Мариэтта подняла залитое слезами лицо. Фелиси обернулась, взглянула на отца и повторила, возвысив голос:
— Да, да, что вы с ними будете делать?
Катрин подумала, что толстуха задала свой вопрос без всякого умысла. Но когда Фелиси повторила его, она невольно вздрогнула. Взоры всех присутствующих устремились сначала на Фелиси, потом на обеих девочек.
Клотильда, смущенная общим вниманием, закрыла руками лицо. Отец, казалось, ничего не слышал. Из глубины комнаты послышался хриплый голос дядюшки Батиста:
— Факт, что вы не можете оставаться вот так, с двумя малявками на руках. Ваш Франсуа выздоравливает; через несколько месяцев ему уже не понадобятся костыли. У меня есть кое-что на примете для него, вот увидите. А Кати… ну, Кати может снова наняться куда-нибудь, навык у нее есть… Но эти малявки!..
«Чтоб у него язык отсох, у этого дядюшки Батиста… — подумала обеспокоенная Катрин. — Крестная просто болтливая толстая баба; она сама не знает, что мелет. А он! Надо же было ему поддержать эту глупость! Что мы должны, по-ихнему, сделать с девчонками? Продать их или отвести в лес и оставить там, как Мальчика-с-пальчик и его братьев, на съедение волкам? И в люди их отдать нельзя. Меня-то, правда, отдали, но я была тогда все-таки чуть постарше Клотильды, а самое главное — не бездельничала, как она; я уже пасла свиней и даже коров в Жалада и в Мези… и многому научилась от братьев. Дядюшка Батист хочет, чтобы я снова нанялась служанкой? Ишь какой прыткий! А кто же будет вести хозяйство, кто заменит мать, кто позаботится об отце, о Франсуа, о сестренках? Нет, я лучше буду ходить на поденщину, как мама, а по вечерам прибегать домой, стряпать, стирать, смотреть за девчонками и держать дом в порядке…»
Больше никто не сказал ни слова, никто не пошевелился. Слышно было только потрескивание сырых каштановых сучьев в очаге; затем звякнул стакан в руке Робера. Катрин вздохнула с облегчением. «Пронесло! — подумала она. — Отец, наверное, не слыхал ни Фелиси, ни дядюшку Батиста… А может, считает, что сестренки должны оставаться здесь, с нами, но из деликатности не спорит…»
Но тут Жан Шаррон принялся постукивать пальцем по столу и все повернулись к нему, кроме Берты, неподвижной в своем темном уголке, и Катрин, лихорадочно мешавшей угли в очаге. «Боже мой, что-то он сейчас скажет?» Постукивание это — Катрин знала — означало, что отец колеблется. А вдруг он даст уговорить себя посторонним? К посторонним Катрин причисляла дядюшку Батиста и Фелиси, которую, однако, связывали с Шарронами узы отдаленного родства. И все-таки у них, у этих «посторонних», хватило духу — как будто они договорились обо всем заранее — не оставлять в покое отца.
— Вы с утра до ночи на работе, Катрин — служанкой на дальней ферме, Франсуа не сегодня-завтра — на фарфоровой фабрике… Спрашивается, что будут делать эти малявки целый день одни? — Фелиси вздохнула и добавила: — Когда вы потеряли свою первую жену, Жан, вы были молоды и у вас не было никого, кроме Мариэтты… И ваша свояченица переехала к вам в дом, и вы поженились… А теперь? Теперь вы далеко не юноша; вдовцом вы стали и вдовцом рискуете остаться…
«Полоумная толстуха! — Катрин яростно колотила кочергой по горящим поленьям. — Как смеет она говорить о таких вещах сегодня, в день похорон?»
Жан Шаррон наклонился немного вперед и сощурил глаза, словно стараясь разглядеть что-то в глубине комнаты.
— Да, что же мне делать? — спросил он.
Казалось, он обращался не к Фелиси, не к Мариэтте и не к Крестному — вообще ни к кому из присутствующих. «Он спрашивает у матери», — со страхом подумала Катрин. Отец откинулся назад, вперив глаза в пространство, потом снова наклонился над столом.
