Гиршуни - Алекс Тарн 19 стр.

Тип записи: комментарий

Да я жи сказал, што возраст — ни главнае. Чесна гаваря, вопще ни в этом дело. Дело ф том, шта Бунен наврал, сцуко. Я жи с чиво начал — вы пасматрите в начали. С таво, што он мне жызнь сламал, вот с чиво. Впрочим, вазможна, он ни с намеринием наврал, ни нарошна. Наверна, он и сам ни очинь-та панимал, о чем пишет.

Тип записи: комментарий

Вы не могли бы объяснить более связно? Чего Бунин не понимал? И в чем главное, если не в возрасте?

Тип записи: комментарий

О, вот и Милонгерочка праявилась! А я фсе думаю: где вы да што вы… Ахотна абъесню, атчево ж не абъеснить, какда такие дамы просят?

Вот сматрите. Вазьмем тот буненский креатифф, с каторава я начал. О чем грустит тот чилавек из поесда? Каво он имеит в виду, гаваря сваю албанскую фразу нащот «вазлюбленной так, как никакая другая ни будит»? Жина, сцуко, этой фразы не поняла, патамушта чилавек гаварил на албанском. Но праблема-та ф том, што никто не панимаит смысла этих слофф дажи и ф периводи. Па-моему, даже сам чилавек тоже ни очинь-та понял, што сказал. Вить говаря о вазлюблинной, он имел в виду Русю, не так ли? И фсе читатели думают, што речь там идет а Русе — и вы, Милонгерочка, так думаете, и я тоже так думал, и, наверна, Бунен, каторый напесал этот креатифф, думал точна так же.

Но это фсе хрень, поверьте опытнаму чилавеку. Чилавек из поесда клянет свою такдашнюю слабость: мол, типерь вот приходицца ехать из Бабруйска ф Бабруйск тока патаму, што он ф свое время атказался от Руси. А вот если бы не атказался, уж такда бы, канешна…

А што канешна? Вот я — не атказался. Я, может, и альфонс, и мужлан, и хам, но — он атказался, и падавляющее бальшинство вас фсех атказалось, а я вот — нет! И патаму я право судить имею: я, в атличие от вас ото фсех, папробовал. И вот што я вам скажу, с высоты своево, жызнью заработанова опыта: албанская фраза не о Русе. Гаворя о вазлюбленной, чилавек из поесда говарит о времени, хотя сам этово не асознает. Даганяити? Не о девице с кастлявыми ступнями, а о времени, оба фсем, што сложилось тогда в адну картину: о болоте, о камарах, о старом доме, о мелком лесе, о сопственной молодасти, о запахе даждя, о черном питухе, о жолтом сарафане и о девице внутри этова фсево. Фсе это можно вернуть по аддельности: например, болото, или камарофф, или даже девицу, но вместе — никакда, никагда! Даганяити? Никагда!

Я понял это на третий день нашево брака. Женицца на Норе для тово, штобы ехать из Бабруйска ф Бабруйск — это было бы черисчур бальшим извращением даже для меня. Это было бы аскарблением для Норы. Думаю, што после развода мы оба испытали аблехчение. Она вернулась к своим абизьянам, я — к своим пелоткам.

Нет повести пичальнее на свете, чем повесть о скопце ф кардебалете. Хе-хе-хе…

Тип записи: частная

Невероятно, просто невероятно. Как я мог не обратить внимания на столь очевидные вещи? Слепота! Да, да, для этого нужно быть поистине слепым! Жуглан! Можно ли было не опознать его с первых же строчек, с первых же фраз? Его пошлые шуточки, его ненавязчивое, неагрессивное, но и нескрываемое хамство, его любимые словечки — все, все указывало на него! Почему же я так откровенно прошляпил? Почему решил, что главная в этом дуэте — Милонгера, а Жуглан — так, сбоку припека, второстепенный персонаж, оказавшийся в гиршунином списке только благодаря своим ухаживаниям за танцовщицей? Ведь на самом-то деле все обстояло ровным счетом наоборот: Гиршуни следил именно и в основном за Жугланом, в то время как экзотическая Милонгера являлась побочной, сопутствующей фигурой! Неужели меня настолько сбил с толку его «албанский»? Наверное… или, пользуясь его же любимым выражением, «наверна, так».

