— И со мной было то же самое, — сказала Катрин, — я тоже не могла понять: где же я?
Голос девочки вернул Орельена к действительности. Он улыбнулся. Потом соскочил с кровати, пригладил ладонями спутанные волосы и зевнул.
— Не в том дело, — пробормотал он, — надо бежать домой, а то патер всыплет мне по первое число…
— Патер?
— Ну, отец, папаша. Знаешь, во время мессы читают: «Патер ностер»? Сам я, правда, никогда не хожу к мессе, это Франсуа мне рассказал.
— Ты же говорил, что тебе разрешили остаться…
— Ну да… Понимаешь… Я, конечно, предупреждал… вернее, нет…
Катрин безучастно слушала его путаные объяснения, потом сказала:
— Ладно, там видно будет. Пока что позавтракай.
Наспех проглотив суп, Орельен протянул Катрин руку.
— Не горюй, Кати, — сказал он, — и если я тебе понадоблюсь…
Произнеся эти достойные мужчины слова, Орельен торопливо ушел по тропинке, на ходу расчесывая пятерней свою густую шевелюру.
Скоро проснулись сестренки. Пришлось их умывать, одевать, причесывать, кормить завтраком.
— А почему ты сегодня здесь? — спрашивала Клотильда. — Разве папа и мама не вернутся больше?
— Они скоро вернутся.
— А почему мама так кричала и плакала, когда за ней приехала повозка?
Она теперь всегда будет плакать и кричать?
Клотильда задавала вопрос за вопросом, и старшая сестра не знала, что отвечать.
Туанон тем временем занялась странной игрой. Зажав под мышками две палки, она прыгала по комнате на одной ноге.
— Во что это ты играешь? — спросила девочку Катрин.
— Не видишь, что ли? — ответила за сестру Клотильда. — Она играет в Франсуа.
— Дурочка, а если он тебя увидит?
— Он каждый день видит, — возразила Клотильда, — и всегда делает вот так… — Она высоко вздернула плечики. — А знаешь, кто бывает недоволен, когда видит нашу игру? Жюли…
Нет, эти девчонки были сущими бесенятами. Даже Туанон, которая давным-давно избавилась от своих конвульсий… Неужели это Она — Богоматерь — спасла Туанон от смерти после того, как Катрин в метель и стужу собрала деньги на заздравную мессу? Почему же, в таком случае, Она не уберегла от беды Обена? И где же были Бог и все святые? Чем они заняты там, на небе, в своем раю, если дали Обену погибнуть?
Трагическая участь брата заставила Катрин впервые в жизни задать этот суровый и беспощадный вопрос могущественным небесным силам, которые она с детства привыкла почитать, не рассуждая.
Постепенно мысли девочки обратились от смерти к жизни. Сколько раз слышала она разговоры родителей о низости, о подлости господина Манёфа и его слуг, но ни разу не задумалась над их словами. И лишь сегодня утром, размышляя о несправедливости сил небесных, допустивших смерть Обена, она впервые отчетливо осознала не менее ужасную несправедливость людей, причинивших столько бед и несчастий ее семье. Небесные силы допустили и эту несправедливость! И вот честный, порядочный человек, отказавшийся солгать, ввергнут вместе с женой и детьми в ужасающую нищету. Вот что сделали злые хозяева, и не было им за это ни возмездия, ни кары! Какое-то странное чувство поднималось в душе Катрин; оно походило на жаркое пламя, на грозу, на что-то огромное, бесконечное… Она крепко сжала кулаки, провела языком по пересохшим губам — и вдруг ощутила враждебность окружающего мира. Даже воздух, даже солнечный свет были врагами! Яростное желание вступить в бой с этой слепой, жестокой и равнодушной силой охватило ее. Пусть она будет повержена во прах в неравной битве — повержена, но не побеждена!
С изумлением услышала она, что Клотильда зовет ее. Значит, сестренка ее узнала? Значит, она осталась такой же, как и была? Ну конечно, ведь она ни звуком, ни жестом не выдала то неведомое чувство, которое внезапно вспыхнуло в глубине ее души и заставило ее взбунтоваться.
— Кати, — всхлипывала Клотильда, — Кати, я ушиблась! — и показывала царапину на грязной коленке.
Катрин намочила чистую тряпочку и обмыла ранку. Клотильда продолжала хныкать. Старшая сестра встряхнула ее за плечи.
— Нечего реветь из-за пустяка! Посмотри на меня: разве я плачу? Нечего плакать попусту, когда твой брат умер! Замолчи сейчас же! А когда мама вернется, не вздумай надоедать ей своими капризами: у нее и без тебя хватает горя!
Клотильда, ошеломленная такой строгой отповедью, замолчала, широко раскрыв глаза.
