Нечасто я затрудняюсь подобрать нужные слова, но это был именно тот случай. Очкарик повернулся ко мне. Выражения глаз я, конечно, не разглядела — лишь запотевшую броню очков и мучительно искривленный рот.
— Простите… — выдавил он. — Это не из-за вас, это из-за меня… вам будет лучше с ним… со мной совсем плохо… это я вам верно говорю, я знаю…
— Да что вы за меня-то решаете? Лучше! Откуда вам знать, что мне лучше?!
Но он уже пятился мелкими шажками, сцепив руки на груди и кивая, как китайский болванчик. Я вдруг поняла, что ужасно устала. Ужасно. Нечего было и думать о танго этим вечером. Нужно снимать туфли и уходить. Мешочек со сменной обувью лежал здесь же под стулом; я наклонилась вытряхнуть его на пол, и в этот момент чертов самец коснулся моей руки.
— Вы что, не собираетесь со мной танцевать?
— Пошел вон, — сказала я. — Если ты еще раз посмеешь коснуться меня, я закричу, и ты попадешь в полицию.
— В полицию — это хорошо… — он ухмыльнулся. Теперь он смотрел прямо на меня, да и вся его повадка как-то неуловимо изменилась. — Честно говоря, госпожа, я и есть полиция. Полицейский следователь, если точнее.
— Да хоть сам премьер-министр, — сказала я и продолжила спокойно расстегивать ремешок.
У меня превосходные туфли для милонги, просто превосходные… наверное, поэтому мои руки ни капельки не дрожали и не суетились. Повторяю, я не дрогнула ни единой жилкой.
— Надеюсь, еще не придуман такой ордер, который обязывает танцевать с полицейским?
— Танцевать — нет… — согласился он, многозначительно покачивая головой.
Смысл этой многозначительности был более чем ясен. У нас, мол, ордеров и без танцевального хватает, госпожа, так что не мешало бы вам озаботиться, если есть чем… а у вас ведь есть чем озаботиться, госпожа, не так ли? Наглец самым очевидным образом брал меня на испуг. Но я и бровью не повела. Я спокойно закончила переобуваться, встала со стула, накинула куртку и, не попрощавшись, пошла к выходу. Спиною я чувствовала его взгляд, взгляд охотника. Ничто не приводит меня в большую ярость, чем взгляд охотника. Я не согласна существовать в качестве дичи. Я ненавижу охотников.
Из динамиков ритмичными толчками выплескивалось танго. Мало того что не получилось потанцевать, так теперь за мной еще и охотились. На выходе я оглянулась: за столиком уже никто не сидел. «Что ж… — подумала я. — Только попробуй…»
На улице стояла ночь, полная чистого прозрачного воздуха. Я глубоко вздохнула и почувствовала себя лучше. Этот город умел убивать, но умел и врачевать, не прилагая к тому никаких усилий, — просто так, по ходу дела, в зависимости от настроения, даже не меняясь в лице. В самый раз для меня. Терпеть не могу сочувствия, этой липкой чужой сопли на моем воротнике: нет ничего более мерзкого в инвентарном наборе человеческой фальши. Злоба и то лучше — по крайней мере честнее. Когда им наконец удастся меня утопить, то, ради Бога, пусть сделают это с неприязненным выражением лица. Не надо изображать скорби! Стоянка была рядом, но если уж город предложил прогуляться, то не следовало упускать такой возможности, и я взяла его под руку. Мы медленно шли мимо светящихся витринами торговых аркад, думая каждый о своем, бескорыстные в своем случайном соседстве. Никто не обгонял нас. По каменным щекам стен ползали фиолетовые тени, редкие прохожие тихо брели навстречу, уставив внутрь себя отрешенные взгляды, — так, словно им некуда было торопиться. Часы на площади показывали половину второго.
— Мне пора, — сказала я своему попутчику. — Спасибо за прогулку.
Город равнодушно промолчал. Вместо него с преувеличенной бодростью ответил кто-то другой:
— Ну наконец-то! Вот вы где! А я обыскался…
Я оглянулась: в пяти шагах сзади на фоне витрины ювелирного магазина светился знакомый медальный профиль.
— Как тебе это нравится? — сказала я городу. — Господин охотник собственной персоной.
— Глупости, — презрительно отвечал город. — Здесь охочусь только я.
— Смотри же… — предупредила я. — Сегодня меня уже один раз уступили. Надеюсь, ты поведешь себя иначе…
— С кем это вы разговариваете? — поинтересовался самец-следователь, подходя ко мне вплотную. — Ах, мобильный…
Я сделала вид, что сдергиваю с головы наушник, и повернулась лицом к охотнику. Так безопаснее всего. Вид спины лишь еще больше мобилизует их гадкие инстинкты.
