Через минуту послышались шаркающие шаги, дверь отворилась, и на пороге показалась женщина в папильотках. Дети запели рождественский хорал.
Женщина приподняла подол платья, пошарила короткой пухлой рукой в кармане нижней юбки и бросила певцам несколько медных монеток. Началась свалка. Через минуту к Катрин подошла торжествующая Жюли.
— Смотри, — сказала она, разжимая кулак, — смотри, я уже набрала с утра целых десять су!
«Ничего, у меня будет столько же, — подумала Катрин. — И не придется ползать за ними на коленках по грязи».
— Оставайся с нами, — предложил Орельен, — мы потом пойдем в булочную покупать крошки от пирожных.
— Не могу, меня ждут, — ответила Катрин и ушла.
Проходя по улицам, она все время думала о серебряной монетке, которую подарит ей Крестный. Интересно, почему он не пришел к ним сегодня? Может, заболел? Нет, скорее всего, это жена-сиротка его не пустила. Вдруг сердце у Катрин забилось: а что, если Крестный перебрался на другую квартиру? Или вообще уехал из Ла Ноайли, не предупредив их? Нет, нет, этого не может быть!
Когда центр города остался позади, Катрин почувствовала, что ноги у нее отказываются идти дальше. «Только бы найти дом Крестного, — твердила она про себя. — Если я его не найду, у меня не хватит сил на обратную дорогу!»
Наконец какая-то старуха указала Катрин нужный ей дом. Ошибиться было невозможно: двор, заваленный досками и брусьями, красноречиво свидетельствовал о том, что хозяин дома — плотник.
Катрин открыла дверь и вошла в кухню. Берта, маленькая жена Крестного, испуганно уставилась на нее.
— Что вам угодно, мадемуазель? — спросила она, покраснев.
— Я… — начала было Катрин, но смущение Берты внезапно передалось ей. — Крестный… — пролепетала она с усилием и умолкла.
— Какой Крестный?
Вопрос Берты так испугал Катрин, что ей захотелось повернуться и убежать без оглядки. В какой странный дом она попала, если сама супруга Крестного не знает, кто ее муж?
— Я… — снова начала Катрин.
Но тут из соседней комнаты послышался такой знакомый, такой добрый и успокаивающий голос, что от ее испуга не осталось и следа.
— Честное слово, это же моя крестница! Погоди минутку, Кати, сейчас я наведу красоту и выйду к тебе.
— Ах, — воскликнула молодая женщина, — значит, вы мадемуазель Катрин?
Иисус-Мария, что только подумает обо мне мой муж! Я вас совсем не узнала.
Поморгав, она внимательно оглядела Катрин с ног до головы.
— Иисус, дева Мария, — снова повторила она.
Крестный вышел из комнаты, торопливо застегивая на груди белую праздничную рубашку. Он был свежевыбрит, и Катрин, сразу почувствовав себя счастливой, прижалась губами к его пахнувшей мылом щеке.
— С Новым годом, Крестный!
— С Новым годом, Кати! Вот какой я беспамятный! Работаешь с утра до ночи, словно ломовая лошадь, и забываешь обо всем на свете. Вчера вечером я даже не вспомнил, что нынче Новый год, думал — обычное воскресенье, и больше ничего. Хорошо хоть, что моя драгоценная женушка меня надоумила. Как тебе это нравится, Кати? Жена у меня до того застенчивая, что с утра не решалась сказать мне о Новом годе. Когда же она наконец собралась с духом и сообщила мне эту новость, было уже поздно отправляться в дом-на-лугах.
Он засмеялся и подкинул Катрин, как прежде, к потолку.
— Ну ничего, — сказал он, — все хорошо, что хорошо кончается, раз родители сами прислали тебя к нам.
Интересно, как бы он встретил ее, если бы узнал, что крестница явилась к нему в гости по собственному почину? Но Катрин не осмелилась открыть ему правду.
