Глаза у нее были красные. На капитанском мостике сидела Светка и, шмыгая носом, заполняла свой бланк. Нас приняли. Уже потом, подкрашиваясь в туалете, Светка подвела итог:
— А еще говорят, что на одни грабли дважды не наступают…
Она оказалась поразительно хорошим стрелком — одной из лучших на курсе. Думаю, что меня не отсеяли только потому, что я тащилась в светкином кильватере — больше по воле Светки, чем по своей собственной. Но это если оценивать порознь, а вот в паре мы действительно были вне конкуренции. Светка как в воду глядела: мои глаза и ее руки-ноги составляли совершенный снайперский боекомплект.
А потом подтянулась в стрельбе и я. Не знаю почему, но мне понравилось смотреть на мир через оптику двадцатьчетверки. Скажу больше: это единственное, что мне понравилось тогда, и единственное, что нравится сейчас. Понимаете, двадцатьчетверка словно дает мне второй шанс, так что на время я даже забываю о своей вине и о том, что подвела Рани. Я полностью посвящаю себя наблюдению за местностью, и от этого появляется чувство контроля, владения ситуацией, жизнью. Это замечательное, редкое чувство, и мне трудно себе представить, что раньше, до Раниной смерти, я существовала в нем естественно, постоянно, двадцать четыре часа в сутки, как рыба в воде. Теперь оно появляется только тогда, когда я держу в руках винтовку М-24. Ха! Двадцать четыре! Как часов в сутки. Как раньше — часов жизни…
А можно сказать и по-другому: в наружной жизни, той, что вне прицела, у меня нет больше целей, ни одной. Зато тут, в винтовочной оптике, их сколько угодно. Конечно, это суррогат… но посмотрите на себя: а вы? А у вас не суррогат? Вот то-то и оно. Так или иначе, я благодарна Светке за эту вторую, хотя и суррогатную жизнь. Тем более что есть и в ней проблески той, настоящей — очень короткие, вспышками, но знаете, даже одной такой вспышки достаточно, чтобы осветить мое существование на целый месяц вперед.
Это случается только на боевых заданиях. Пока нас со Светкой выпускают нечасто, потому что считают неопытными, но несколько раз мы уже работали в прикрытии по снайперам в Бейт-Хануне. Я всегда обнаруживаю их первой, показываю Светке, и мы распределяем цели. Светка стреляет лучше, а потому берет себе дальних и, соответственно, открывает огонь раньше. Мне остается ближний. Я ловлю его в перекрестии прицела, и вижу Убейди, и плавно нажимаю на спуск, и голова его лопается, как перезревший арбуз, и я вдруг осознаю, что теперь он уже никак не сможет дойти до того дома в Шхеме, чтобы убить моего Рани, и этот факт означает только одно: Рани жив и приедет ко мне на шаббат в наш летающий вагончик. И я счастлива, счастлива по-прежнему, как тогда, хотя бы и всего на секунду.
Arkady569Тип записи: частная
Орех встречал нас в аэропорту. Со времен нашей юности он слегка погрузнел и обрюзг, но, в общем и целом, по-прежнему давал сто очков вперед всем окрестным самцам. Мы обнялись.
— Стареем, а? — подмигнул Орех, подхватывая тележку с чемоданами. — И толстеем. Ну и хрен с ним, правда? Спасибо, хоть очки худеют. Технология!
Он захохотал своим дробным смехом. Вежливый Гиршуни тоже растянул губы: в конце концов, шутка относилась непосредственно к нему. Машина оказалась огромной, черной и с шофером.
— Только пугаться не надо, — сказал Орех и приглашающе распахнул дверцу. — Я не фон-барон какой-нибудь. Это так — по случаю свадьбы, новобрачных возить. Наняли на неделю, а сейчас как раз окно в расписании. Ну и… Не стоять же такому танку попусту, пускай ездит, отрабатывает.