А имя? Само его имя — разве не подсказка? Ну что мне стоило набрать два слова «Juglans Regia» в гуглевском поисковом окне, а то и напрямую справиться в Википедии? Juglans Regia — грецкий орех! Грецкий Орех, наш с Гиршуни школьный и институтский однокашник, уже не раз упомянутый мною в этом самом блоге! Странно, что мне понадобились прямые указания в его последней записи, чтобы осознать эту очевидную истину…

Конечно, я прекрасно помнил Нору. Но — исключительно из-за особого к ней отношения со стороны Ореха, потому что сама по себе она, на мой взгляд, не представляла ничего особенного. Не из тех, на кого оборачиваются. Среднего роста, с темными густыми волосами до плеч, очень белой кожей, зелеными глазами и веснушками на носу. Что ее отличало, так это замедленная, какая-то даже сонная повадка во всем; никогда не видел, чтобы она куда-нибудь торопилась или вообще что-то делала быстро. Уж не в этом ли Орех усмотрел ее пресловутую королевскую стать? Странно… Хотя, честно говоря, у меня никогда не было слишком много возможностей — да и желания тоже — узнать ее поближе.

Впервые я увидел Нору одновременно с Грецким, на том самом вечере в двести тридцать девятой школе, а затем еще несколько раз — уже в студенческий период, опять-таки в тех местах, где мы оказывались вместе с Орехом и по его настоянию. Теперь-то я понимаю, что она была для него главным магнитом, но тогда… тогда ничего подобного мне в голову не приходило. Тем более что Орех никогда не говорил о ней, как, впрочем, никогда не распространялся и о других своих многочисленных подругах — разве что двусмысленно ухмылялся, когда его подначивали на эту тему.

Жаловаться на недостаток популярности он не мог; насколько я припоминаю, даже в тех, Норой-обитаемых-местах, Орех появлялся в сопровождении двух-трех согласных на все и при этом намного более сексапильных, чем Нора, девиц. Почему же тогда я ее запомнил? — Наверное, из-за странностей в поведении моего приятеля, которые заметны были только в ее присутствии. Рядом с ней Орех начинал вести себя нервно, временами даже заискивающе — совсем нехарактерно для своего обычного образа самоуверенного красавца… чтоб не сказать «самца».

Вокруг Норы всегда формировался небольшой круг остроумцев и умников, непременно образующийся в любой студенческой компании — возможно, благодаря ее особенной манере реагировать на шутки — ленивой и медлительной, как и все прочие норины реакции. Известно, что хохотушки, готовые заливаться смехом по любому поводу, быстро приедаются интеллектуальному шутнику… то ли дело, когда в качестве награды за каламбур получаешь сдержанную многосмысленную улыбку, а то и просто понимающе-лукавый взгляд из-под ресниц. Не уверен, что Нора действительно вникала в суть ведущихся вокруг нее разговоров, но соответствующие моменту гримаски она умела производить мастерски.

Бедный же Грецкий был абсолютно неприспособлен к кислотно-щелочной среде обитания записных остряков. Красавец и спортсмен, он естественно тянулся ко всему здоровому — например, к розовому, пахнущему сексом и молоком мясу, а к подобным кружкам даже не приближался. Он предпочитал результативное общение с вышеупомянутыми забракованными хохотушками и, как я сейчас понимаю, правильно делал. Возможно, язык хохотушек не слишком годился для умной беседы, зато прекрасно подходил для других, намного более увлекательных применений.