— Ты, конечно, пообедаешь с нами, — продолжал Крестный, — а вечером я провожу тебя домой.
Слово «вечер» наполнило сердце девочки тревогой: в первый раз она подумала об отце с матерью, которые, наверное, уже давно хватились ее, ищут и ждут. Но серебряная монетка, торжественно вложенная Крестным в маленькую ладонь, на время успокоила ее.
В ожидании обеда Крестный показал Катрин дом: две комнатушки, где стояла лишь самая необходимая мебель — бельевой шкаф, кровать, обеденный стол, ларь и одна-единственная лавка. Вся эта убогая мебель была так тщательно натерта воском и до блеска начищена, что выглядела почти нарядной.
Крестный явно гордился чистотой и порядком, царившими в его доме; сдерживая улыбку, он шепнул Катрин:
— Знаешь, она ужасно работящая, моя женушка!
Они вышли во двор, обогнули дом и заглянули в сарай, где хранился плотничий инструмент Крестного: верстак, пила, топор, молотки разных размеров, угольники, долота, клинья и мотки толстых веревок.
— Труд плотника не из легких, — говорил, улыбаясь, Крестный, — но я не жалуюсь.
А Катрин думала: кому он улыбается — ей или своим инструментам?
«Его радует, что я пришла к нему в гости», — пробовала она убедить себя, однако в глубине души подозревала, что Крестный выглядел бы таким же довольным, если бы ее здесь не было. И это огорчало ее. Но, сунув руку в карман передника, она нащупала там серебряную монету и снова повеселела.
За обедом Крестный рассказывал о своей работе, о стройках, на которых ему довелось побывать. Берта сопровождала рассказ мужа приглушенными восклицаниями: «О!.. Боже мой!.. Ну, вот!.. Честнее слово!.. Бог ты мой!» Но когда Крестный заговорил о Жалада, о родителях Катрин и ее братьях, красноречие изменило ему. Он умолк и задумался.
— Кушай, ну кушай, пожалуйста, — упрашивала мужа Берта.
После обеда Крестный сказал жене:
— А что, если ты споешь для девочки, Берта? — И, обернувшись к Катрин, добавил:-Она поет как ангел, ну прямо как ангел!
Берта покраснела, опустила голову и кашлянула.
— Ну, полно, полно, — улыбнулся Крестный и снова обратился к Катрин: — Берта у меня такая скромница, Кати… Никогда не поет ни для кого — только для меня одного, и то, если я не смотрю на нее.
Помолчав, он снова начал:
— Послушай, Берта, Катрин ведь ребенок, она мне как сестра или дочь…
Берта пролепетала что-то невнятное, неразборчивое, вроде того, что она, мол, не сможет при них…
— Ну хорошо, — вздохнул Крестный, — мы выйдем… Забудь о нас и пой, словно рядом с тобой никого нет.
Молодая женщина ничего не ответила. Крестный поднялся с лавки и увел Катрин в другую комнату, оставив дверь приоткрытой. Они довольно долго сидели друг против друга в спальне и молчали. Катрин зевнула: если сидеть и ждать вот так — безмолвно и неподвижно, — дело кончится тем, что она заснет; дремота уже подбиралась к ней, глаза закрывались сами собой.
И вдруг в соседней комнате зазвучал чистый и юный, словно весна, голос.
Сначала он был неуверенным, как у птицы, которая каждую минуту готова вспорхнуть и улететь, но скоро окреп, налился силой. Катрин увидела широкую счастливую улыбку Крестного и, глядя на него, невольно улыбнулась сама. Они слушали, улыбались и были счастливы.
Соловушка лесной, говорила песня, Соловушка лесной, Научи меня своим трелям, Соловушка лесной, Научи меня любить…
Когда Берта умолкла, Катрин заметила слезы на глазах Крестного.
— Ну, — сказал он, — разве это не прекрасно? Так поют, наверное, только ангелы в раю.