Ехали молча. Орех, предварительно извинившись — мол, дел невпроворот — ставил изгрызанным карандашом пометки в записной книжке. Я помнил эту его бобриную манеру еще со школы: погрызет-погрызет, черкнет что-нибудь — и снова грызть. Ручек Грецкий почему-то не признавал, зато к своим дежурным карандашам испытывал странную привязанность: хранил, как зеницу ока, и жутко расстраивался в случае потери — тем больше, чем меньше оказывался утерянный огрызок. Понятия не имею, что он делал с карандашами, когда те уже не удерживались в пальцах — хоронил?.. доедал?.. Так или иначе, в какой-то момент сантиметровый огрызочек исчезал, сменяясь своим полноценным близнецом, и цикл начинался заново.
Гиршуни дремал на заднем сиденье. Когда пересекали реку, Орех поднял голову, вынул изо рта карандаш и пояснил:
— Вильямсбургский мост. Слыхал? — и опять уткнулся в свои записи.
Я не стал отвечать: за окном лимузина вырастал праздничный ельник Манхеттена — отрада и удивление для человеческих глаз. Мы пересекли остров, проехали по Восьмой и остановились. Орех поднял голову.
— О! Вот и гостиница. Приехали! Все оплачено, беспокоиться не о чем. Только зарегистрироваться — и вперед. Годится? Ну и чудненько… — он полез куда-то вбок и выудил тоненькую папку. — Тут полное расписание. Что, где, когда. Как в телевизоре… ха-ха-ха…
Снова просыпалась дробь Орехового смеха. Дождавшись, пока Гиршуни выберется из машины, я наклонился к Грецкому:
— Слышь, Орех, нам нужно срочно поговорить.
— Об чем речь! Конечно! Посмотри в расписании: там два приема до свадьбы, потом сама свадьба, потом торжественный завтрак…
— Нет, — остановил его я. — Мне нужно приватно. Всего на полчаса. Это очень важно.
— Полчаса?! — Орех взглянул на часы. — Да ты знаешь, что такое сейчас полчаса?! У меня еще цветы не закрыты! И певец этот ваш кочевряжится, падла! И меню на завтраке!
— Ты обещал, — напомнил я твердо. — Иначе бы я сюда не полетел. При всем уважении к твоей дочке, которую я в жизни не видел.
Орех наморщился и зашевелил губами, время от времени справляясь с записной книжкой и ставя в ней галочки своим искусанным карандашом.
— Ладно, — сказал он наконец. — Сегодня вечером, в семь тридцать. Вон там, напротив Пенн-стейшн есть ирландский паб. Будешь ждать меня внутри. Ты ведь когда-то пивко уважал, я помню. Так?
— Наверна, так, — ответил я несколько невпопад, только для того чтобы увидеть реакцию Ореха на любимую фразу его интернетовского прототипа.
Но Грецкий не отреагировал никак: то ли не расслышал, то ли слишком был озабочен своими предсвадебными хлопотами.
Наши с Гиршуни номера располагались бок о бок, через стенку. Редкостное невезение, учитывая, что заказ делался в последнюю минуту. Я предпочел бы разные этажи. Или даже разные гостиницы. А еще лучше — разные города. Страны. Планеты. И плюс к этому — разнести по времени, подальше, веков этак на десять…
Так. Стоп. Возьми себя в руки. Если уж паранойя, то по крайней мере здоровая, без одышки. Из-за стены не слышалось ни звука. Ну и что? Он вообще тихий. Бесшумный Гиршуни. Наверное, спать лег. Наверна, так.
Я распаковался, принял душ и подошел к окну. Похоже, и впрямь Нью-Йорк, а, парень? С высокого этажа виднелись пики знаменитых зданий, зеленый кусочек Сентрал парк и серый кусочек Гудзона. До встречи с Орехом было еще далеко, самое время прогуляться. Лишь бы Гиршуни не увязался следом… А мы сделаем так, чтобы он не услышал. Я злорадно ухмыльнулся. Докажем ушастому суслику, что не один он умеет по-тихому. Включив погромче телевизор, я оделся, собрался, затем шумно бухнулся на кровать, повертелся, поскрипел и только потом тихонечко поднялся и на цыпочках выбрался из номера. Ковер в коридоре глушил шаги, но на всякий случай я продолжал передвигаться на цыпочках. Возле гиршуниного номера приостановился. За дверью звенело напряженное безмолвие. Небось прислушивается, подлец… Слушай, слушай… а птичка-то — хоп!.. на свободе! Хе-хе…
Толстая черная горничная в голубом переднике и косынке смерила меня подозрительным взглядом. Наверное, заметила мои странные телодвижения. Я подмигнул ей: правильно, тетушка Тома, подозревай! Подозревай всех! Мы с тобой в этом смысле одного поля ягоды…
Хорошо, что ключ здесь — магнитная карточка. Ее можно просто положить в карман. А была бы какая-нибудь железка с приделанной к ней массивной балбохой — поди унеси с собой такое сооружение… пришлось бы оставлять у портье. Вот уж чего мне совсем не хотелось бы: Гиршуни вполне может задурить голову кому угодно. Возьмет внизу мой ключ, откроет номер, начнет копаться в вещах… бр-р…
— Да и пусть копается: что он там найдет? Что?