Однако в случае с Норой положение кардинальным образом менялось. Чтобы добраться до нее, Ореху неминуемо требовалось миновать… да что там «миновать» — хотя бы ввинтиться в узкий круг остроумцев. Что он и пытался сделать, терпя при этом оглушительные, звонкие, как пощечина, неудачи. Нужно ли говорить, что спесивые «интеллектуалы» отыгрывались на нем по полной программе, соревнуясь в беспощадности ударов! А он… он терпел, что тоже совершенно не соответствовало его обычной заносчивой драчливости. Случалось, что Орех втаптывал людей в землю за куда меньшие прегрешения, а тут — всего лишь кривил рот в жалком подобии улыбки.

Глядя на него такого, я неизменно испытывал неловкость — почему-то весьма неприятную для меня. А ведь по логике вещей должен был бы злорадствовать: самого-то меня из «интеллектуального круга» не гнали. По всем приметам я уже тогда походил на них — хотя бы узостью плеч, серостью лица и философским покашливанием в облаке сигаретного дыма. Мне полагалось ненавидеть Грецкого Ореха так же, как ненавидели они — за его силу и здоровье, за его мужественную драчливость, за чеканную красоту профиля, за элегантную непринужденность, с которой он добывал и транжирил деньги, за фантастическую легкость, с которой он укладывал в постель самых неприступных красавиц. Но вот поди ж ты, его унижение не только не радовало меня, но, скорее, даже оскорбляло…

Почему? Неужели мы когда-нибудь дружили? — Нет-нет. Никогда. Хотя — если уж разбираться, то до конца — одно время я входил в его свиту. Еще в школе. Наверное, это продолжалось года три — с четвертого по шестой класс, а потом как-то рассосалось. Наверна, так. Пользуясь тогдашней дворовой терминологией, мы с Орехом были кентами. Практически это означало, что я, в числе прочих кентов, сопровождал его по дороге из школы домой. Думаю, что со стороны мы напоминали стаю мелких собачонок, возглавляемую породистым догом. Борьбой Орех начал заниматься в восьмилетнем возрасте и с тех пор постоянно искал применения своим боевым возможностям. Кенты ему требовались в качестве восторженных зрителей.

Почему? Неужели мы когда-нибудь дружили? — Нет-нет. Никогда. Хотя — если уж разбираться, то до конца — одно время я входил в его свиту. Еще в школе. Наверное, это продолжалось года три — с четвертого по шестой класс, а потом как-то рассосалось. Наверна, так. Пользуясь тогдашней дворовой терминологией, мы с Орехом были кентами. Практически это означало, что я, в числе прочих кентов, сопровождал его по дороге из школы домой. Думаю, что со стороны мы напоминали стаю мелких собачонок, возглавляемую породистым догом. Борьбой Орех начал заниматься в восьмилетнем возрасте и с тех пор постоянно искал применения своим боевым возможностям. Кенты ему требовались в качестве восторженных зрителей.

Мы выходили на пустырь, и Грецкий начинал оглядываться в поисках потенциального противника. Нужно отдать ему должное — обычно он выбирал себе кого-нибудь постарше и посильнее, но, если таковые не попадались, не брезговал и мелюзгой вроде нас. Как правило, схватка заканчивалась быстро: несчастная жертва, задушенно попищав в железных ореховых объятиях, взлетала вверх и, мелькнув в воздухе ногами, с размаху шлепалась на землю. Кенты, то есть мы, издавали победный клич и собирались вокруг гордого победителя, уважительно похлопывая его по спине и поздравляя с очередной викторией.

Сейчас, оглядываясь назад, я могу прекрасно понять Ореха — им двигал исключительно спортивный интерес. Но что заставляло нас… а впрочем, почему «нас»?.. — что заставляло меня быть ореховским кентом? — Трусость. Трусость и подлость — вот что. Что достойнее — служить в свите сильного или оставаться в одиночестве слабости? Первый защищен своим положением, выступает смело, глядит открыто; второй дрожит от страха и ходит потупясь. И тем не менее, из этих двоих первый — трус и подлец, а второй — гордец и смельчак. Вот ведь как странно, не правда ли?