Устыдившись своей резкости, Катрин взяла сестренку на руки и приласкала. Потом подошла к Туанон и поцеловала ее.
* * *Со стороны дороги послышался протяжный скрип колес. По проселку медленно двигалась повозка. Катрин узнала двуколку Мариэтты.
Двуколка остановилась у обочины дороги. Отец тяжело спрыгнул с козел.
Он выглядел мешковатым и неловким в своем черном костюме. Протянув руку Мариэтте, отец помог ей сойти, затем обошел двуколку сзади и, подхватив Франсуа под мышки, снял его с повозки и поставил на землю. Мариэтта вытащила из-под сиденья костыли и протянула их брату. На сиденье осталась лишь крошечная черная фигурка, съежившаяся и неподвижная. Жан Шаррон приблизился к ней, что-то сказал вполголоса. Темная фигурка шевельнулась, слегка выпрямилась, и Катрин едва не вскрикнула, увидев под широким траурным капюшоном лицо матери.
Мариэтте пришлось снова подняться на повозку и, обняв мать за плечи, легонько пододвинуть ее к краю сиденья. Отец, встав на подножку, взял на руки жену, сошел на землю и понес ее к дому. Он больше не казался крепким и сильным, как раньше, однако нес мать без всякого усилия, словно в ней не было ни малейшей тяжести, кроме широкого траурного плаща, окутывавшего ее с головы до ног. Следом за ними двигался, подпрыгивая на костылях, Франсуа.
Катрин с девочками замыкали шествие.
— Надо уложить ее в постель, — негромко сказала Мариэтта, когда все вошли в кухню.
Слабый, еле слышный из-под капюшона голос попытался протестовать. Отец помешкал немного, затем опустил свою печальную ношу на лавку. И сразу мучительный приступ кашля согнул несчастную женщину пополам. Мариэтта едва успела подхватить мать за плечи и удержать ее от падения.
— Сами видите, мама, вам надо лечь, — прошептала молодая женщина.
Она кивнула отцу, и тот снова осторожно поднял на руки жену, отнес в комнату и уложил на кровать. Мариэтта позвала Катрин. Вдвоем они раздели мать. Когда с нее сняли траурную накидку, а затем черный корсаж и юбку, Катрин ужаснулась худобе этого жалкого тела, которое, казалось, состояло из одних костей, обтянутых сухой, пожелтевшей кожей. А лицо? Разве можно было узнать родные, до боли знакомые черты в этой бескровной маске с неподвижным взглядом лихорадочно блестящих, сожженных слезами глаз?
Болезненно морщась, мать поднесла руку ко лбу, и Мариэтта торопливо сняла с нее туго завязанный черный платок; темные волосы волной рассыпались по подушке, придавая лицу еще более изможденный вид. Больная закрыла глаза.
Катрин в страхе прижалась к Мариэтте. В лице матери с опущенными веками уже не было ничего человеческого: оно напоминало те белые гипсовые головы, которые Катрин видела в доме Дезаррижей. Из кухни глухо доносились шаги отца; здесь же, в комнате, ничто не нарушало тишины, кроме хриплого, свистящего дыхания, вырывавшегося из полуоткрытых губ матери.
— Спит, — шепнула Мариэтта. — Пойдем.
Она вышла с Катрин на кухню и сразу же стала собираться домой.
— Не уезжай, побудь с нами, — упрашивал отец.
— Не могу, мне надо ехать.
Мариэтта, казалось, не находила себе места; она тревожно озиралась по сторонам, прислушивалась.
— Неужто твой муж такой злой? — глухо спросил Жан Шаррон.
— Нет, нет, что вы!
И она снова засуетилась, поглядывая то на окно, то на дверь.
— Он бьет ее, — шепнул Франсуа на ухо Катрин. Мариэтта метнула на брата подозрительный взгляд, вздохнула, помялась еще немного и сказала:
— Лучше мне уехать, пока она спит… А то снова будет расспрашивать, как это произошло. После похорон она уже, верно, раз десять заставляла меня повторять одно и то же… Только растравляет себя…
Слезы градом покатились по худым щекам отца, повисли на светлых усах, словно прозрачные жемчужинки.
Мариэтта подошла к нему, поцеловала в щеку и заговорила медленно и ласково, как с ребенком:
— Не надо, папа. Вы же знаете, что слезы ничему не помогут…
Она достала из кармана фартука маленький платочек и вытерла отцу глаза, потом усы. Поцеловав его еще раз, она попросила Катрин проводить ее до повозки.
— Нет, нет, папа, оставайтесь здесь. Если она позовет, идите скорее в комнату.
