Суп ели в молчании. Мать не притрагивалась к еде: она неотрывно смотрела на сидящих за столом детей. Над столом видны были только ее худые и потому словно слишком длинные руки да огромные, сияющие черные глаза. На тонких, бескровных губах блуждала робкая, нерешительная улыбка; дети все время чувствовали на себе ее беспокойный взгляд и, не поднимая глаз от своих тарелок, торопливо глотали суп.
Мариэтта привезла большой пирог с мясом и несколько бутылок сидра.
Когда выпили по стаканчику, языки развязались, и все заговорили разом: Катрин — об Аделаиде и обоих скрягах; Марциал — о своих хозяевах, которые были, по его словам, славными людьми; Мариэтта — о своем муже.
— Покоя я с ним не вижу, — смеясь, говорила она. — Он бешеный, он необузданный, но в глубине души человек не злой. Верно, Обен?
Обен в ответ пробормотал что-то невнятное и тут же добавил, что Робер силен, как турок, но через годик-другой и он, быть может, станет таким же силачом.
И в самом деле, от этого рослого не по летам парня, с мускулистой шеей, коротко остриженными густыми волосами, загорелым лицом и большими квадратными руками, так и веяло здоровьем и молодой силой. Серые глаза Обена остались по-прежнему задумчивыми; их ясный, совсем детский взгляд казался неожиданным на лице, оттененном первым светлым пушком над верхней губой и на щеках. Ростом Обен почти сравнялся с отцом; ему свободно можно было дать шестнадцать, а то и семнадцать лет, хотя ему лишь недавно исполнилось четырнадцать. Катрин чувствовала гордость при мысли, что этот большой, красивый парень — ее брат.
Один Франсуа почти не поддерживал общего разговора. Когда братьев рядом с ним не было, он меньше думал о своем увечье, но сегодня никак не мог заставить себя разделить со всеми общую радость и веселье.
За столом то и дело слышались взрывы хохота. Клотильда, глядя на старших, тоже заливалась смехом. Даже маленькая Туанон, сидевшая в кроватке, не отставала от других: изо всех сил колотила палкой о стенку комода. Шум стоял невообразимый.
Когда обед был окончен, все с трудом поднялись из-за стола — не оттого, что трапеза была слишком обильной, а потому, что всласть наговорились и насмеялись и теперь чувствовали себя слегка охмелевшими. Мать оперлась на руку Обена и сказала с горделивой улыбкой:
— А ты меня перерос, сынок! Теперь — для своего возраста, конечно! — ты самый большой, самый сильный и самый красивый парень во всей Ла Ноайли!
Обен покраснел до ушей. Вдруг позади раздался шум. Обернувшись, они увидели, что Франсуа включил свой станок и бешеными ударами педали вертит круг. Опилки вихрем летели из-под ножа.
— В своем ли ты уме, Франсуа? — упрекнула его мать. — Работать в такой день! Не можешь, что ли, подождать, пока гости разъедутся?
Не прерывая работы, Франсуа ответил, что у него срочный заказ. Мать только плечами пожала, словно хотела сказать: «Что поделаешь, таков уж у него нрав!» Она отпустила руку Обена и заговорила с подошедшей Мариэттой.
Убрав со стола, обе женщины стали мыть посуду. Катрин вызвалась помочь, но мать сказала ласково:
— Нет-нет, Кати, тебе не часто приходится отдыхать. Иди, поиграй с сестренками!
Катрин нашла обеих девочек в поле. Клотильда, усадив Туанон на лист фанеры, возила ее за собой. Это была их излюбленная игра.
— Вот кто не унывает! — глядя на девочек, заметил Обен.
— Да уж, они такие, — отозвалась Катрин.
Она совсем не знала, о чем говорить с братом, внушавшим ей непреодолимую робость. Наверное, он считает ее дурочкой, думала Катрин, и сейчас уйдет к отцу и Марциалу, которые расхаживают, беседуя, возле дома. Но Обен не уходил; он нагнулся, сорвал несколько травинок и стал мять их в пальцах.