Однажды Орех задрался к новенькому из восьмого класса. Тот, хоть и был на два года старше, но выглядел субтильнее, так что никто из нас не сомневался в обычном исходе схватки. Никто, включая самого Грецкого. Ему бы поостеречься хотя бы поначалу, почувствовать соперника, а уже потом… Но сплошная череда побед сослужила Ореху плохую службу: он сходу попер вперед и попался на незнакомый классикам бросок через голову. Парень оказался дзюдоистом. Он оседлал ошарашенного Ореха и немедленно перешел на болевой, заламывая предплечье. Мыча от боли и унижения, Орех немного подергался и затих. Его глаза смотрели на нас снизу, и в них кричал немой вопрос, значения которого мы не могли или не хотели понять. Мы просто стояли вокруг испуганной толпой и не знали, куда девать руки.

— Все? — спросил парень. — Хватит с тебя?

— М-м-м… — промычал Орех, вращая глазами.

— Не понял.

— Хва… тит… — выдавил из себя Орех.

— Не слышу, — неумолимо сказал восьмиклассник, сильнее заламывая руку. — Ты что, громче не можешь?

— Хватит! Хватит! — заорал Грецкий от, видимо, уже нестерпимой боли.

— Ну если хватит, тогда ладно… — восьмиклассник встал с поверженного Ореха, подобрал шапку, отряхнул ее от снега и обвел нас презрительным взглядом. — Кто-нибудь еще?

Мы молчали. Победитель сплюнул, повернулся к полю битвы спиной и вразвалочку пошел своей дорогой. А мы — мы все еще не знали, что теперь делать и что говорить. Мы просто смотрели, как Орех неуклюже встает, баюкая поврежденную руку, — смотрели, даже не пытаясь помочь. И потом — когда, всецело поглощенный больной рукой, он сделал несколько шагов прочь — мы все так же остались стоять. Он уходил, а мы продолжали оцепенело торчать на месте, как стадо, забытое своим пастухом. И тут Орех обернулся и посмотрел на нас полными обиды глазами.

— Почему? — сказал он. — Почему вы стояли? Ведь мы кенты…

«Неужели бить будет?» — мелькнуло у меня в голове.

— Ведь мы кенты… — почти жалобно повторил Орех и пошел через пустырь, держа руку наперевес.

У меня и сейчас стоит перед глазами его сгорбленная спина в коротком пальтишке с цигейковым воротником, и я отчетливо помню тогдашнее ощущение себя самого — как чего-то мерзкого, гадкого — такого, в чем никому и никогда не следует мараться. И знаете что? — Неприятное чувство, которое я испытал впоследствии при виде его унижения перед друзьями Норы, было того же происхождения, с той лишь сомнительной разницей, что я даже не знал, с кем в тот момент кентую: с ним или с ними.

Тут нужно сказать, что пути наши начали расходиться еще на младших курсах института, хотя время от времени мы еще оказывались в одних компаниях, особенно тогда, когда Ореху по каким-то причинам — теперь-то, после его рассказа о Норе, я даже понимаю, по каким — требовалось присутствие свиты, и он по старой памяти обращался ко мне за помощью. Ах, Орех, Орех… нашел у кого искать поддержки…

Удивительно, но сейчас, прочтя его блог, я поймал себя на том, что почему-то вспоминаю о нем намного лучше, чем прежде… на том, что я, возможно, даже жалею его, оказавшегося на поверку не менее, если не более несуразным, чем самые несуразные из нас. Это просто поразительно, как мы, люди, несчастны, вам не кажется?