Они вернулись в кухню. Увидев их, Берта потупилась и залилась краской.
Катрин молча подошла к ней, схватила ее руку и поцеловала.
— О!.. — прошептала, растерявшись окончательно, молодая женщина.
Крестный рассмеялся.
— Ну, вот вы и подружились, — весело сказал он.
И он не ошибся: с той минуты, как Катрин услышала пение Берты, в сердце девочки исчезла ревность, которую она бессознательно испытывала к молодой жене Крестного. Теперь ей уже не хотелось расставаться с ней. Но зимний день быстро угасал, за окном темнело, и Крестный заявил:
— Кати, нам пора идти.
— Уже? — огорчилась Берта. Катрин стала одеваться.
— Вы пришли без шарфа, Кати? — ахнула Берта в момент прощания. — Бог мой! Так недолго и простудиться…
Она сняла с гвоздя за дверью свой шарф из коричневой шерсти и закутала им шею Катрин.
— Крестный принесет вам его обратно, — сказала та.
— Нет, нет, оставьте его себе на память: у меня есть другой, такой же теплый… Не задерживайся, пожалуйста, — попросила она мужа.
Не прошли они и десяти шагов по дороге, как перед ними возникла высокая фигура мужчины, торопливо шагавшего им навстречу.
— Но… это отец! — удивился Крестный.
Рука Катрин, лежавшая в его ладони, внезапно похолодела. Поравнявшись с ними, Жан Шаррон закричал:
— Она была здесь! Она была здесь, дрянная девчонка! Ей дела нет, что мать помирает от страха и беспокойства! Ее искали везде, везде!
Он замахнулся на Катрин, но Крестный быстро заслонил девочку.
— Нет, нет, отец, не надо, — сказал он. — Конечно, Катрин поступила плохо, но это же просто ребячество. Во всем виноват я: девочка целый день ждала меня с подарком и, не дождавшись, пошла к нам сама.
— Она не могла предупредить нас? — гневно спросил Жан Шаррон. — Нет?
Всыпать ей надо как следует!
— Полноте! — ответил Крестный. — Сегодня Новый год, забудем об этом! Вы ее нашли — это самое главное. С Новым годом, отец! С новым счастьем!
— Счастья тебе и твоей жене, — ответил, смягчившись, Жан Шаррон.
Он зашел на минутку в дом Крестного. Это Франсуа, рассказал он, надоумил его напоследок спросить у Жюли и Орельена, не встречалась ли им, случайно, Катрин. И они ответили, что да, они видели ее, но не в Ла Ганне, а в городе; что она куда-то торопилась и ушла в сторону Верха. Тут-то отец и догадался наконец, где искать беглянку.
Катрин слушала, со страхом ожидая минуты, когда она останется с глазу на глаз с отцом и тот снова начнет ее отчитывать, а может быть, и побьет.
Угадав опасения девочки, Крестный взялся проводить их.
Было уже совсем темно, когда они двинулись в путь. Катрин шагала между двумя мужчинами, крепко держа их за руки.
В доме-на-лугах ей пришлось снова выслушивать попреки, на сей раз уже от матери. Впрочем, отец тоже не молчал. Но девочка почти не обращала внимания на их слова; в ушах ее, вместо родительских нотаций, звучал высокий и чистый голос Берты: Соловушка лесной…
— Честное слово, — проворчал отец, — девчонка совсем спятила: улыбается, когда ее ругают!
Глава 22
Едва поправившись, мать снова начала ходить на поденщину, но вид ее внушал жалость.
— Что вы хотите? — говорила она крестной Фелиси, упрекавшей мать за то, что та губит свое здоровье. — Что вы хотите? Жан зарабатывает сущие пустяки.
Правда, Обена с Марциалом кормить больше не надо, но зато появилась Туанон… Ну, и леченье Франсуа, сами знаете, стоит денег.
