– Эта святыня передавалась в ее семье из поколения в поколение, – продолжил он свой рассказ. – Причем мать Серафима (эту монахиню в постриге назвали в честь преподобного Серафима Саровского) говорила мне, будто в этом поясе заключена такая благодать, что руки грешников… то есть тех, кто носит в сердце и творит зло, не смогут его коснуться…
– Ой, как интересно! – умилилась девушка. – Яков Михайлович, а вы не могли бы показать мне этот пояс?
– Непременно, Людочка, – улыбнулся старый антиквар. – Только не сейчас. А то мы с вами, похоже, заговорились: вон, за окошком-то уже совсем стемнело. Вам домой пора. А я тем временем этот пояс найду и завтра вам покажу. Ну, до завтра!
– До завтра, Яков Иванович! – Людочка одарила старика ответной улыбкой и выпорхнула за порог.
Выйдя на улицу, медсестра оглянулась. Окна квартиры антиквара были ярко освещены. Кроме одного… Впрочем, вот и в нем зажегся свет. Что ж, как видно, именно там и находится пресловутый пояс. Людочка извлекла из кармана мобильный телефон и набрала хорошо знакомый ей номер.
– Борис Яковлевич?! Это я, Люда. Мне нужно срочно встретиться с вами. Хорошо. Сейчас приеду.
***Спустя полчаса она уже пересказывала Жоху свой разговор с Ефимовским:
– Послушайте, Борис Яковлевич, он мне сейчас такое рассказал! Будто бы у него хранится пояс какого-то святого. И что будто бы он стоит столько же, сколько его «доски»![5]
– А что это за пояс? – Жох насторожился, как охотничий пес, почуявший добычу. – Ты его видела?
– Нет. Только когда он о нем рассказывал, у него глаза так и горели! Он обещал мне его завтра показать.
– Вот как… – задумчиво промолвил Жох. – А где этот пояс у него хранится?
– Видимо, в той комнате, – ответствовала Людочка, и Жох сразу понял, что она имеет в виду. В квартире Ефимовского было три комнаты. Одна, самая просторная, служила гостиной. Именно в ней старый антиквар давеча беседовал с Людочкой. В другой комнате, поменьше, размещалась его библиотека. За пять лет знакомства с Ефимовским Жох не раз бывал в этих комнатах. И хорошо знал, что в них находится, включая содержимое письменного стола в хозяйской библиотеке… Однако в третьей комнате он не бывал ни разу. Потому что ее дверь всегда была заперта. Впрочем, однажды Ефимовский обмолвился, что в этой комнате хранится самое дорогое, что у него есть. Теперь, благодаря Людмиле, Жох знает: там находится вещь, цена которой превышает стоимость коллекции икон, принадлежащей Ефимовскому. Что ж, в таком случае… Чего бояться? Как говорится, все бывает в первый раз… Да и можно ли назвать это убийством? Ефимовский и так зажился на свете: он стар и болен. Не все ли равно, когда он умрет, сейчас или позже? Вдобавок его руки будут чисты. Все сделает Людочка. А ей не впервой…
– Только он мне про этот пояс сказал… – донесся до Жоха голос медсестры, – будто он вроде как заклятый. И не каждому в руки дается…
Ну-ну! Поповские сказочки! Впрочем, Ефимовский верит в них как ребенок. Старый – что малый. Что ж, любопытно будет взглянуть, придет ли Бог Ефимовского к нему на помощь!
Что до пресловутого пояса, то уже завтра он окажется в руках Жоха!
***– Здравствуйте, Людочка! – Ефимовский распахнул перед медсестрой дверь своей квартиры. – Проходите, проходите! Как я себя чувствую? Прекрасно! И все благодаря вам! Между прочим, я выполнил свое обещание. Сейчас вы увидите пояс преподобного Серафима.