Выйдя за дверь, Мариэтта остановилась, положила руки на плечи Катрин, посмотрела на нее пристально и, будто разговаривая сама с собой, произнесла задумчиво:
Выйдя за дверь, Мариэтта остановилась, положила руки на плечи Катрин, посмотрела на нее пристально и, будто разговаривая сама с собой, произнесла задумчиво:
— Не очень-то большая… и не очень взрослая… и все-таки…
Она отпустила сестру и быстро зашагала по тропинке к дороге.
— Я… — продолжала она, — нет… это невозможно, я не могу остаться… так что тебе, Кати, придется заменить маму…
— Заменить маму! — возмутилась девочка.
— Я хочу сказать: мама устала, ужасно устала… Она все время надрывалась, изводила себя ради вас всех, а непосильная работа убивает человека… Она и до несчастья не была цветущей, и теперь я боюсь, что…Мариэтта умолкла, сдвинув тонкие брови. — Боюсь, как бы несчастье не доконало маму… Ты видела, до чего она худа: кожа да кости… и потом, этот кашель… Ты позаботишься о ней, Кати.
Они подошли к двуколке. Мариэтта проворно вскарабкалась на козлы, взяла в руки вожжи.
Лошадь тронула с места. Мариэтта вдруг придержала ее, натянув поводья, перегнулась с сиденья и указала рукой на дом.
— Теперь, Кати, — сказала она, — ты должна…
Она запнулась, отвела глаза в сторону под недоумевающим взглядом девочки.
— Я хочу добраться до дому засветло! — прокричала Мариэтта, словно желая перекрыть грохот повозки, со скрипом двинувшейся вперед.
Катрин посмотрела ей вслед и медленно побрела к дому. «Теперь, Кати, ты должна…» О каком долге хотела сказать ей Мариэтта? И почему она не посмела договорить? Без сомнения, это печальный суровый долг…
Каждый шаг, приближавший Катрин к дому, давался ей с трудом. «Теперь, Кати, ты должна…» Она вошла в кухню. Отец ссутулившись сидел на лавке все в той же позе, уронив голову на руки. Франсуа, измученный поездкой, вытянулся на кровати; Клотильда и Туанон опрокинули миску с молоком и теперь старательно размазывали его руками по полу. Катрин молча оглядела комнату, потом подошла к сестренкам, нашлепала их, вытерла лужу, подмела пол, смахнула пыль с убогой мебели, натерла до блеска комод, убрала под кровать сабо Франсуа. Только тогда, окинув удовлетворенным взглядом прибранную, словно ожившую комнату, она приблизилась к дверям спальни. Ей показалось, что мать стонет, и она остановилась на пороге, прижав руку к забившемуся сердцу. «Теперь, Кати, ты должна…» Проглотив подкативший к горлу комок, она опустила глаза и на цыпочках вошла в спальню.
Глава 30
«Я не должна была… Я не должна была отпускать его туда…»
Сколько раз слышали они, как казнилась мать, обвиняя себя в смерти Обена. Франсуа, подпрыгивая на костылях, подходил иной раз к постели больной и пытался образумить ее:
— Вы же знаете, мама, что не могли поступить иначе. В Амбруассе он хоть ел досыта…
Отец умолял:
— Мария, прошу тебя, перестань терзать себя! Доктор говорит, что ты никогда не поправишься, если будешь все время думать… думать о…
Он горестно скреб пятерней затылок, а мать снова принималась за свое:
— Я не должна была…
Разве могла она выздороветь, если почти ничего не брала в рот, снедаемая день и ночь своей горькой думой, не говоря уже о коротких, но жестоких приступах кашля, раздиравших ей грудь? На следующее утро после возвращения из Амбруасса она хотела было встать с постели, но, поднявшись, тут же зашаталась и едва не упала. Катрин одной пришлось помочь ей раздеться и лечь в кровать: отец еще на рассвете ушел на работу, а Франсуа сам с трудом передвигался по комнате.
Крестная навещала их теперь каждую неделю; часто заглядывали Крестный и дядюшка Батист; раз или два приезжал Марциал; появлялась и Мариэтта. Они садились у постели матери и заклинали ее не думать все время о своей утрате и постараться быстрей стать на ноги — не только ради себя, но и ради близких. Сидя на постели, мать встречала их вежливо, даже старалась улыбаться шуткам, благодарила за внимание и заботу, но после их ухода, измученная и обессиленная, откидывалась на подушку.
— У вашей матери чахотка, — сказала как-то крестная Фелиси.
Катрин потом спросила у Франсуа, что это за болезнь? Брат покачал головой.
— Что-то скверное, — сказал он. — Помню, что так говорили о жене сапожника, который жил рядом с монастырской школой…
— И что с ней было? — с тревогой спросила девочка. Франсуа ничего не ответил, снова покачал головой и, словно желая избежать новых вопросов, быстро уселся за свой станок.
