показал?
— Фабрику.
— И это правда красиво?
— Это так… это так красиво… Я просто не знаю, как объяснить тебе, до чего это красиво!
Франсуа нахмурился:
— Вообще-то говоря, меня это совсем не интересует… И с силой завертел свой круг.
* * *В конце зимы дом-на-лугах посетил еще один гость. Это был Крестный.
Когда Катрин открыла ему дверь, у матери вырвался крик радости.
— Крестный! — воскликнула она, и голос ее зазвенел, как в былые времена, но вдруг запнулась и добавила сконфуженно и церемонно: — О, простите, мадемуазель, я вас сразу не заметила.
Мадемуазель действительно занимала немного места. Маленькая, тоненькая, темноволосая… «На кого она похожа?» — спрашивала себя Катрин. Да на Мариэтту же! Ну конечно, на Мариэтту. Только это была совсем другая Мариэтта: не веселая, жизнерадостная и кокетливая, а робкая, тихая, незаметная.
— Как ты выросла, Кати! — удивлялся Крестный.
Он посадил крестницу себе на плечи и прошелся с ней по кухне. Катрин пришлось нагнуть голову, чтоб не стукнуться макушкой о потолок. Крестный подарил девочке красную ленту, несколько конфет и серебряную монетку. Он спросил, что слышно о Марциале и Обене, а когда осведомлялся о здоровье Мариэтты, в голосе его прозвучало смущение.
После этого Крестный на минуту умолк. «Мадемуазель» чинно сидела рядом с ним.
— Вот, — выговорил он наконец, — мы собираемся пожениться…
Мать поцеловала его и, взяв за руки залившуюся густой краской «мадемуазель», попросила позволения тоже поцеловать ее. Жан Шаррон поднялся с лавки, хлопнул Крестного по плечу.
— Вот и ладно, — сказал он. Крестный выглядел ужасно смущенным.
— Только вот Берта на днях потеряла отца…
— Бедное дитя, — вздохнула мать, — для вашей матушки это большое горе…
Берта покраснела еще сильнее и украдкой вытерла глаза.
— Матери у нее уже давно нет… Я хотел предупредить вас: свадьбу мы справлять не будем, уж извините нас, пожалуйста!
— Какие тут могут быть извинения, — сказала мать. — Тебе не за что просить у нас извинения.
— Понимаете, если бы не этот траур… К тому же для свадебного обеда пришлось бы занимать деньги, потому что ни у Берты, ни у меня…
— Это не помешает вам быть счастливыми, — поспешно заявил отец. — Верно, Мария?
Мать ничего не ответила, сделав вид, будто ищет что-то в комоде.
— Стыдно признаться, но у нас нет даже бутылки сидра, чтобы вас угостить.
— Зачем вы так говорите, отец? — запротестовал Крестный и поднялся с лавки.
Невеста последовала его примеру.
Родители, Катрин и Клотильда проводили обрученных по тропинке, которая вилась между полями и вела к шоссе.
— Я не хотел говорить об этом при Франсуа, — сказал Крестный, — но само собой разумеется, что вы, матушка, и вы, отец, и ты, Кати, разделите с нами свадебный обед.
Это посещение расстроило Катрин.
— Я не хочу, чтоб он женился, — заявила она Франсуа, — Почему? Ведь он уже взрослый.
Катрин считала, что взрослые все время предают ее. Она уверилась в этом окончательно, когда Мария Пиру, ее бывшая хозяйка, забежала к ним на минутку и сказала матери:
— Я так расхваливала всем вашу Кати, что молодые Пишоны из Бокажа хотят нанять ее пасти скотину. К Иванову дню они заплатят вам лун и еще два — ко дню всех святых. Они славные люди, и вашей Кати будет у них неплохо.
Глава 19
«Будет неплохо»… Взрослые быстро решают подобные вопросы. Спору нет, Пишоны из Бокажа были действительно славными людьми: еще совсем молодые, энергичные и работящие. Но по вечерам, когда Катрин сидела с ними за столом и в молчании ела свой ужин, и позже, когда укладывалась спать на кухне, девочке казалось, будто все это происходит с ней во сне. Кто-то совершил ошибку, и вот она, Катрин, ест за чужим столом и спит на чужой кровати — чужая среди чужих.
Да, Пишоны были неплохими людьми. Но, одержимые своими заботами, они словно боялись, что им не хватит всей жизни, чтобы переделать ту тяжелую работу, которую они на себя взвалили. Они не жалели хлеба для своей восьмилетней пастушки, не обижали ее; они просто не замечали девочку, не замечали ее худенького личика с тревожным, вопрошающим взглядом, который она временами поднимала на них.