— Я могу сказать вам… — откликнулась Фелиси, — могу сказать вам, что надо сделать. Вы должны отдать девочек в сиротский приют при Кармелитском монастыре.
Кочерга выскользнула из рук Катрин и с грохотом упала на дощатый пол.
Все посмотрели на нее. Катрин чувствовала, что должна немедленно, сию же минуту заговорить, вернее, закричать, позвать на помощь: «Отец, вы слышите?
Вам предлагают бросить ваших детей!» Но голос не повиновался ей, и она лишь прошептала еле слышно:
— Папа, я буду заботиться о сестренках, я воспитаю их…
— Что ты там болтаешь?! — громко запротестовала Фелиси, и ее короткие ручки, сложенные на животе, запрыгали. — Дурочка, ты еще не знаешь, что такое дом без матери!
Мариэтта добавила ласково:
— Ты разумна и старательна для своих тринадцати лет, Кати, но две девчонки этого возраста… Ты не представляешь, как тебе будет трудно!
О нет, Катрин хорошо знала, на что идет! А все остальные хотели, как видно, только одного: разрушить, уничтожить ее семью. И они, разумеется, уверены, что поступают правильно! Но глупцы все-таки они, а не Катрин. Им невдомек, что они убивают мать вторично, разлучая ее детей, отнимая их у нее, потому что отдать сестренок в приют — значит отнять их у матери, у ее памяти. Неужели они не видят, что у Катрин хватит ума и сил, чтобы заменить покойную? Даже Мариэтта и та предавала ее, Мариэтта, которая сама осталась когда-то без матери совсем крошкой, и, однако, отец не отдал ее тогда в приют. А Крестный — почему он молчит, почему не скажет: «Отец, вы взяли меня в свой дом, когда мои родители умерли… Вы поступили так ради чужого ребенка, почему же сейчас вы не сделаете то же самое для своих родных детей?» А чего ждет Берта, робкая жена Крестного? Ведь и она тоже сирота…
Почему она не поддержит своего мужа? А Жюли и Орельен, там, у окна, не могут, что ли, сказать свое слово? Ведь Лартиг, их отец, не отдал ни того, ни другого в сиротский приют после смерти жены…
«Странно, — подумала Катрин, — оказывается, здесь, в этой комнате, полно сирот!» Она знала, что сиротство — обычная вещь в нищем пригороде Ла Ганны; редко кто из бедняков доживал здесь до старости. И все-таки… разве можно смириться с мыслью, что Клотильде и Туанон суждено пополнить унылое, черное стадо сирот, опекаемых монахинями, — этих тихих, всегда печальных девочек, которые по четвергам и воскресеньям шествуют парами через весь город к церкви святого Лу?..
И вот, наконец, то, чего так страстно желала и ждала Катрин, свершилось: Крестный заговорил — слишком робко, по мнению Катрин, но все-таки достаточно определенно, чтобы девочка воспряла духом в своей одинокой борьбе.
— В конце концов, — говорил молодой плотник, — Катрин, быть может, и права. Если она считает, что сумеет заменить сестренкам мать, это — выход!
— Выход! — взорвалась Фелиси, и ее двойной подбородок затрясся от возмущения. — Скажите лучше: ребячество! Нет, нет, — повторяла она, мотая головой, — что там говорить! Дом без хозяйки — это не дом.
Отец вдруг встал из-за стола и направился в комнату. Катрин показалось, будто он что-то шепчет на ходу; ей послышалось «Мария… Мария…» Крестный пошел за ним. Скоро они вернулись обратно. Отец был мертвенно-бледен.
— Прошу вас, — сказал он глухо, — прошу вас…
Он сделал приглашающий жест рукой, но не смог закончить фразы.
— Папа, не убивайтесь так, ну, пожалуйста… — умоляюще пролепетала Мариэтта.