Глядя на его работу, дядюшка Батист частенько говаривал:
— Ты лучший токарь по дереву из тех, кого я знаю. Выздоравливай поскорее, поступишь учеником к нам на фабрику.
— Он будет делать такие же красивые чашки, как та, что вы мне подарили? — спросила Катрин.
— Конечно, Кати. А потом… — Старый рабочий запнулся и задумчиво поглядел на обоих детей. — А потом, Кати, я и тебя устрою на работу туда же. Он обернулся к Жану Шаррону, понуро сидевшему у края стола. — Тогда, Шаррон, эти двое будут пристроены, на тот случай, если…
Отец поднял голову. Прежде голубые глаза его утратили свой блеск и казались выцветшими; тонкая сеть красноватых жилок окружала зрачки.
— Вы хотите сказать… — пробормотал он сдавленным голосом.
— Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, — проворчал старик, сдвигая на лоб кепку и почесывая затылок.
Катрин совсем не хотелось думать об этом непонятном будущем, на которое намекал дядюшка Батист. До нее не доходил смысл его неоконченных фраз, хотя она и улавливала в них скрытую угрозу. Но разве не живут они после гибели Обена в предчувствии непрерывных угроз и опасностей, которые мерещатся ей всюду? Нет, она не желала об этом думать и, чтобы отвлечься, погружалась, как в омут, в бесконечные домашние дела. Надо было кормить и держать в чистоте Клотильду и Туанон, готовить отвары лечебных трав для матери, убирать дом, стряпать, стирать, мыть посуду… Катрин не хватало дня, чтобы переделать все эти нескончаемые дела, хотя вставала она с рассветом, а ложилась спать глубокой ночью.
— Кати — настоящая маленькая мама, — говорила растроганная Фелиси.
И в самом деле: Клотильда и Туанон нередко ошибались, называя старшую сестру «мамой». Катрин гневно упрекала себя за ту тайную радость, которую невольно испытывала в эти минуты.
— Да, да! — повторяла Фелиси. — Можете быть спокойны, Мария. Кати управляется с хозяйством не хуже вас.
Мать слабо улыбалась старшей дочке и снова впадала в свою обычную меланхолию.
— Виновата я, так виновата… — еле слышно шептала она. — Целыми днями валяюсь в постели, а в доме по горло работы… Ты, Кати, и вправду теперь мать семейства…
Она умолкала, уставившись куда-то в пространство отсутствующим взглядом, потом снова пыталась улыбнуться, но лишь слегка морщила бескровные губы.
— Ну, ну! — ворчала Фелиси. — Полноте, Мария, нечего об этом думать.
Если погода продержится, вы скоро встанете.
Хорошая погода держалась: последние дни сентября выдались теплые и ясные. Листья на деревьях медленно наливались золотом и, казалось, не собирались опадать. После полудня мать вставала с постели часа на два и садилась на солнышке перед домом. Силы как будто понемногу возвращались к ней, и она даже пыталась делать что-то по дому. Как только матери становилось чуть полегче, Катрин готова была вновь превратиться в ребенка, каким была всего несколько недель назад. Она с трудом подавляла в себе желание посмеяться, помечтать, попрыгать на одной ножке или поваляться в траве вместе с Клотильдой и Туанон. Но нет! Нужно было оставаться серьезной и степенной, неукоснительно следить за порядком в доме, заботиться о сестренках, отчитывать их за шалости.
Наступил октябрь, но солнце светило все так же ярко. Его теплые лучи согревали больную, дремавшую на пороге дома. Дети пристально вглядывались в ее лицо.
— Видишь, как она разрумянилась на солнышке, — радостно шептал сестре Франсуа.
Действительно, на щеках матери, по-прежнему впалых и бледных, вспыхивали яркие багровые пятна.
Однажды под вечер мать вдруг встала со своего стула: щеки ее пылали сильнее обычного. Она поднесла руку к горлу, словно чьи-то невидимые пальцы пытались задушить ее, и, пошатываясь, направилась в комнату.
— Кати, помоги мне. Я сейчас упаду…
Катрин бросилась к больной. Раздевая ее, девочка заметила, что руки и плечи у матери горячи, как огонь. Но, несмотря на это, больная дрожала от озноба так, что зубы ее стучали. Лепеча какие-то невнятные слова, она перебирала худыми пальцами складки одеяла. Забившись в угол комнаты, Клотильда и Туанон со страхом смотрели на мать. Катрин хотела было дать ей напиться, но побоялась поднести стакан к ее трясущимся губам. Франсуа прыгал по комнате на своих костылях, словно большая птица в клетке. Наконец он не выдержал.
— Дойду до Лартигов, — сказал он, — и попрошу Орельена сходить за доктором.