— Что вам от меня нужно?
— Ну почему вы так неприветливы? — он огорченно причмокнул. — Я всего-то и хотел проводить вас к вашей машине. Знаете, поздно уже… красивая женщина, одна, в этом районе… неровен час…
— Мне не требуются провожатые. Будьте добры оставить меня в покое.
СС развел руками.
— Не могу, уж извините. Мужское достоинство не позволяет.
— Видишь? — шепнула я городу. — Этот мерзкий петух не успокоится, пока не перетопчет всех, кто кажется ему курицами.
— Не бойся, просто иди вперед… — прошелестел город мне на ухо.
Что ж, прямо так прямо… я двинулась в указанном направлении.
— Вы уверены, что правильно идете? По-моему, стоянка направо… — медальный профиль не отставал, покачивался справа и сверху от моей головы.
Но я и не думала отвечать. Зачем? Во время танды не принято разговаривать. Особенно когда у тебя такой надежный ведущий, как город. Я просто держалась заданного ритма, как и подобает ведомой, а потом вовремя почувствовала, что сейчас последует левое гиро, и повернула за угол. Город вознаградил меня улыбкой. Мы танцевали впервые, но делали это на редкость согласованно. Одно тело, четыре ноги. Надоедливый охотник повторил наше па, а затем как-то суетливо забежал вперед и преградил нам дорогу. Мы с городом вынуждены были остановиться.
— Да что же вы так бежите? — почти обиженно проговорил охотник. Он слегка запыхался. — Почему? Что я вам такого сделал, а?
— Да он и в самом деле наглец… — усмехнулся город.
— Пропустите меня! — потребовала я.
— Подождите! — охотник крепко ухватил меня за руку повыше локтя. — Вы ведь так же убегали и от них, не правда ли?
— Вы делаете мне больно, — я произнесла это с ледяным спокойствием, но внутри меня клокотала ярость. — Отпустите руку.
— Это ведь вы их убили? — сказал он, уставившись мне в переносицу, как следователь в дешевом детективе. — Почему?
— Отпустите руку, — повторила я.
— Отвечайте!
— Я понятия не имею, о чем вы говорите. Отпустите руку.
— Почему вы сбросили с моста того парня? Отвечайте! У нас есть описание женщины, и оно совпадает с вашим. Вы и сейчас ведете себя более чем странно…
— Отпустите руку, вы делаете мне больно!
Охотник разжал пальцы, и город, воспользовавшись этим, немедленно сделал салудо и сразу за ним — очо. Да, этот кавалер явно не собирался уступать свое право на танец…
— Остановитесь! — кричал нам застигнутый врасплох охотник. — Я вам приказываю, остановитесь!
Его шаги гулко стучали позади, а мы… мы стремительными восьмерками неслись вниз по темной пустой улице, в ритме быстрых шагов танго «д'Ариенцо». Это было замечательно, замечательно!.. Но вот танго смолкло, город бросил меня в последнее гиро и остановился. Конец танды. Я поблагодарила ведущего и огляделась. Мы стояли в темном маленьком дворе — из тех, которые называются даже не дворами, а задворками, задворками дешевых едален, пабов и ресторанов. Тут и воняло соответственно: отбросами и мочой. В метре от меня высился огромный мусорный бак, размерами напоминающий бульдозер. Впрочем, не только размерами: внутри бака что-то скрежетало и позвякивало.
— Вы долго собираетесь от меня бегать? — охотник, тяжело дыша, шел ко мне с улицы. — Хотите, чтобы я надел на вас наручники за сопротивление должностному лицу при исполнении…
— Нога… — шепнул мне город откуда-то сбоку. — Я подвернула ногу…
— Я подвернула ногу, — жалобно повторила я. — Вот… не могу ступить.
— Ногу… — самец расправил плечи и хмыкнул. — А вот нечего бегать, тогда и не подвернешь. Дай-ка посмотреть… что тут у нас с ногой…
Он наклонился. Не знаю, как очутился в моей руке обрезок стальной трубы. Думаю, что и тут город помог. Мне оставалось лишь размахнуться и ударить со всей силой, на какую я была способна. Я угодила ему точно по затылку, но самец, что и говорить, попался не из последних. Он даже не упал, а только опустился на одно колено, как подбитый боксер, постоял так секунды две, а затем стал выпрямляться, пока не встал во весь рост, опираясь спиной о мусорный бак.
— Ну что ты стоишь, как засватанная? — вежливо осведомился город. — Бей!
Я снова ударила охотника — прямо по медальному профилю. Он отшатнулся, смягчая удар, и плавно перевалился в бак.