– Спасибо, Яков Иванович! – обрадовалась Людочка. – Вы такой заботливый! Только давайте я вам сначала укольчик сделаю. А потом вы мне этот пояс покажете. Ладно?
Пока Ефимовский закатывал рукав рубашки, Людочка, повернувшись к нему спиной, набирала в шприц лекарство. Однако то был не эуфиллин, прописанный старику врачами, а клофелин, ампулу которого медсестра украдкой извлекла из своей сумочки. Вчера они с Жоховым обговорили все: через некоторое время после введения клофелина антиквар почувствует себя плохо и Людочка посоветует ему прилечь. А потом… Мало ли больных стариков умирает во сне?..
– Ну, Людочка, я готов! – улыбнулся Ефимовский, протягивая ей руку. Привычным движением медсестра ввела иглу в голубевшую на локтевом сгибе вену. Разумеется, он не заподозрит неладного… где ему!
– Как вы себя чувствуете, Яков Иванович? – заботливо поинтересовалась она, медленно вводя в вену старика смертельное содержимое. – Все хорошо?
– Просто замечательно! – уверил ее Ефимовский. – Замеча… Что это?! Постойте! Что вы мне вводите?
– Успокойтесь, Яков Иванович! – заворковала Людочка, надавливая на поршень шприца. – Это же ваше лекарство!
– Нет! Это что-то другое… Стойте! Прекратите! Вырвав из вены полупустой шприц, Ефимовский вскочил на ноги. Впрочем, он тут же зашатался и, пытаясь удержать равновесие, схватился за спинку своего резного кресла.
– Что это?! – хрипел он. – Людочка, вызовите «Скорую»! Господи, что с вами! Вам плохо? Ничего, я сам… Алло! Это «Скорая»? Приезжайте… (он назвал адрес). Что? Не знаю… Сердце… и голова кружится… Хорошо… Людочка! Вы меня слышите? Где вы, Людочка?!
Но медсестра уже не слышала его крика. Насмерть перепуганная, она стремглав неслась вниз по лестнице, схватив в охапку жакет и сумочку. Только бы ноги унести! Но что могло случиться? Они же с Жоховым предусмотрели и рассчитали все до мелочей! Тогда что же свело на нет их расчеты? Не иначе как заклятие, лежащее на том поясе! Что же еще?!
Приехавшая «Скорая» обнаружила Ефимовского лежащим без сознания на лестничной площадке. Той же ночью он умер в реанимационном отделении городской больницы, так и не придя в себя.
***А спустя полгода после похорон старого антиквара в подъезд дома, где он жил, вошла троюродная племянница покойного – Анна Витальевна Завьялова, старая дева-пенсионерка, которой, согласно завещанию Ефимовского, досталась его квартира. Наследницу сопровождал молодой, чрезвычайно любезный и предупредительный человек, называвший себя давним знакомым и учеником Ефимовского. Как, вероятно, уже догадался читатель, это был не кто иной, как Жох.
– А не могли бы вы, Анна Витальевна, уступить мне кое-какие вещи Якова Ивановича? – интересовался он, поднимаясь вместе с ней по крутой, пропахшей кошками лестнице. – Конечно, эти вещи, как говорится, ломаного гроша не стоят. Но для меня они дороги как память о моем незабвенном учителе. Он был человеком редкого ума и порядочности…
– Да уж! – проворчала Анна Витальевна, нашаривая в кармане ключи. – Ума ему было не занимать, это уж точно! Ведь сколько лет он собирал эти свои церковные картины, поди, уйму деньжищ на них ухлопал – и на-ка, все музею завещал! А мне, своей родственнице, только одну квартиру оставил, да в придачу – всякий хлам. Забирайте что хотите: мне оно ни к чему! Все равно выброшу!