Да, Марциала и Обена кормить теперь не приходилось, а вскоре не понадобилось кормить и Катрин. Соседка Шарронов по Ла Ганне, молоденькая работница фарфоровой фабрики, вышла замуж за вдовца с двумя малолетними детьми, фермера из Ласко, что в окрестностях Ла Ноайли. Новоиспеченная фермерша пожелала нанять служанку для присмотра за ребятишками. Скупые и прижимистые, как большинство крестьян, муж и свекровь сначала не хотели даже слушать ее, но в конце концов все-таки уступили, и бывшая фабричная работница явилась в дом-на-лу-гах нанимать Катрин. Клотильда каталась по полу, рыдала и умоляла, чтоб у нее не отнимали ее ненаглядную Кати. Но что поделаешь? Приходилось расставаться.
— Не плачь, Кати, — говорила фермерша, — я буду твоей подругой.
И Катрин без особой грусти последовала за румяной и круглолицей Аделаидой Паро.
На прощание отец сказал Аделаиде:
— Кати уже скоро одиннадцать лет. Я охотно отпускаю ее к вам, но при одном условии…
Он помолчал и взглянул на жену:
— Вы должны разрешить ей посещать уроки катехизиса. Мать кивнула в знак согласия.
— Ладно, пусть ходит, — согласилась Аделаида.
За долгую дорогу до фермы Ласко молодая фермерша разоткровенничалась.
Замуж она вышла со скуки, доверительно сообщила Аделаида Катрин. Родители ее были знакомы с матерью молодого вдовца; они и устроили этот брак. Что касается самой Аделаиды, то она была по горло сыта фабрикой и потому сказала «да».
— Мне до смерти надоело там работать, — сказала Аделаида, — но, должна тебе сказать, что в Ласко тоже не больно-то весело! — И добавила:-Я ужасно рада, что ты будешь жить у нас.
Наконец они добрались до Ласко. Увидев большой двухэтажный дом, Катрин воскликнула:
— Э, да вы, оказывается, богатые!
— Ты так думаешь? — усмехнулась Аделаида. — Я что-то не замечаю.
И правда, этого никак нельзя было заметить, потому что и сам хозяин фермы Тома Паро, и его мать, старая Марселина, были такими скрягами, каких свет еще не видывал. Справедливости ради надо сказать, что всем домом заправляла старуха; сын был лишь покорным исполнителем ее воли. Тома Паро всегда конфузился, когда его новая озорница-жена откровенно высмеивала их скупость. Бывшая работница фарфоровой фабрики за словом в карман не лезла, и Тома совершенно терялся под градом ее насмешек.
Без Аделаиды Катрин, наверное, умерла бы с голоду на ферме Ласко. К счастью, хозяйка никогда не забывала о девочке.
— Вот тебе, Кати, завтрак, — говорила старая Марселина, ставя на стол миску с горячей водой и двумя ломтями черного хлеба.
Начальный курс христианского богословия, то же, что у нас в дореволюционной школе закон божий.
Аделаида подмигивала своей подопечной. В первый же день по приезде она привела Катрин к себе в комнату и показала ей на нижний ящик стоявшего у окна комода.
— Видишь этот ящик, Кати? Он твой, возьми ключ от него. У меня есть другой. Если проголодаешься, приходи сюда и открывай ящик. Но, главное, ни слова Тома, а особенно старухе!
Пригнав овец с пастбища или одев и умыв ребятишек, Катрин бесшумно поднималась по лестнице наверх и прислушивалась: внизу, шаркая ногами, ходила взад и вперед старуха; Тома работал в поле; Аделаида стирала белье на пруду. Девочка тихонько открывала дверь, подходила на цыпочках к комоду, доставала из-за корсажа маленький ключик, отпирала нижний ящик и всегда находила там или несколько конфет, или кусок сахару, а иногда баранку, сдобный сухарь или печенье. Набив карманы этими лакомствами, она убегала в перелесок и там, на свободе, съедала их. Однако сласти есть сласти, ими сыт не будешь. Катрин тосковала по хлебу, по настоящему белому хлебу с хрустящей золотистой корочкой, так не похожему на то черное, вязкое, плохо пропеченное тесто, которым ее кормили на ферме Ласко. Чтобы съесть ломоть такого хлеба, его приходилось сначала размачивать в воде.