У Пишона были черные, вечно взъерошенные волосы. Более вспыльчивого человека трудно было сыскать. «Молочный суп» — называла его жена. Но гнев молодого фермера никогда не обрушивался ни на нее, ни на Катрин; только животные приводили его в ярость. Поэтому Пишон внушал своей скотине настоящий ужас, особенно обоим коровам, которых Катрин очень любила. Розо и Блондо тыкались влажными ноздрями в грудь девочки, смотрели на нее своими огромными печальными глазами, и Катрин разговаривала с ними, как с людьми, воображая, что они грустят над ее горькой судьбой.
Кроме коров, на попечении Катрин находилась еще четверка баранов. Нрав у них был такой же взбалмошный, как у хозяина. С этими баранами — молодыми, здоровыми, хорошо откормленными — никакого сладу не было. Заслышав стук сабо своей маленькой пастушки, они кидались, толкаясь, к выходу из хлева. Катрин отпирала дверь и сразу же отступала к стене, а вся четверка, теснясь и перепрыгивая друг через друга, вихрем вылетала во двор. На пастбище чехарда продолжалась. Достаточно было появления бабочки или мухи, порыва ветра, тени набежавшего облачка, шелеста травы, чтобы бараны шарахнулись в сторону и пустились вскачь через поля и луга. Катрин кричала до хрипоты, звала беглецов, посылала за ними вдогонку старого пса, лохматого Бисмарка, — ничто не помогало. И угрозы и мольбы были напрасны. Тогда девочка бросалась вслед за озорниками, но, добежав до конца луга, обнаруживала, что четверо хитрецов уже мчатся обратно по противоположному краю пастбища.
Время шло. На деревьях зазеленели листья, потом распустились цветы, созрели фрукты. Но Катрин по-прежнему казалось, что она живет здесь в ссылке, в изгнании. И все — из-за чьей-то непонятной, необъяснимой ошибки.
Наступила осень, а с ней и свадьба Крестного. Для маленькой пастушки это был единственный свободный день за все лето. Но, сидя за свадебным обедом, Катрин не испытывала никакой радости. Отчужденно смотрела она на тех, кто любил ее, а потом предал: крестный — взяв в жены эту застенчивую сиротку, родители — продав ее вторично…
К вечеру дядюшка Крестного запряг лошадь и отвез девочку обратно в Бокаж.
— Ну, Кати, хорошо повеселилась? — спросил ее Пишон.
— Да, хозяин, — вежливо ответила она.
— Тебе, наверное, спать хочется; ложись скорей в постель.
— Хорошо, хозяин.
Листья на деревьях пожелтели, осыпались. Бараны по-прежнему вели себя несносно. Как-то, гоняясь за ними вдоль живой изгороди, Катрин больно уколола палец колючкой. Не обратив внимания на ранку, она побежала дальше.
На следующее утро палец распух и покраснел; к вечеру его стало дергать. Всю ночь Катрин мучили кошмары: она сражалась со своими баранами, которые сделались огромными и выкрикивали голосом хозяина всевозможные ругательства.
К утру палец побагровел, и вся кисть руки опухла.
— Ну, Кати, что с тобой нынче?
— Ничего, хозяйка, сейчас я встану.
Целый день, еле передвигая ноги, она бродила по полям и лугам за своими баранами. Иногда жгучая боль заставляла ее вскрикивать. Вечером девочке пришла мысль дойти до ручья, протекавшего через луг, и опустить в воду больную руку. Проворные холодные струйки заскользили между пальцами, смягчая и притупляя острую боль. Когда Катрин вынимала руку из воды, та выглядела синей и словно неживой, но уже через минуту воспаленный палец с новой силой начинало ломить и дергать. Ночью Катрин плакала, стонала во сне, и хозяйка, которой ее стоны мешали спать, в конце концов рассердилась:
— Всю ночь ты звала мать. Зачем это она тебе понадобилась, скажи пожалуйста? Подумаешь, неженка! Расхныкалась из-за какого-то нарыва на пальце! Пустяки все это!
Хозяин не говорил ни слова, но по его мрачному виду нетрудно было догадаться, что он тоже не выспался. Свое дурное настроение он срывал, как всегда, на животных.
К концу недели кончик пальца побелел и стал твердым. Лежа ничком на берегу ручья и опустив больную руку в воду, Катрин не шевелилась. Вдруг ей почудилось, что быстрые струи унесли ее палец. В ужасе она выдернула руку из воды. Слава богу, все пальцы были целы, но кончик больного пальца вместе с ногтем действительно словно смыло стремительным течением.
Рана заживала долго. Глубокий шрам на среднем пальце остался у Катрин на всю жизнь, а новый ноготь вырос уродливый, похожий на островерхую крышу.