Открыв дверь, обитую потертой черной клеенкой, они вошли в квартиру Ефимовского. Жох не раз бывал здесь прежде. И потому все тут было ему знакомо: вешалка из ветвистых оленьих рогов в прихожей, иконы, висящие на стене в гостиной, резное деревянное кресло возле массивного букового стола с овальной крышкой, стеллажи с книгами в библиотеке. Все было на месте. Вот только старый хозяин этой квартиры теперь спал вечным сном на Маймаксанском кладбище, под дощатой пирамидкой с прибитым к ней жестяным номерком…
Жох ожидал, что третья комната, как всегда, окажется запертой. Однако стоило Анне Витальевне нажать на дверную ручку, как дверь отворилась. Что за чудо? Впрочем, ведь в тот день Ефимовский собирался показать Людочке хранившуюся у него реликвию. Как видно, поэтому он и не запер эту комнату. Что ж, теперь Жох наконец-то увидит пресловутый пояс, которым так дорожил старый антиквар. Мало того – заполучит его в свои руки!
Однако первым, что он увидел, войдя в комнату, была маленькая бабочка кремового цвета. Она запорхала перед Жохом, словно пытаясь остановить его. Поймав назойливое насекомое рукой, Жох раздавил бабочку. Это оказалась обыкновенная моль.
Вслед за тем его глазам предстала… самая настоящая келья.
Стены, наполовину побеленные, наполовину выкрашенные серо-зеленой краской. В левом углу – металлическая койка, застеленная коричневым байковым одеялом. В правом углу, над лампадкой зеленого стекла, висело несколько икон. Но это были не бесценные старинные образа наволоцкого письма, а вставленные в самодельные рамки хромолитографии начала XX века с лубочными изображениями святых Михайловской и Наволоцкой епархии. Лишь две иконы – Спасителя и Смоленской Божией Матери, вставленные в резной киот, – были писаными. Впрочем, опытным взглядом человека, привыкшего определять ценность вещей их стоимостью, Жох сразу определил: это – всего-навсего дешевые подокладницы[6] начала XX века! Из тех икон, которыми в оны времена благословляли новобрачных. Вот и венчальные свечки со следами позолоты за стеклом киота виднеются…
В простенке висело несколько фотографий в рамках. С одной из них, еще дореволюционной, на Жоха строго смотрел священник средних лет, одетый в муаровую рясу. Он сидел в деревянном кресле, держа в руках книгу. Справа, положив руку ему на плечо, стояла женщина в белой блузке с буфами и брошью у ворота, а слева – подросток в гимназической форме. Судя по всему, молодой мужчина с висевшего рядом снимка был этим самым мальчиком лет пятнадцать спустя. Он стоял на крыльце деревянного дома рука об руку с кротко улыбающейся девушкой в пестром цветастом платье, которая, судя по ее округлившемуся животу, ждала ребенка. Черты этой юной пары угадывались в лице молодого капитана-танкиста с соседней фотографии, грудь которого украшали ордена Красного Знамени и Отечественной войны I степени. За спиной у него маячили полуразрушенные Бранденбургские ворота. И в этом юноше-фронтовике, с победой дошедшем до Берлина, Жох узнал Якова Ефимовского…
Рядом с этим снимком был еще один, с выцветшей траурной ленточкой на уголке. Взглянув на него, Жох отвел глаза. Ему показалась, что пожилая женщина с фотографии глядит на него с укором: «Зачем? За что?»
Но где же пояс, ради которого они с Людочкой убили старого антиквара? Ведь он должен быть где-то здесь… Куда же он мог подеваться?
В этот миг Жох заметил стоявшую на подоконнике резную деревянную шкатулку. Она была раскрыта. А рядом с ней виднелась узкая лента черной шерстяной пыли, сплошь усеянная личинками моли. Это было все, что осталось от реликвии, которой, как верил покойный Яков Ефимовский, не смогут коснуться руки грешников.