— Жена права, — проговорил Робер. Это были первые слова, сказанные им за весь день. Должно быть, он счел уместным дать понять, что тоже, по-своему, принимает участие в семейном горе. И добавил: — Все это так, но Амбруасс — не ближний свет, а в темноте лошадь идет не больно-то быстро…
Слова Робера послужили сигналом; все поднялись с мест и стали прощаться. На улице стоял сильный мороз. Отъезжающие набились в двуколку Робера. Лошади потребовалось немало усилий, чтобы сдвинуть с места перегруженный до отказа экипаж. Двуколка медленно тронулась, скрипя и подпрыгивая на рытвинах и ухабах. Отец и Катрин стояли в дверях, провожая гостей, и слушали, как Робер осыпает лошадь яростной бранью и щелкает кнутом. Когда повозка исчезла за поворотом, отец взял Катрин за руку. Так они стояли, неподвижные и безмолвные, на ледяном ветру. Катрин не решалась ни пошевельнуться, ни заговорить; ей казалось, что от ее маленькой руки исходят сила, тепло и доверие, которые передаются отцу, его измученному, наболевшему сердцу…
Вдруг отец словно очнулся:
— О чем я только думаю! Бог ты мой! Держать тебя на таком холоде раздетой…
Они вернулись в кухню, подошли к догорающему огню. Клотильда и Туанон, обнявшись, дремали в углу. Отец робко прикоснулся пальцами к густым локонам Клотильды, к гладкой черной челке Туанон.
— Что же делать? — спросил он глухо.
Из темного угла, от окошка, донесся голос Франсуа:
— Надо сделать так, как говорит Кати.
Отец устало пожал плечами. Катрин отодвинулась от огня, чтобы никто не увидел ее внезапно залившееся краской лицо. Значит, Франсуа тоже все понял, Франсуа будет защищать ее, он поможет ей выиграть битву! Он тоже считает, что со смертью матери именно она, Катрин, должна взять на себя заботы о доме и семье? Катрин была несказанно изумлена, отыскав в тайниках своего горя неожиданную радость — радость дружбы и единомыслия с братом. Она хорошо понимала, что битва за семью еще не выиграна, что отец колеблется, что завтра он, быть может, сочтет более благоразумным отправить Клотильду и Туанон в приют, но зато теперь она знала, что не будет одинокой ни в этом тяжелом испытании, ни во всех других.
Глава 34
На следующий день Катрин решила посоветоваться с друзьями. Отец рано утром ушел на работу. Франсуа сидел, полусонный, перед своим станком. Время от времени он запускал его ударом ноги, но тут же останавливал и снова погружался в дремоту. Клотильда и Туанон спали как убитые. Катрин убирала в буфет миски, протирала мебель, поглядывая на спящих сестренок. Как завидовала она их беззаботному детскому сну, она, которая уже в восемь лет лишена была такого счастья!
— До чего ж они милы!
Ей захотелось, чтобы брат тоже полюбовался на сестренок. Он по-прежнему сидел за своим станком, устремив безучастный взгляд в пространство.
— Франсуа! Подойди-ка сюда, погляди.
Брат поднялся со стула и, подпрыгивая на своих костылях, словно большой дрозд с подрезанными крыльями, подошел к Катрин.
— Ну что? — спросил он брюзгливо. — Что ты хочешь мне показать?
— Девочек.
— Девчонок? А что с ними такое, с девчонками?
— Посмотри, как они спят, какие они хорошенькие!
— Ну вот еще, новое дело!
Франсуа выглядел плохо в это утро: лицо его осунулось, глаза припухли; завитки густых черных волос свисали на лоб. Рот кривился в хорошо знакомой Катрин гримасе.
«У него болит нога, — подумала она. — Он натрудил ее за эти дни».
Катрин уже жалела, что позвала брата. Она знала, что в такие минуты самое лучшее не трогать его, не замечать его присутствия. Но было уже поздно: Франсуа заговорил.