В деревне издавна существовал обычай: в дни, когда на ферме пекли хлеб, хозяева давали пастушке отдельный маленький каравай, который та брала с собой в поле и делила со своими товарками — пастушками с соседних ферм.
— Бедняжка Кати! — смеялись пастушки, когда Катрин выкладывала перед ними свой каравай. — Как только у этих Паро хватает совести кормить тебя такой отравой?
И девчонки принимались поддавать ногами злополучный каравай, гоняя его по полю вместо мяча.
* * *От фермы Ласко до церковного дома было более часа ходьбы. В четверг утром Катрин выходила из дому затемно и, еще толком не проснувшись, брела по дороге. Первый раз ее сопровождала Аделаида; она представила Катрин молодому аббату Ладюранти, высокому блондину с близорукими глазами, скрытыми за толстыми стеклами очков.
— Ваша девочка выглядит благоразумной и послушной, — сказал аббат Аделаиде таким елейным голосом, что Катрин смутилась. — Умеешь ли ты читать, дитя мое? — обратился он к девочке.
Катрин густо покраснела и невнятно пробормотала «нет».
— Это не суть важно, — продолжал медоточивый голос, — важно, чтобы ты познала основы нашей истинной веры, и тогда сам господь сможет читать в твоем сердце, как в открытой книге. Катрин смутилась еще сильнее. Никогда в жизни не слышала она ни от кого подобных слов. Девочка украдкой огляделась.
В большом зале с высоким потолком, под которым во всю длину помещения тянулась жестяная труба от маленькой печурки, сидело человек пятнадцать мальчиков и девочек в возрасте от десяти до тринадцати лет. Но вот входная дверь, скрипнув, отворилась, и в зал вошли две рослые девицы. Катрин подумала сперва, что эти девицы, подобно Аделаиде, привели к священнику своих младших братьев или сестер. Но девушки прошли вперед и заняли места на лавке перед самой кафедрой, за которой сидел священник. Увидев их, аббат Ладюранти хлопнул в ладоши и сказал:
— Ну, дети мои, теперь мы все в сборе, и я могу начать. Первых слов урока Катрин не запомнила. Она была слишком поглощена разглядыванием своих новых товарищей и товарок. Сухой щелчок заставил ее вздрогнуть. Это аббат стукнул ореховой палочкой о край кафедры.
— Эй, там, — прикрикнул он, — новенькая, Шаррон Катрин!
Девочка не поняла, что эти слова относятся к ней. Ее соседка, маленькая толстушка с льняными волосами, подтолкнула Катрин локтем.
— Встань, — шепнула она.
Катрин поднялась, боязливо озираясь по сторонам.
— Шаррон Катрин, — повторил аббат.
Как странно слышать, что ее называют так! Не мог он, что ли, сказать «Кати», как все остальные? Голос аббата внезапно утратил всю свою мягкость.
Он сделал паузу и опять заговорил, на сей раз ласково:
— Дитя мое, я должен научить тебя истине, истине божьей, а ты должна широко открыть ей навстречу свое сердце, свою душу и… — Тут голос священника опять стал строгим, — свои уши… — И снова медовым голосом: — …чтобы воспринять эту истину…
Катрин опустила голову.
— Итак, я говорил вам, — начал снова священник, — о том, что бог сотворил мир…
Катрин продолжала стоять, не зная, куда девать свои руки. Остальные ученики смотрели на нее, давясь от смеха. Аббат вынужден был еще раз прервать свою речь.