— А ничего не найдет! Все у меня тут, в голове! А там, в чемодане, ничего, ни одной улики, ни одной!
На улице меня толкнули — раз, другой, третий, так что поневоле пришлось встряхнуться и выкинуть из головы всю эту чушь. Ты ведь на Манхеттене, бро, на его стучащем тысячью каблуков тротуаре, а здесь надо либо стучать в общем ритме, либо отходить в сторонку — вон туда, где разлегся на картонке живописный бомж с дредами. Этот никуда не спешит, никуда не стучит, у него и каблуков-то нету — стоптаны напрочь. Нет уж, нет уж, мы лучше пока постучим — если и не по краям, где поток вихрится и ускоряется, а посередке, на стрежне, в спокойном равномерном течении. Тук-тук-тук, тук-тук-тук…
Кстати, этот бомж… и его дреды… Мое сердце подпрыгнуло к горлу. Это был охранник! Тот самый охранник из нашего здания! Как он смеет за мной шпионить?! Я резко повернулся и, натыкаясь на прохожих, бросился назад. Вот и кафешка, под которой он развалился… подонок… Я оббежал тележку с хот-догами и остановился. На широком гранитном парапете сиротливо лежал лист гофрированного картона с загнутыми обтерханными краями, похожий на кусок засохшего сыра. Бомжа как не бывало. Да и был ли он здесь прежде?
Я присел на парапет и потер виски обеими руками. Мимо текла на восток 34-я улица. Тук-тук-тук, тук-тук-тук… Нельзя так, парень. Расслабься, пожалуйста, расслабься. Сделай над собой усилие. Как же расслабиться, если одновременно нужно делать усилие? Порочный круг, непорочный в своей совершенной замкнутости. А ты помечтай… Нью-Йорк — это ведь город мечты, правда? Вот и помечтай о квадратуре своего порочного круга.
З4-я улица плеснулась рядом, зацепила меня чьим-то подолом, сумкой, рукой, подхватила, потащила с собой — мимо фасадов, витрин, канареечных таксомоторов, мимо цветистой рекламы, мимо лотков и тележек, мимо дорожных знаков и указателей с надписями из бывшего сказочного мира: Мэдисон-сквер-гарден, Бродвей, Эмпайр-стейт, Пятая авеню.
Когда-то давно я произносил эти слова, нисколько не сомневаясь, что для меня они так и останутся сказкой, как истории из «Тысячи и одной ночи». С тех пор прошли годы, Шахерезада потускнела в грязи вонючего арабского рынка, лампа Аладдина оказалась на поверку аляповатой медянкой, а то и вовсе бутылкой с коктейлем Молотова, да и со многих других, некогда дорогих трепетному сердцу мифов облетела штукатурка, безжалостно обнажив серую газетную изнанку. Похмелье иллюзий, осень ценностей.
Зато он, Нью-Йорк, не обманул и осенью, не обернулся дешевкой, подделкой, враньем, и оттого, приезжая сюда, я каждый раз заново испытываю к нему благодарное чувство.
О, гордое достоинство Нижнего Города! О, беспечный простор Мидтауна! О, безмятежность Сентрал-парка! О, священные улочки Гринвич-виледж и Сохо! Великий город, вскормленный силой и кровью миллионов мечтателей, ступивших на его причалы, прошедших его мостовыми. Все тут, до последнего камня — осуществленная, овеществленная мечта, гимн мечте, торжество мечты, праздник мечты. О, Нью-Йорк, город Новой Мечты, сильной и молодой, как прежде!