Третий радующийся
Владелец художественно-реставрационной мастерской «Преображение» Борис Семенович Жохов, более известный как Жох, сидя в своем офисе в ожидании заказчиков, предавался невеселым раздумьям. А именно – о том, как досадно и нелепо провалилась придуманная им хитроумная операция по внедрению в Михайловское епархиальное управление. Хотя, казалось бы, все шло лучше некуда: новый начальник областного УФСИН Рашид Адилханов (век бы не вспоминать о том, где и при каких обстоятельствах Жох познакомился с этим человеком!)[7] устроил ему встречу с епископом Михайловским и Наволоцким Михаилом. А тот, хотя и имел зуб на человека, под предлогом реставрации похитившего из храмов его епархии едва ли не все старинные иконы, не смог устоять перед очередной хитростью Жоха. Ведь новый епархиальный сайт, пробную версию которого Борис Жохов продемонстрировал архиерею при той встрече, был сплошным панегириком владыке! Вот он и клюнул на лесть… да и кто на нее не клюнет? Однако в Патриархии новый сайт Михайловской и Наволоцкой епархии получил иную оценку… В итоге епископа перевели в другую епархию, куда он поехал, словно в ссылку.
А Жох в епархиальном управлении снова «персона нон грата». Мало того – духовные чада и почитатели владыки Михаила ославили его на всю область. Мол, по его вине епархия лишилась любимого архиерея. Это не замедлило сказаться на доходах Жоха: число его заказчиков и покупателей резко уменьшилось. И теперь приходится думать, как поправить дела…
Тут-то к Жоху и пожаловал необычный гость. То был собственной персоной директор городского рынка Фархад Наилевич Мамедов.
***Они с Жохом были знакомы давно, хотя не являлись друзьями. Прежде всего потому, что для каждого из них превыше всего была собственная выгода. А дружба подразумевает самопожертвование. Поэтому их знакомство было всего-навсего взаимовыгодным сосуществованием. Господин Мамедов вспоминал о Жохове лишь когда нуждался в его услугах. А Жох старался услужить богатому и влиятельному клиенту с выгодой для себя самого. И никогда не прогадывал.
Не иначе как по восточной традиции господин Мамедов начал разговор издалека:
– Вот что, Боря. Слышал я, будто у тебя есть лицензия на реставрацию архитектурных памятников…
– А что, Фархад Наилевич, неужто вы себе памятник прикупили? – усмехнулся Жох.
– Можно и так сказать, – в тон ему ответствовал директор рынка. – Ты что-нибудь слышал о здешней старой мечети?
– Обижаете, Фархад Наилевич! Не только слышал, но даже подсобрал кое-что по теме…
– И что же ты там подсобрал? – поинтересовался господин Мамедов.
Вместо ответа Жох извлек из недр стоявшего в углу шкафа альбом в потертом переплете из черного коленкора (точнее, серого от въевшейся в ткань многолетней пыли) и открыл его. На первой странице альбома была приклеена дореволюционная почтовая карточка с изображением двухэтажного деревянного здания, увенчанного ребристым куполом. Над входом в здание высилось сооружение, напоминающее колокольню в шатровом стиле. Лишь по полумесяцу на ее верхушке (точно такой же находился и на куполе) можно было догадаться: хотя это и храм, но отнюдь не православный. О том же свидетельствовала надпись в правом углу фотографии: «Город Михайловск. Магометанская мечеть».
– Вот так она выглядела снаружи, – тоном заправского экскурсовода пояснял Жох, медленно перелистывая страницы альбома. – А вот так – внутри. Вот молитвенный зал. Вот михраб[8]. Вот лестница, ведущая на женскую половину. По правде сказать, не помню, откуда ко мне эта вещица пришла, – сказал он, закрывая альбом. – Сто лет лежит. Этому зданию ведь тоже скоро сто лет будет…
На карточке было изображено деревянное здание с ребристым куполом. Над входом в здание высилось сооружение, напоминающее колокольню
Фархад молчал. Жох покосился на него. Директор рынка сидел в задумчивости, вперив глаза куда-то вдаль. Что за чудеса? Неужели господина Мамедова вдруг посетили, так сказать, мысли о вечном? Кто бы мог подумать?! И тут Фархад заговорил.