— Девчонки хорошо делают, что дрыхнут, — цедил сквозь зубы Франсуа. Скоро им не придется так долго нежиться в постели!.. Вчера вечером я зря поддержал тебя, Кати. Мне надо было сперва хорошенько подумать. В самом деле: что делать с девчонками? Отец зарабатывает гроши… А мои веретена… пока есть заказы, все хорошо, но ведь бывает и так, что заказчики не приходят. И потом… как только позволит эта подлюга, — он указал на больную ногу, — я поступаю на фабрику. Ты, конечно, наймешься куда-нибудь служанкой.
Что же тогда будут они делать весь день одни? Ведь вокруг ни единой живой души! Да они одичают совсем!..
Катрин была ошеломлена. Франсуа предавал ее! О, лучше бы он промолчал вчера, лучше бы не внушал ей ложной надежды, тогда она, по крайней мере, знала бы, что ей не на кого рассчитывать. И сегодня, обнаружив, что мнение Франсуа за ночь переменилось, девочка пришла в полное отчаяние. Она закрыла глаза. Ей показалось, что все кончено, что на сей раз ей нанесен последний удар и от их крепкой и большой семьи не остается ничего… ничего… Скоро они станут чужими друг для друга: младшие сестренки уйдут в приют; отец, одинокий и несчастный, будет надрываться целыми днями на работе ради нескольких су; Марциал никогда больше не вернется в дом-на-лугах; Франсуа, как всегда решительный, тоже покинет, как только сможет, родной кров. И, наконец, она, Катрин, наймется служанкой — неважно куда, — раз она не годна ни на что другое…
Катрин заговорила вслух: медленно, равнодушно, словно прощаясь сама с собой. Она вспоминала первые счастливые годы своей жизни, свое преклонение перед отцом; вспоминала о том, Как красива была мать с распущенными по плечам волосами.
Она говорила о болезни Франсуа, о последних часах жизни матери и о том, что эти страшные часы должны были — так ей казалось — навсегда связать воедино четырех детей, присутствовавших при кончине самого дорогого и близкого им человека… Франсуа схватил сестру за руку, встряхнул так сильно, что она вскрикнула, и тут же отпустил ее.
— Прости меня, Кати, я сделал тебе больно… но я только хотел сказать тебе… сказать тебе… — Он был красен как рак и никак не мог найти нужные слова, а быть может, и не решался произнести их вслух. Опустив голову, он торопливо договорил: — Ты права; мне сегодня что-то нездоровится, но ты трижды права — нам ни за что нельзя расставаться друг с другом, нельзя расставаться с девчонками. Сегодня вечером мы оба поговорим об этом с отцом.
Он взглянул на сестру исподлобья, словно ожидая ее одобрения, но Катрин молчала и безучастно смотрела в окно, где под лучами январского солнца ослепительно сверкал и искрился снег. Молчание сестры еще сильнее смутило Франсуа. Он пробормотал:
— Кати, прошу тебя, скажи хоть что-нибудь. Она пожала плечами:
— А что мне сказать? Вчера вечером ты думал и говорил одно, сегодня утром — другое, а сейчас — третье. Не верю я тебе больше! И рассчитывать на твою помощь тоже не могу! Лучше уж обойдусь как-нибудь без тебя. А то, как дойдет до дела, так ты сразу в кусты! И тогда все пропало!
Тщетно клялся Франсуа сестре, что на этот раз он сдержит обещание. Он даже плюнул на землю и перекрестился, чтобы скрепить свою клятву, но Катрин в то утро так и осталась молчаливой и хмурой. Она одела и умыла сестренок, не обращая внимания на их болтовню, накормила скудным завтраком. Франсуа снова принялся за работу: раскалив в огне проволоку, он выжигал инициалы заказчиц на выточенных веретенах. Клотильда и Туанон, усевшись на пол рядом с его стулом, смотрели, как брат работает. Обычно он не терпел, чтобы сестренки вертелись около станка, следя за его движениями, и, замахнувшись палкой, прогонял прочь. Но в это утро, поглощенный своими размышлениями, он не замечал присутствия девочек., Молчание старших смущало Клотильду и Туанон, и они тоже не раскрывали рта. Вдруг в тишине прозвенел высокий голосок Туанон:
— А когда же вернется мама?