Так я шел и шел, не чувствуя усталости, лелея в себе этот особый манхеттенский восторг, пока уличные часы не вернули меня к моей грустной реальности, к моим сегодняшним планам. Пора было возвращаться, чтобы не опоздать на встречу с Орехом. Я спустился в подземку.
В пабе подавали бостонское пиво и бейсбол по телевизору. Орех вбежал с опозданием, бухнулся на стул, схватил мой стакан и одним махом осушил не меньше половины.
— Уф, — он поставил стакан и, отдуваясь, помотал головой. — Кстати пришлось. Ты не представляешь, сколько дел. С ума сойти…
Грецкий принялся загибать пальцы, перечисляя свои неотложные заботы. Как ему сказать? Это может показаться странным, но я не составил никакого плана предстоящего разговора — наверное, потому, что угроза выглядела настолько очевидной. О такой объявляют без околичностей: вбегают в комнату и выпаливают еще на бегу, не отдышавшись, не обращая никакого внимания на то, чем занимаются находящиеся там люди. Они могут делать что угодно: спать, обедать, ссориться, играть — в карты, на трубе или свадьбу — не важно. Все это следует отложить немедленно, отбросить, забыть до лучших времен. Когда тебе кричат: «Спасайся! Скорее! Тебя идут убивать!» — ты должен сначала спасаться, а потом уже задавать вопросы.
Логично, не правда ли? Именно это я имел это в виду, когда в Тель-Авиве набирал телефонный номер Ореха, и потом, когда летел через океан, и сегодня, когда бродил по городу, «хилял по Броду». Но теперь, в пабе, я вдруг растерялся. Слова куда-то подевались; я не знал, с чего начать. Легко сказать «вбегают в комнату и…» Но что делать, если вбегаешь не ты, а как раз тот, кого требуется предупредить? А ты, напротив, сидишь в уютном кресле напротив, потягивая пиво, и вроде как в ус не дуешь. Что тогда?
— Арик! Арик! — Орех потрепал меня по руке. — Ты в порядке?
— Да, а что? — встрепенулся я.
Он откинулся на спинку стула и понимающе улыбнулся.
— Да ничего. Такое впечатление, что вот-вот отключишься. Джетлег, а?
— Нет-нет, — пробормотал я, стараясь взять себя в руки. — Джетлег — это когда обратно… Слушай, а ты еще танцуешь?
Сам не знаю, как это у меня выскочило. Грецкий вытаращил глаза от удивления.
— Чего? Ты о чем?
Подошедшая официантка начала расставлять на столе тарелки и стаканы, и это предоставило мне необходимую передышку.
— Ну как же, старикан… — сказал я как можно развязнее. — Ты ведь в свое время любил подрыгаться. До сих пор помню, как ты отплясывал рок-н-ролл на том вечере в институте, с этой, как ее… длинноногая брюнетка такая…
Я наморщил лоб, изображая напряжение мышцы, которая заведует у людей памятью. Орех ухмыльнулся.
— Не вспоминай, все равно не вспомнишь. Много их было, этих длинноногих… — он отхлебнул из стакана и мельком взглянул на часы.
— Слушай, Орех, а эта твоя дочка — она от какого брака?
Грецкий снова ухмыльнулся. Как и прежде, он не любил говорить о своих женщинах.
— Много их было, этих браков. Теперь-то какая разница, старикан?
— Никакой, это верно, — подыграл ему я. — Кстати, о браках: ходили слухи, что ты женился на Норе. Правда, или врут?
Щека у Ореха дернулась, он опустил голову и посмотрел на меня исподлобья. В его глазах мелькнула тень того же самого, слегка затравленного выражения двадцатипятилетней давности, которое всегда появлялось там при упоминании имени Норы. «Надо же… до сих пор…» — подумал я.
Орех открыл было рот, чтоб ответить, потом передумал, отхлебнул пива и снова открыл рот — но не для ответа, а чтобы подозвать официантку и заказать виски.