— Амбруасс — красивое место, — сказал он.
— Вроде Жалада? — спросила Катрин.
— Лучше, чем Жалада.
— Ну что ты! — недоверчиво протянула она.
— Лучше, лучше, — настаивал Обен. — Там такие большие леса, даже не леса, а настоящий бор, которому не видать конца.
— В нем небось волки водятся! — воскликнула Катрин.
— Может, и водятся. А что? На волков охотятся.
Он умолк, улыбаясь своим мыслям.
— В этом бору есть даже кабаны…
— Не хотела бы я там жить, — сказала Катрин. — В Жалада таких страшных зверей не было.
— Это верно, зато там не было псовой охоты.
— Псовой охоты?
— Ну да, есть такая охота — со всякими экипажами, лошадьми, псарями, доезжачими в красных костюмах, с амазонками, с собаками… Это похоже на какой-то праздник, на бал… или на войну.
— И ты все это видел?
— Ну конечно… и часто…
— И тебе не было страшно?
— Страшно? — переспросил Обен и расхохотался. Потом, кончив смеяться, продолжал:
— Они часто проезжали мимо меня, когда я бродил по лесу; они мчались, словно черти, на своих лошадях… Да, словно черти и чертовки в своих черных и красных костюмах…
Серые глаза Обена были устремлены вдаль, словно он видел в этой дали блестящую кавалькаду, о которой рассказывал. Понизив голос, он заговорил снова:
— Как-то утром я собирал хворост на поляне и вдруг услышал позади шорох и треск в кустах. Я обернулся и увидел рядом с собой большого вороного коня.
Бока и грудь его блестели от пота. Солнце било мне прямо в глаза, и я не мог разглядеть всадника. Но по голосу догадался, что это была охотница, амазонка. Она отстала от своей охоты и спрашивала меня, как добраться до охотничьего домика в Пюи-Рода.
— Ох! — пробормотала Катрин, удерживая дыхание, чтобы не пропустить ни слова из рассказа брата.
— Но тебе, может, не интересно слушать эту историю? — вдруг с беспокойством спросил Обен.
— Нет-нет! Рассказывай!
— Она сказала: «Ну, раз я все равно заблудилась, торопиться мне теперь некуда. Помогите мне спешиться!» Я протягиваю ей руку, она опирается на нее… ее рука…
Он запнулся, пытаясь найти слова, чтобы описать эту восхитительную руку, но это ему не удалось.
— Я хорошо разглядел наездницу, — начал он снова. — Знаешь, Кати, я в жизни не видал такой красавицы…
Протянув руку вперед, он сплюнул на траву…
— Провалиться мне на этом месте, если я вру! У нее было бледное лицо, черные продолговатые глаза и темные волосы… Когда она смеялась, глядя на меня…
— Она смеялась над тобой? — в испуге перебила Катрин. Обен улыбнулся:
— Нет, она сказала, что я смотрю на нее, как на диковинку, и это ее смешит. А потом она перестала смеяться, уставилась на меня своими черными глазищами и сказала… сказала… Ну ладно, это совсем не интересно, что она сказала…
Он снова замолчал и стал подталкивать ногой камешек, валявшийся на тропинке.
Что же она сказала? — спросила Катрин, прижимая руки к груди.
Обен помедлил еще мгновение и вдруг рассмеялся.
— Она сказала: «А знаешь ли, что ты красив?» И в эту минуту — я так и не понял, как это произошло, — может, у нее подвернулась нога, а может, она споткнулась…
— Споткнулась? — забеспокоилась Катрин.