— Все, — сказал город. — Теперь можешь идти домой… Эй! Трубу-то оставь…
— Все, — сказал город. — Теперь можешь идти домой… Эй! Трубу-то оставь…
Я бросила трубу в контейнер, вслед за охотником. Мусорный бульдозер вдруг дрогнул, зажужжал, дернулся прежде не замеченный мною трос, стальная стенка бака с ужасающим скрежетом сдвинулась и… поползла, сминая на своем пути все содержимое. И тут я наконец поняла: этот контейнер действительно был не простой, а из тех, что снабжены прессующим устройством для плотной упаковки мусора — обычно бумажного или картонного. Только на здешних задворках в него пихали не только картонные коробки, но и все, что под руку попадется, включая овощную гниль, говяжьи кости, битую штукатурку, пищевые отбросы, стекло… и вот теперь — незадачливого самца-охотника.
Из бака послышался полузадушенный стон, хруст… снова хруст…
— Иди домой, — повторил город у меня за спиной. — Милонга закрывается.
И я пошла на стоянку, к своей машине. Никогда заранее не скажешь, окажется ночь удачной или нет. Иногда приходишь на милонгу, а там хороший диджей, зал прекрасен, ведущие — первый сорт, так что думаешь: вот уж теперь отведу душу… а потом все летит наперекосяк, все не так, как надо. А иной раз и жизнь уже проклянешь, и с надеждами расплюешься, а настоящее танго — вот оно, ждет тебя в самой последней, прощальной танде. Не зря говорят, что лучший танец получается под самый конец, когда все уже порядком подустали: ведь милонга — это танцующее отчаяние, а усталость — его щадящая разновидность.
Arkady569Тип записи: частная
Сказать, что я увлекся охотой — значит не сказать ничего. Я постоянно думал о Гиршуни и о его… как бы их определить?.. — поднадзорных блоггерах. Я думал об этом, просыпаясь, думал, засыпая, думал в течение дня и наверняка продолжал думать во сне. Чем больше деталей открывалось мне из записей в их открытых и секретных дневниках, тем сложнее и изощреннее складывалась общая картина головоломки.
Взять хоть эту Машеньку… Раньше ее присутствие в сфере гиршуниных интересов казалось мне совершенно необъяснимым — пока вдруг не выяснилась эта старая, еще детская, школьная история, рассказанная Машенькой с такой очаровательной непосредственностью.
Получается, что Гиршуни был влюблен еще в школе! Я попытался припомнить девочку, подходящую под машенькины описания. Наша школа и в самом деле стояла на пустыре, по краям которого тут и там торчали уродливые дома, похожие на нечищеные зубы. В какой из этих домов она возвращалась после уроков? — Поди теперь узнай… Нет иерархии жестче и непреодолимее, чем детская и подростковая: маленькие люди безгранично презирают младших и безропотно принимают презрение старших. Мог ли я теперь воскресить в памяти девочку, которая много лет назад существовала двумя классами ниже меня? Скорее всего, я сталкивался с ней во дворе, мельком, но и тогда, наверное, смотрел мимо, сквозь, не замечая.
Впрочем, теплое, домашнее слово «двор» не слишком подходило для монструозных ячей советского новостроя, именуемых «микрорайонами» — этого сюрреалистического торжества квадратно-гнездового, зарешеченного метода, который знаменовал полную и окончательную победу социализма над человеческим лицом и применялся повсюду: в сельском хозяйстве — при высадке картошки, в обществе — при посадке людей на должности и в тюрьму, в градостроительстве, в спорте, в культуре и во всех прочих областях несчастного, спертого бредовой идеей человеческого духа.
«А этот квадрат, дети, называется гнездом…» — ну как, скажите мне, как квадрат может быть гнездом? Гнездо — это ведь что-то округлое, теплое, сонное, заботливо обмазанное глиной, чтоб не поддувало, с торчащими во все стороны веточками и перьями, с мягким пухом под ухом, с горячим маминым животом, с копошащимися под боком живыми комочками братьев и сестер, что-то, из чего не хочется вылезать, что-то, из чего не вылезаешь, а вырастаешь, и это единственная причина, по которой туда уже никак невозможно вернуться, даже если очень хочется, и ведь действительно хочется, но нет — никогда, никогда. Это — гнездо. А квадрат — он квадрат и есть…
Наш квадрат, наш микрорайон, наше продуваемое со всех сторон, унылое, уродливое, неуютное по определению, издевательское по замыслу и душегубное по исполнению «гнездо» было ограничено даже не улицами — ибо в самом слове «улица» заложена немилая квадратно-гнездовому сознанию улиточная кривизна — а проспектами. Их длиннющие имена отражали бесконечную протяженность и несуразность социалистической мечты: проспект Народного Просвещения, проспект Подводника Кожемякина, проспект Партизана Николаева и проспект Кима. Обманчивая краткость последнего таила в себе засаду: на самом деле это была аббревиатура. В полной официальной форме название подразумевалось как «проспект Коммунистического Интернационала Молодежи».