***– Какое убожество! – презрительно произнес он. – Это же не мечеть, а сарай! Вот скажи мне, Боря… Скажи – разве можно прославлять Аллаха в таком сарае?
– Не знаю, – уклончиво ответствовал Жох, изумленный столь внезапным порывом благочестия у дельца, которого доселе интересовала лишь собственная выгода. – Я же не мусульманин.
– Вот и я о том же, – кивнул директор рынка, словно не расслышав его ответа. – А эти татары уперлись рогами, как бараны, и твердят: «Надо ремонтировать, надо восстанавливать!»
– Так за чем же дело стало? – спросил Жох. В самом деле, к чему клонит господин Мамедов? Нет бы сказать прямо!
– Так сарай этот архитектурным памятником признали, – съязвил Фархад. – И поэтому чинить его могут только те, у кого есть лицензия.
Теперь Жох понял, с какой стати к нему наведался господин Мамедов. Как видно, по примеру других бизнесменов директор рынка решил заняться благотворительностью. Уделить, так сказать, толику от своих доходов на благие дела, дабы заручиться на будущее помощью Всевышнего… Что ж, Жох всегда готов услужить старому знакомому. Как в свое время он услужил михайловским попам, которые своими руками отдавали ему на реставрацию ценные иконы, получая взамен подделки, искусно выполненные в мастерской «Преображение».
– Лицензия-то у меня имеется, – промолвил он. – Только там ведь наверняка за сто лет все сваи сгнили. В нашем болоте дерево долго не живет. А где мне хороших плотников взять?
– Будут тебе плотники, – обнадежил его Фархад. – Есть у меня знакомый мужичок – они по всей стране деревянные церкви рубят. С деньгами тоже проблем не будет. Это же на святое дело…
Жох с изумлением взглянул на Фархада. И увидел в глазах господина Мамедова то же самое, что, вероятно, читалось сейчас в его собственном взгляде.
***Надо сказать, что пресловутая старая мечеть была не просто памятником архитектуры города Михайловска, но и самой северной мечетью в России. Правда, обо всем этом вспомнили лишь спустя семьдесят с лишним лет после ее закрытия. А именно – когда известный краевед и автор серии книг, посвященных истории города Михайловска, Владимир Иванов, выпустил в свет очередной свой труд, озаглавленный «Татарская слобода». Перед этим ряд глав из будущей книги опубликовала местная газета «Двинская волна». Вот тут-то горожане и стали вспоминать: кто – родительские рассказы, кто – покойного молочника деда Равиля с соседней улицы, кто – старых институтских преподавателей с татарскими фамилиями. А кто – тот участок на старом городском кладбище, где стояли заброшенные надгробия с выбитыми на них полумесяцами и надписями на каком-то непонятном восточном языке.
Первые документальные упоминания о михайловских татарах, обнаруженные Владимиром Ивановым в архивах, относились к 1775 году, когда повелением императрицы Екатерины Великой в Михайловск за пособничество вору и разбойнику Емельке Пугачеву были сосланы Юсуфка Галимов, Ибрагимка Бикинеев и Ахметка Ишемятов с женами и детьми. Надо сказать, что невольные переселенцы достаточно быстро освоились на Севере. Благо, здешний климат немногим отличался от такового на их родине. Зато житье было куда легче: нет ни баев-лихоимцев, ни казиев[9] с муллами, которые ради собственной выгоды Божии и людские законы в угоду баю переиначить готовы… Одно слово – такой свободы, как в этой ссылке, они отродясь не видывали! Поэтому вскоре в Михайловск уже по доброй воле в поисках лучшей доли стали приезжать многочисленные бедные родственники вышеупомянутых Юсуфки, Ибрагимки и Ахметки, которых местные жители насмешливо звали «сиротами казанскими», а то и проще – «татарвой».