Обен заговорил быстро-быстро, будто торопясь покончить со своим рассказом:
— …она споткнулась и очутилась рядом со мной… Я не шевелился… И вдруг она поцеловала меня… Я закрыл глаза… а когда открыл, она уже сидела на лошади… Потом, уже на опушке, она обернулась и крикнула: «Меня зовут…»
— Эмильенна! — выдохнула Катрин.
Обен замер от изумления.
— Вот это да! — проговорил он наконец. — И ты знаешь, что было дальше?
— Нет. Она тебе еще что-нибудь сказала?
— Да. Она крикнула: «А тебя?» Я ответил: «Обен», но горло у меня почему-то сжало вот так… — Он поднял крепко стиснутый кулак. — Наверно, она не расслышала…
Эта мысль, по-видимому, огорчала его.
— Ну ничего, — продолжал он. — Теперь я часто хожу на эту поляну и жду.
Когда-нибудь и она приедет туда. А потом, когда я стану взрослым, мы поженимся.
Катрин с восхищением глядела на брата. Значит, прекрасная Эмильенна поцеловала его и выйдет за него замуж! Неужели это правда?
Кто-то окликнул их. Это была Мариэтта.
— Пора ехать, — сказала она, — ведь нам придется сделать большой крюк, чтобы завезти Катрин в Ласко.
Катрин хотела было запротестовать, но вовремя спохватилась, заметив внезапную бледность матери и яркие пятна румянца на ее впалых щеках.
Приподнявшись на цыпочки, мать поцеловала Обена, а он наклонил голову и прикоснулся губами к ее волосам. Марциал и Катрин тоже подошли к матери и обняли ее.
«Почему мама так странно смотрит на нас? — думала девочка. — Словно глядит и никак не может наглядеться».
Втроем они вскарабкались в повозку Мариэтты и распрощались с домом-на-лугах и его обитателями. Отец и мать стояли на пороге; рядом с ними Клотильда, уцепившаяся одной рукой за юбку матери. Другой она крепко сжимала ладошку Туанон, сидевшей на земле. Из окна, опершись локтями о подоконник, выглядывал Франсуа.
Повозка протарахтела по городу, выехала на шоссе. У первого перекрестка распрощались с Марциалом; соскочив на землю, он размашисто зашагал по дороге к хутору Трёйль.
Прикорнув на козлах, между Мариэттой и Обеном, Катрин дремала. Брат ее весело насвистывал. «Ему, верно, не терпится вернуться в Амбруасс, — подумала девочка, — и снова пойти в лес, на заветную поляну…»
Когда повозка остановилась у поворота дороги, ведущей к ферме Паро, и Катрин пришлось проститься со своими спутниками, сердце ее тоскливо сжалось: ей не хотелось расставаться с сестрой и братом.
Глава 25
В день всех святых Катрин пришлось покинуть Ласко. Аделаида рассорилась с мужем, и тот в отместку заявил, что впредь она может обходиться без служанки.
Прощаясь с Катрин, Аделаида плакала.
— Если ты когда-нибудь станешь фабричной работницей, как я, всхлипывая, говорила она девочке, — послушайся моего совета: не выходи, ни в коем случае не выходи замуж за крестьянина, ни за что не бросай работу на фабрике!
Катрин хотела сказать молодой женщине что-нибудь утешительное, но не смогла ничего придумать и только пробормотала в ответ:
— Я видела фабрику, она очень большая!
— Да, — грустно подтвердила Аделаида, — она большая.
Тома Паро со старухой делали вид, будто чем-то заняты на кухне.
— Аделаида! — строго окликнул Тома.
— Вот видишь, — вздохнула молодая женщина. Она улыбнулась Катрин сквозь слезы и ушла в дом. Катрин недолго оставалась в доме-на-лугах. Через несколько дней ее отдали в услужение к женщине по фамилии Фрессанж, жившей в одном из предместий Ла Ноайли. Дом новых хозяев находился недалеко от Ла Ганны, и по вечерам девочка возвращалась домой.