Впоследствии Ким без каких-либо объяснений был переименован в Подпольщика Михайлова. Я прекрасно помню недовольство жильцов микрорайона по этому поводу. Перемен тогда боялись все. Квадратно-гнездовой метод жизни предполагал полную и окончательную неизменяемость, так что любое, даже минимальное движение, включая дыхательное, неминуемо порождало в головах граждан противоестественные сомнения в основах бытия. Потому-то сердобольные власти и старались ограничить совсем уж неизбежные изменения одной лишь словесной сферой, например, переименованиями улиц. Думаю, начальники интуитивно понимали, какой взрывной потенциал заложен даже в мельчайшей, незначительной перемене: будучи непререкаемо устойчивыми с точки зрения самой правильной в мире теории, квадратные гнезда оказались поразительно несопрягаемы с неправильной кривизной жизни. Чуть дернулся тут, чуть подвинулся там… глядь — и все с таким трудом воздвигнутое сооружение зашаталось, накренилось, задрожало… неровен час — рухнет. И ведь рухнуло в итоге, рухнуло… Может, не следовало даже переименовывать?
Сердцем нашего микрорайона был пустырь, а сердцем пустыря — курган, то есть рукотворный холм — плод творческого подхода строителей к проблеме вывоза мусора. Возможно, в свое время, сгребая сюда бульдозерами обломки бетонных конструкций, заросшую цементом опалубку, клубки ржавой арматуры, пустые бумажные мешки, мятые жестяные бочки и прочую разнообразную прелесть, они честно собирались убрать за собой — потом, в светлом будущем, когда представится такая возможность. Просто такой возможности не представилось, вот и все. Обещанное светлое будущее не наступило, а темное настоящее торопило громадьем планов. А потому, устав ждать обещанного, строители присыпали получившуюся гигантскую груду землей и ушли по нескончаемым проспектам вперед, к новым квадратным гнездам.
Поскольку под курганом лежал не матрос Железняк, служивший в других местах естественным удобрением, а каркас железяк, бетона и вредного асбеста, то на нем и не росло ничего, даже бурьяна. Ничего не росло и вокруг, словно бедняга-пустырь никак не мог отойти от шока, вызванного появлением столь уродливого прыща на его щеке — в остальном, в общем-то, ровной, хотя и несколько осповатой от простительно неглубоких ямок. В летнюю часть года курган представлял собой неприятную помеху для игры в футбол; осенью и весной размокал вместе со всей скользкой глинистой окрестностью, что, наверное, сбивало с толку перелетных птиц, которые вполне могли принять его сверху за слона, заснувшего посреди африканского пруда.
Зато зимой курган превращался в замечательную ледяную горку — гордость нашего микрорайона. Его длинная, наиболее пологая сторона стекала к пустырю широким черным языком, отполированным до зеркальной гладкости штанами и шубками окрестной ребятни. Взрослые парни, поддатые и злые, катались «на ногах», то есть стоя — в одиночку или в визгливой сцепке с такими же поддатыми и злыми девахами. Дети поменьше отходили в это время в сторонку, чтобы большие не зашибли — благо что катание «на ногах» долго не продолжалось: наскучив забавой, компания уходила — куда-нибудь, если было куда, или в никуда, если некуда было.
Наверное, и Машенька когда-то стояла там, пережидая, держа в обросшей ледышками варежке задубевшую веревку от санок. Наверное. Поди упомни всех стоявших там малышей… Как странно, что она всплыла сейчас в этом интернетовском блоге, абсолютно незнакомая, чужая и в то же время — близкая и узнаваемая каждой черточкой нашего бывшего мира, нашего квадратного гнезда, нашего общего корня, который как-то ухитрялся вытягивать нужные для жизни соки из пустыря, где не росло ничего, кроме ржавой арматуры.
Кем она приходилась Аркадию Гиршуни теперь? Судя по машенькиному дневнику, окончательное ее расставание с безнадежно влюбленным Че произошло еще в ранней молодости, и с тех пор они больше не встречались. Последнее было трудно себе вообразить, учитывая, что люди проживали в одном подъезде. Наверняка могли случайно столкнуться у лифта или увидеть друг друга в окно. Хотя, зная Гиршуни, я не удивился бы ничему…