— Пиво без виски — деньги на ветер, — объяснил он.
— Значит, врут, — констатировал я.
Грецкий пожал плечами. К нему вернулось прежняя безмятежность.
— У слухов ноги еще длинней, чем у моих баб. А почему ты спрашиваешь?
— Давно не видались, вот и любопытствую. Ладно, не хочешь про жен, давай снова про танцы.
— Ну, давай про танцы, — проговорил Орех с видимым облегчением. — Моя давняя любовь, это верно. Только сейчас тут рок не танцуют.
— Нет? Что же тогда?
— Сальсу, танго. Сплошное латинское засилье. Повсюду танцзалы…
— Милонги? — подсказал я.
Грецкий опять вытаращил глаза. Сегодня он положительно не мог на меня наудивляться.
— А ты что, тоже в теме?
— Немножко, — скромно отвечал я. — Нынче ведь эта мода повсюду. Да ты, наверное, знаешь намного лучше моего. Из интернета, например.
— Почему именно из интернета?
— Ну как… — я потихоньку подкатывал Ореха к нужной теме. — Не говори мне только, что у тебя нету блога.
— Блога? А зачем мне блог?
Я всмотрелся в глаза Грецкого. Они встретили мой недоверчивый взгляд невинной небесной голубизной, хотя внимательный наблюдатель непременно разглядел бы там кувыркающихся чертей. Я рассмеялся и хлопнул своего собеседника по плечу.
— Кончай меня парить, Орех. Мы ведь с тобой кенты, помнишь? Зачем таким типам, как ты, блог… — скажешь тоже! Будто ты девочек через интернет не снимаешь… Ну, признайся: ведь снимаешь, а? Снимаешь?
Орех ухмыльнулся знакомой ухмылкой.
— Ну, допустим, снимаю. Только, Арик, дружище, зачем ты опять на баб сворачиваешь? Знаешь ведь, не люблю я такой базар… — он снова взглянул на часы. — Ты о чем-то поговорить хотел, так давай, время кончается. Мне еще к цветочнику успеть надо.
— Что ж, — сказал я. — Тогда карты на стол. Это ведь ты проходишь в интернете под красивым имечком Жуглан? Кстати, откуда такое прекрасное владение албанским?
— Албанским? — недоуменно повторил Орех. — Каким албанским?
— Кончай придуриваться, Жуглан! — воскликнул я, шутливо нахмурившись. — Маски сорваны! Твое инкогнито раскрыто!
Тут мой давний приятель, по идее, должен был бы расхохотаться, и я присоединился бы к его смеху, протягивая руку ладонью вверх, как это делают братки-репперы, отмечая удачную шутку, и он, не переставая смеяться, прихлопнул бы по моей субтильной ладони своей ладонью борца-тяжеловеса. А потом, все еще посмеиваясь, мы взялись бы за стаканы, дабы скрепить хорошим глотком эту внезапно вернувшуюся дружескую близость, и уже тогда, соответственно посерьезнев, я поведал бы ему о грозящей опасности. Я рассказал бы о приватных записях Милонгеры.
«Смотри, — сказал бы я. — Ты можешь относиться к этому, как хочешь. Но, по-моему, следует поостеречься. Возможно, ты не в курсе, но интернет полон странными типами. Многие думают, что Сеть — это чистая виртуальность, и оттого можно позволить себе там все, что угодно. Сама по себе эта вседозволенность еще не проблема. Проблема начинается в момент, когда тот или иной чудак теряет ощущение границы между мирами. И тогда вместе с собой он вытаскивает наружу других — помимо их воли и намерения. Это, знаешь, как две рядом расположенные лужи. Каждая из них — сама по себе, но стоит взять палку и провести между ними тоненькую канавку, как лужи немедленно начнут перетекать и смешиваться. Попробуй потом различи, какая вода откуда. И если бы только вода, а то ведь еще и грязь… В общем, на твоем месте я стер бы Жуглана. Зачем попусту рисковать? В интернете легко начать новую жизнь. Просто придумай себе другое лицо, менее узнаваемое. Это нисколько не повредит твоему дон-жуанскому, дон-жугланскому арсеналу.»