Но в ком я не сомневался ни капельки, так это в Гиршуни. Уж он-то ненавидел Грецкого всеми фибрами своей ушастой сусличьей души. Следовательно, его интерес к блогу Ореха был особенным, враждебным. Тогда какую роль играют в этой истории сумасшедшая Милонгера и ее знакомство с Гиршуни? Уж не завлекают ли они ничего не подозревающего Ореха-Жуглана в смертельную ловушку?

Должен заметить, что прозрел я спустя всего лишь несколько суток после событий сюрреалистической ночи, о которых я рассказывал в своей предыдущей записи. Меня еще трясло от отголосков необъяснимого приступа ужаса, овладевшего мною в пустом здании конторы и от воспоминаний о безумном охраннике-наркомане. Последний, кстати говоря, больше у нас не появлялся, оказавшись разовой внеплановой заменой. Но, увы, та ночь состояла не из одних лишь разовых впечатлений из категории «выкинь из головы и забудь».

В отличие от глупых страхов и анекдотического охранника, рамат-ганская милонга представляла собой постоянно действующий факт, который жужжал над ухом со свойственным фактам упрямством, раздраженно уклоняясь от любой попытки отмахнуться от него, как от выдумки болезненного сознания. Милонга на самом деле существовала там, в районе Алмазной биржи — как и уличная проститутка и ее рассказ, детали которого поразительно совпадали с секретной записью Милонгеры. И этому совпадению могло быть только одно объяснение: Милонгера описывала реальное, действительно совершенное ею убийство.

Не скрою, в этот момент я впервые подумал, не обратиться ли мне в полицию. Но что я мог им сказать? Навести на своего застенчивого школьного приятеля, оказавшегося беззастенчивым хакером? А разве я сам не подглядывал? И потом, как-то это дурно пахнет — бежать доносить на человека, бок о бок с которым прожил столько лет…

Сообщить о свидетельстве рамат-ганской проститутки? — Тут имелись два соображения. Во-первых, не исключалось, что женщина уже сама все рассказала: не зря ведь в записи Милонгеры следователь упоминает о показаниях очевидцев. Во-вторых, если свидетельница не сотрудничала с полицией тогда, то не станет сотрудничать и сейчас: проститутки не больно-то любят контактировать с ментами. В обоих случаях мое вмешательство выглядело излишним.

И вообще — что, если Милонгера уже сидит за решеткой — поймана, допрошена и надежно упакована в тюремной камере? Я занялся газетными архивами, легко доступными через интернет. Уголовная хроника за последний год не сообщала ничего, что могло хотя бы краем соотноситься с двумя убийствами, описанными в блоге танцовщицы. Ничего не было и о ночном прыжке с аялонского моста — хотя это как раз-таки объяснялось легко: пресса наверняка следовала известному правилу — не создавать рекламу столь заманчивой идее самоубийства.

А ну как другие последуют примеру аялонского прыгуна? Кто тогда станет отдавать долги, платить по счетам, служить, подчиняться, покупать ненужные вещи для ненужной жизни? Кто, в конце концов, станет смотреть телевизор и читать газеты? Нет-нет, что вы, что вы… Нечего даже и рассчитывать отыскать в архивах не то что описание — простое упоминание о самоубийстве…

То ли дело убийства: тут уже газеты не скупились на красочные детали. Сначала мне было интересно, затем стало неприятно, но уже через четверть часа поисков я потерял всякую чувствительность; глаза равнодушно скользили по строчкам, густо смазанным кровью и репортерской слюной. Вспоротые животы, вывернутые шеи, пробитые черепа… и снова животы, шеи, черепа… и снова шеи… Подобное однообразие утомляло: поразительно, что при такой скудости методов насильственного умерщвления людям еще не надоело убивать друг друга. На этом скучном фоне оригинальное убийство мента посредством прессования в мусорном — подобное к подобному — баке выглядело столь оглушительной масс-медийной находкой, что просто обязано было не слезать с заголовков по меньшей мере неделю. И тем не менее, я не обнаружил ни слова на эту тему.