Зима была не за горами, но солнце в этом году упорно светило над Бокажем, словно стараясь удержать убегающую осень. Как-то вечером, когда Катрин вернулась с поля, хозяйка сказала ей:
Рана заживала долго. Глубокий шрам на среднем пальце остался у Катрин на всю жизнь, а новый ноготь вырос уродливый, похожий на островерхую крышу.
Зима была не за горами, но солнце в этом году упорно светило над Бокажем, словно стараясь удержать убегающую осень. Как-то вечером, когда Катрин вернулась с поля, хозяйка сказала ей:
— Кати, ты скоро поедешь домой. Наш сосед, Лалирэ, недавно был в Ла Ноайли и видел там твоего отца. На днях он пришлет за тобой.
Катрин ничего не ответила.
— Ты довольна? — продолжала хозяйка. — Помнишь, как ты во сне звала мать, когда у тебя болел палец!
— Да, — пробормотала Катрин.
Однако в глубине души она вовсе не была уверена, что действительно довольна. Она по-прежнему чувствовала себя чужой в Бокаже, но при мысли о родительском доме никакой радости не испытывала. Родители, конечно, недолго продержат ее у себя. Через неделю-другую они снова продадут ее кому-нибудь.
Разве так уж важно возвратиться на несколько дней под родной кров? И все же на следующее утро, вспоминая дом-на-лугах, Катрин почувствовала, что в ней пробудилось любопытство. Хозяйка не сказала девочке, почему родители решили забрать ее домой, а спросить об этом фермершу Катрин не решалась. «Должно быть, — подумала она, — Франсуа разбогател на своих веретенах и решил вызволить меня отсюда». Она даже представила себе, как в один прекрасный день во дворе фермы Пишонов появится нарядный экипаж и увезет ее в Ла Ноайль.
Но все произошло гораздо проще: тот же сосед Пишонов Лалирэ, собравшись как-то утром в город, посадил девочку рядом с собой в повозку. Солнце еще светило ярко, но утренний морозец уже пощипывал щеки.
— Ишь как разрумянилась! — шутливо заметил Лалирэ. — То-то обрадуется твоя матушка, увидев тебя!
У него был добродушный вид, у этого Лалирэ, с его маленькими смеющимися глазками и длинным носом. Катрин расхрабрилась и спросила:
— Значит, это правда, что мой брат разбогател?
Лалирэ посмотрел на нее с изумлением.
— Гм… — пробормотал он наконец. — Гм… не думаю…
Катрин опустила голову:
— Тогда почему же меня берут домой?
Удивление Лалирэ возросло до такой степени, что он раскрыл было рот, да так и не вымолвил ни слова, только щелкнул кнутом, и лошадь пошла крупной рысью по ровной дороге. После долгого молчания, когда повозка замедлила свой ход, он наконец спросил:
— А разве фермерша из Бокажа ничего тебе не сказала?
Катрин отрицательно мотнула головой. Лалирэ почесал кончик носа указательным пальцем.
— Ну вот… — начал он, но не кончил фразы, словно не мог или не хотел сказать больше, и стал смотреть на небо, на облака, на обнаженные деревья, на летавших над полями ворон с видом человека, который забыл о цели своей поездки и сомневается, есть ли вообще цель у чего бы то ни было!
Отсутствующее выражение его лица обескуражило Катрин, и она не осмеливалась больше задавать вопросы. «Приеду — сама все увижу», — решила она.
Глава 20
И она увидела. Мать лежала в постели. Подле нее сосало свой кулачок крошечное существо, бледненькое и хилое.
— Поцелуй свою сестричку, — сказала мать, — ее зовут Антуанетта, Туанон.
В лице матери не было ни кровинки. Видны были только одни большие, слишком большие черные глаза.
— Ты рада? — спросил отец.
— Да, — ответила Катрин.
Она не чувствовала ни радости, ни огорчения, но находила ужасно уродливым это маленькое гримасничающее личико. На кухне была еще одна девочка, с красивыми темными глазами, державшаяся очень прямо. Крестная Фелиси, хлопотавшая по хозяйству, подтолкнула девочку к Катрин.
— Ты что, не узнаешь Кати? — спросила она ее.
— Нет, — пролепетала девочка.
Катрин заглянула под стол, чтобы проверить, не ползает ли там на четвереньках, по своей привычке, Клотильда. Но под столом никого не было, и тогда Катрин вдруг осенило: да ведь эта темноглазая девчушка, крепко стоящая на прямых ножках, и есть Клотильда!..
— Клотильда… — сказала она и хотела взять девочку на руки, но та вырвалась и убежала к Франсуа. Брат изменился мало. Он лишь немного пополнел, да на щеках теперь играл румянец. Нога Франсуа по-прежнему покоилась на стуле, но чувствовалось, что ему значительно лучше.
Крестная Фелиси навела порядок в комнате, затем набросила на плечи коричневую шерстяную шаль.