Катрин с Франсуа растерянно переглянулись. Франсуа поскорей извлек из кармана двух деревянных паяцев и сунул игрушки сестренкам. Смешные фигурки вызвали у девочек взрыв восторга, Туанон сразу же забыла про свой вопрос и занялась игрой.
Пока Катрин собирала со стола, Франсуа пробормотал:
— Небось в приюте им не подсунут игрушку, когда они спросят, где мама.
Катрин опасливо покосилась на девочек и приложила палец к губам.
Через некоторое время в дверь постучали. Катрин открыла; на пороге стоял Орельен; нос и щеки его были малиновыми от холода.
— Входи скорей! — крикнула ему Катрин. — А то так и примерзнешь к порогу.
Орельен прищурил глаза, чтобы привыкнуть к полумраку кухни.
— У меня выдалось время до работы, — сказал он, — вот я и подумал…
— Ты правильно сделал, — перебила его Катрин.
Она изо всех сил старалась казаться серьезной, полагая, что не очень-то прилично так откровенно радоваться неожиданному приходу мальчика.
Орельен уселся перед очагом. Вид у него был смущенный. Катрин догадывалась, что он хочет что-то сказать, но не решается.
— Смотри, не опоздай на фабрику, — заметила она.
Он отрицательно помотал головой, потом, решившись, быстро вынул из карманов своей куртки одно за другим шесть яиц, завернутых в обрывки тряпок.
— Я подумал… я подумал, — еле слышно пробормотал он, — что эти яйца… что они…
Франсуа взвесил каждое яйцо на руке, посмотрел их на свет.
— Яйца что надо! — заявил он тоном знатока.
Орельен молчал, все такой же смущенный и неловкий. Катрин раздумывала.
— Но, — сказала она после паузы, — у вас же теперь нет кур. Ты что, купил эти яйца?
— Мне их дали…
— Кто же?
Орельен что-то невнятно пробормотал, вскочил с лавки и заявил, что ему пора уходить, если он не хочет опоздать на работу.
Тщетно Франсуа и Катрин пытались удержать его. Правда, он обещал зайти еще раз в конце дня, после работы, добавив, что вместе с ним, вероятно, придет и Жюли.
Когда Орельен ушел, Катрин взяла яйца и убрала их в ларь.
— Интересно, где он их раздобыл?
— Очень уж вы любопытны, девчонки! — усмехнулся брат. — Ты сделаешь нам из этих яиц великолепную яичницу — вот и всё.
Франсуа подошел к своему станку и снова уселся за него.
— А он тебя крепко любит, Лартиг, — сказал он, с грохотом запустив станок.
Катрин поскорей отвернулась, чтобы брат не заметил румянца, внезапно залившего ее щеки.
* * *После обеда Катрин повела сестренок гулять. Обнаженный зимними ветрами лес вызывал у нее тягостное чувство. Они бродили по опушке, откуда виден был дом-на-лугах. Младшие сестренки не разделяли подавленного настроения старшей и веселились вовсю. Они разыскивали замерзшие лужи и, громко визжа, катались по льду в своих деревянных сабо.
Катрин едва дождалась вечера; ей хотелось, чтобы Орельен и Жюли пришли как можно скорей. Она понимала, что теперь Франсуа на ее стороне, но ей нужны были еще союзники. Она решила сегодня же вечером посоветоваться с Жюли, Орельеном и Франсуа и выработать единый план действий. Брат и сестра Лартиги потеряли мать много лет назад, когда были совсем маленькими; значит, они тоже имели право голоса, и даже больше, чем крестная Фелиси. Так, по крайней мере, утверждал Франсуа.
На дворе уже совсем стемнело, когда Катрин услышала приближающиеся к дому голоса. Не в силах сдержать волнения, она кинулась открывать дверь. Но гости были еще далеко.