Скоро Катрин горько пожалела, что распрощалась с Ласко; Паро, конечно, были скрягами, но они, по крайней мере, не дергали ежеминутно свою маленькую служанку, да и Аделаида была всегда тут, чтобы ободрить и приласкать ее.
Фрессанжиха же оказалась на редкость дурной женщиной. Длинная и тощая, с жиденькими волосами и маленькими круглыми глазками, она была женой слесаря, и это обстоятельство почему-то преисполняло ее безмерной гордостью. Держала она себя так, словно все окружающие люди были полными ничтожествами, за исключением, разумеется, мужа и двух сыновей. Старший мальчик унаследовал от матери ее худобу и хронически скверное настроение. Младший, трех лет от роду, был ленивым увальнем. Он ни за что не желал ходить сам, и Катрин целыми днями приходилось либо волочить его за собой, либо таскать, задыхаясь, на руках.
— Ну, полюбуйтесь, пожалуйста, на эту дохлую неженку! — ворчала Фрессанжиха, когда измученная Катрин опускала свою непосильную ношу на пол.
Что бы ни делала маленькая служанка — накрывала ли на стол, мыла посуду или подметала комнаты, — она всякий раз слышала от хозяйки едкие замечания и попреки.
Настал день, когда девочка вдруг почувствовала, что не в силах больше выносить нарекания и ругань хозяйки, и, бросив работу, убежала в дом-на-лугах с твердым намерением никогда не возвращаться к Фрессанжам.
Войдя в кухню, Катрин увидела мать, собиравшуюся на работу в город.
— Что случилось? — спросила она встревоженно.
— Фрессанжиха — настоящая гадина и страшная врунья. Я к ней ни за что не вернусь.
— Но, Кати, ты же знаешь, что мы с отцом не сводим концы с концами…
— Я наймусь еще куда-нибудь, пойду работать на фабрику.
— Для фабрики ты слишком мала.
— Я найду другое место, но к Фрессанжихе больше не пойду! Не пойду!
— А если отец не согласится и опять отведет тебя к ней?
— Если он отведет меня к ней, я утоплюсь!
— Замолчи сейчас же!
— Да, да, лучше умереть, чем работать на эту гадину!
Мать посмотрела долгим взглядом на Катрин:
— Неужто она такая скверная?
— Хуже самого черта!
И Катрин разразилась рыданиями.
— Я не могу, не могу больше… — твердила она сквозь слезы. Рука матери тихо легла на ее голову. Катрин не успокаивалась; так сладко плакать, когда рядом с тобой мама, — совсем как во времена Жалада или Мези.
— Боюсь только, что отец не захочет даже выслушать тебя, — мягко проговорила мать.
Катрин подняла голову.
— Послушайте, мама, — заговорила она, — я буду собирать одуванчики — сейчас как раз сезон — и продавать их в Ла Ноайли. Себе на хлеб я заработаю, а вы тем временем подыщете мне другое место.
Когда мать ушла на работу, Франсуа спросил сурово:
— Зачем ты сказала ей, что утопишься?
Во время всей сцены между матерью и сестрой он не раскрывал рта, продолжая вырезать на веретене монограмму, словно разговор совсем его не касался.
— Потому что это правда! — запальчиво ответила Катрин.
— Чтобы кинуться в воду, надо быть очень несчастным… Он не поднимал глаз от работы, рассматривая с видом знатока затейливо переплетенные буквы.
— Разве я кидаюсь? — процедил он сквозь зубы.
— У тебя же нет Фрессанжихи, — удивилась Катрин.
— А это? — крикнул Франсуа, ткнув пальцем в больную ногу. — Небось почище твоей Фрессанжихи!
Катрин стало стыдно; она не нашлась что ответить. Отыскав в чулане большую корзину, она позвала Клотильду и спросила, не хочет ли сестренка пойти с ней на луг за одуванчиками. Клотильда запрыгала от радости, но Туанон, видя, что подруга ее игр уходит, подняла отчаянный крик. Франсуа молча протянул девочке деревянного паяца, и Туанон, мгновенно утешившись, замолчала.