— Значит, так… Раз Кати вернулась, я отправляюсь восвояси. Теперь она будет присматривать за вами, Мария…
Потом, обернувшись к отцу, неловко переминавшемуся с ноги на ногу у кровати, сказала повелительным тоном:
— А вы, Жан, не давайте Марии вставать с постели раньше времени.
Спешить нечего.
Отец, не зная, что ответить, молча теребил кончики длинных усов.
— Вы слышали? — повысила голос Фелиси. Вместо отца отозвалась мать:
— Ну конечно, Фелиси, не беспокойтесь, пожалуйста, за меня.
Толстуха взглянула на мать и печально покачала головой.
— Не нравится мне ваш вид, Мария, — шумно вздохнула она. — В вашей жизни только этого не хватало!
Кивком головы крестная указала на крохотное существо, лежавшее рядом с матерью, взяла свою черную соломенную кошелку, потрепала Катрин по щеке и ушла, отдуваясь.
Теперь Туанон укладывали в деревянную колыбель, принадлежавшую прежде Клотильде. Сама же Клотильда спала вместе с Катрин. Старшей сестре казалось, что рядом с ней большая кукла, одна из тех, которыми она изредка любовалась в витрине игрушечного магазина на Лиможской улице. Катрин очень нравилось возиться с Клотильдой, одевать ее, обувать, причесывать. Но времени у нее было в обрез: приходилось то распеленывать, то запеленывать Туанон, готовить обед, мыть посуду, убирать дом.
— И зачем она им понадобилась, эта Туанон? — спросила однажды Катрин у Франсуа.
— Откуда я знаю, — хмуро процедил он сквозь зубы. Однако в остальные дни Франсуа вовсе не был мрачен. Время от времени девушки из Ла Ноайли приходили к нему с заказами, и он вручал им складные веретена или разборные прялки, которые за этот год научился мастерить. Девушки болтали и шутили, и Франсуа смеялся вместе с ними.
Мало-помалу Клотильда перестала дичиться Катрин. Она доверчиво протягивала ей ручонку, и обе девочки отправлялись бродить по мокрым полям и лесам, разыскивая в холодной траве или опавшей листве всякие мелочи, казавшиеся им настоящими сокровищами.
Мать недолго оставалась в постели. Встав, она показалась Катрин еще более хрупкой. Отрезанные цыганом косы снова отросли, и, когда мать распускала по плечам их густые пряди, казалось, что она вот-вот рухнет на землю под их тяжестью.
Туанон приобретала понемногу человеческий облик: личико ее разгладилось, крошечные прищуренные глазки смотрели уже осмысленно и даже лукаво.
— Так выглядят, наверно, китайцы, — замечал Франсуа, вызывая этим гнев отца.
— Туанон — вылитый портрет моей покойной матушки, — уверяла мать.
Глава 21
Снег выпал, растаял, снова выпал и снова растаял. Слишком влажными были земля, трава и деревья, чтобы он мог продержаться долго. Наступило 1 января 1881 года.
Каждый год в этот день Крестный дарил Катрин серебряную монетку.
Девочка встала чуть свет — до того ей не терпелось встретить Крестного с его подарком. Утро промелькнуло быстро. Праздничное настроение не покидало Катрин; она смеялась, строила веселые рожицы, старалась рассмешить Клотильду. Мать была, как всегда, печальна. «Что-то он нам принесет, этот год? — прошептала она, когда отец поцеловал ее, поздравляя с праздником. И добавила: — Верно, не суждено еще нам в этом году собраться всем вместе под одной крышей…»
Руки ее устало опустились на колени, и она умолкла.
Когда солнце коснулось голых верхушек старых ясеней, терпению Катрин пришел конец. Воспользовавшись тем, что родители заняты своими делами, девочка незаметно выскользнула из дома, побежала по тропинке, ведущей к шоссе, и, достигнув предместья, быстро зашагала вверх по улочке, мимо хибарок Ла Ганны. Чем ближе подходила Катрин к центру городка, тем чаше встречались ей группы детей, деловито перебегающих от дома к дому. В одной из таких групп Катрин увидела Орельена с Жюли и ускорила шаг, надеясь, что они ее не заметят. Но Орельен тут же догнал ее и хотел увести с собой:
— Пойдем! Ну, пойдем же с нами!
— Мне некогда.
Все же Катрин подошла к группе, где стояла Жюли. Высокий мальчуган отделился от других детей, подбежал к входной двери, дотянулся до звонка.
Через минуту послышались шаркающие шаги, дверь отворилась, и на пороге показалась женщина в папильотках. Дети запели рождественский хорал.
Женщина приподняла подол платья, пошарила короткой пухлой рукой в кармане нижней юбки и бросила певцам несколько медных монеток. Началась свалка. Через минуту к Катрин подошла торжествующая Жюли.