Придя на луг, девочки быстро набрали полную корзину молодых побегов одуванчика.
Вечером, вернувшись с работы, отец не захотел ничего слушать.
— Что о нас подумают, если ты не вернешься к своей хозяйке?
Мать что-то прошептала ему на ухо.
— Ну что ты! — возразил он, широко взмахнув рукой, словно желая прогнать нелепую мысль. И добавил: — Завтра утром пойдешь со мной, я сам отведу тебя к госпоже Фрессанж.
— Значит, вся моя корзина с одуванчиками пропадет?
Мать тут же ухватилась за эти слова:
— В самом деле, Жан, мы потеряем деньги: на рынке в Ла Ноайли сейчас большой спрос на одуванчики.
Неожиданное замечание жены сбило Жана Шаррона с толку, но он все равно продолжал упрямиться. Тогда мать снова шепнула ему что-то. Он побледнел и умолк.
О Фрессанжихе не было больше речи. Каждое утро Катрин относила в город корзину одуванчиков. По дороге ее окликали хозяйки и раскупали весь товар. А иной раз она сама уступала по сходной цене всю корзину какому-нибудь торговцу ранними овощами. Вечером Франсуа предлагал сестре: «Выкладывай свои су, а я выложу свои». Но редко случалось, чтобы ее выручка была больше, чем у брата. Они звали мать и отдавали ей деньги.
— Вы добрые, хорошие дети!
Они с трудом понимали, что она говорит, — таким слабым и хриплым стал ее голос.
— У меня уже давно не болит нога, — заявлял Франсуа, — скоро я смогу ходить и поступлю на фабрику. Дядюшка Батист обещает взять меня в ученики.
Мы разбогатеем!
— Не думай об этом, сынок, — просила мать, — отдыхай лучше.
— Почему вы не хотите, чтобы я думал о будущем? Не верите, что я выздоровею? — Конечно, выздоровеешь, наверняка выздоровеешь! Я хотела только сказать, что сейчас тебе не стоит думать о работе. Время у тебя еще есть…
Когда мать вышла, Франсуа ворчливо запротестовал:
— У меня есть время… Неправда это! Она сама не видит, какая она стала слабая. Дунь на нее — и упадет!..
Каждое утро Катрин брала с собой сестренок и отправлялась с ними на дальний луг за одуванчиками или полевыми гиацинтами. Возвращаясь с этих прогулок, они иногда заставали Франсуа в обществе Жюли Лартиг. Завидя девочек, Франсуа и Жюли принимались преувеличенно громко разговаривать, шутить и смеяться. Катрин почему-то было неприятно видеть их вместе.
«Честное слово, — думала она, — можно подумать, что Жюли подкарауливает нас: стоит мне только отлучиться из дому с Клотильдой и Туанон, как она уже тут как тут!»
А Орельен не появлялся больше в доме-на-лугах…
— Он работает на фабрике, — объяснила Жюли.
Глава 26
Иногда мать брала Катрин с собой в зажиточные дома Ла Ноайли, где ей давали работу. Девочка помогала складывать простыни, чистить овощи, натирать мебель. Ей нравилось бывать в этих просторных и богатых особняках. Правда, дальше служб и подсобных помещений ее не пускали, но порой сквозь неплотно притворенную дверь Катрин удавалось заглянуть в какую-нибудь залу с большим, тускло блестевшим зеркалом или в сонную гостиную с укутанной чехлами мебелью, где на стене красовался портрет офицера в раззолоченном мундире.
Однажды днем мать собралась на работу и позвала Катрин с собой. По дороге в город им пришлось то и дело останавливаться: мать задыхалась, ее мучила одышка. Добравшись наконец до Городской площади, они сделали очередную остановку.