— Каблуков или Каблукофф? — переспросила Кошаня.
— Каблуков, — уточнил Д. К, — с одним «в» на конце.
Кошаня удалилась, а Д. К. продолжил изучение абстракционистской классики. Когда он, смотря на очередную картину, пытался понять, настоящий это Поллок или не совсем, Кошаня вновь открыла дверь и проговорила:
— Проходите, но Фил Леонидович просил его подождать, — и Кошаня указала Д. К. на большое кресло, расположенное прямо напротив огромного японского цветного телевизора с подключенным к нему видеомагнитофоном. На экране шел какой–то фильм то ли со Шварценеггером, то ли со Сталлоне, правда, Джон Иванович смотрел обычно лишь порнографические фильмы, а потому все происходящее в телевизоре его не очень–то и заинтересовало, но он все равно плюхнулся в кресло, чувствуя, как комок жизненной обреченности подкатывает к горлу. — Выпить хотите? — спросила заботливая Кошаня. — Смотря что, — сказал Каблуков. — А что хотите, — услышал он гордый ответ. — Тогда рому, — опять почему–то мрачно изрек Каблуков, — только ямайского. — Хорошо, — промолвила секретарша и быстренько соорудила Каблукову большой бокал, полный ямайского рома.
Отлично устроился, — прогромыхал мощный зюзевякинский бас как раз в тот момент, когда Каблуков сделал первый глоток, — а, Кошаня, отлично ты его устроила?! — Кошаня потупилась, сникла и моментально исчезла где–то в закоулках огромного зюзевякинского кабинета. — Ну что, пропащий, заходи, — пригласил гостя Зюзевякин, и Каблуков вошел в святая святых российского бизнесмена, то бишь в его офис, что находился на двадцать первом этаже сорокаэтажного небоскреба черного полированного стекла в самом центре родного каблуковского города. Вот только стоит ли описывать в подробностях личные апартаменты Ф. З., когда любому современнику ясно, как должны выглядеть эти самые личные апартаменты? Ну, стол красного дерева, ну, еще столик, уже черного дерева, с телефонами и парочкой замысловатых компьютеров, ну, десяток мониторов, связанных с основными биржами мира, ибо должен же Ф. З. знать котировку как собственных, так — естественно — и всех остальных акций. Впрочем, многое что еще было в этих апартаментах, включая кровать из дерева грецкого ореха для мимолетного зюзевякинского отдыха, вот только действительно — стоит ли описывать все это?
— Нет, конечно, — говорит Каблукову Зюзевякин, — приглашая его поудобнее устроиться в палисандровом кресле рядышком со столом красного дерева. — Но скажи ты мне, Джон Иванович, что тебя ко мне привело? — И Зюзевякин смотрит на Каблукова каким–то стальным, безжалостным взглядом, которого до этого Д. К. никогда не замечал. Каблукову становится не по себе, Каблуков вдруг понимает, что не один Зюзевякин существует на белом свете, а как минимум два, и вот этот–то, второй, и показал сейчас свой волчий оскал, впрочем, чего ради Д. К. понадобилось отвлекать Ф. З. от акций, котировок, повышения и понижения и прочих биржевых дел?
— Ах, Фил, Фил, — вздыхает Каблуков, — что–то совсем ты себя работой загнал, может, я зря пришел?
Зюзевякин пристально смотрит на Каблукова. — Да нет, — говорит он, помолчав минутку, — не зря, видимо, что–то стряслось с тобой, Джон Иванович, а?
— Стряслось, — покорно отвечает ДК.
— Вот и расскажи, а заодно и пообедаем. Кошаня! — взлаивает Ф. З. во вдруг включившееся переговорное устройство, связывающее кабинет с приемной. Кошаня впархивает на своих длинных красивых ногах и застывает в добром метре от стола. — Сооруди–ка нам, лапонька, обедец, на двоих, да чтобы позабавнее, а, лапонька? — Лапонька исчезает в одной из боковых комнат, а Зюзевякин предлагает Каблукову помыть руки перед едой, на что тот отвечает гордым кивком, и оба приятеля исчезают в благоухающей всеми мыслимыми и немыслимыми парфюмерными ароматами зюзевякинской рукомойке. Но опустим бессмысленную преамбулу, должную, по всей видимости, предвосхитить дальнейшее течение событий, пусть Зюзевякин с Каблуковым поскорее окажутся за уютно накрытым столом и перейдут к обсуждению таинственных событий (точнее же говоря, события), изменивших (изменившего) всю жизнь Джона Ивановича Каблукова. Но вначале, естественно, обед.
— Как ты относишься к китайской кухне? — спрашивает своего друга/сотрапезника Ф. З
. — Замечательно, — говорит Д. К. и приступает к поглощению салата из маринованных куриных шкурок, смешанных с дальневосточным папоротником.
— Это надо запивать! — серьезно говорит Зюзевякин, отправляя в рот какую–то смесь из грибов, улиток и креветочного мяса.
— Подогретым вином, — так же серьезно отвечает Каблуков и принимается за редкую рыбу серебрянку, доставленную к сегодняшнему столу прямо с побережья Южно — Китайского моря.
— А фаршированные свиные ножки ты любишь? — еще более серьезно спрашивает Зюзевякин.
— Если только с грецкими орехами, — проникновенно отвечает Каблуков и делает еще один добрый глоток подогретого и сдобренного специями вина, доставленного спецсамолетом из восточных провинций великой страны за великой стеной.
— Еще будут пельмени, — продолжает свою серьезную речь Зюзевякин, — из трех сортов мяса.
— Это прекрасно, — благодарно отвечает столь же серьезный Каблуков. — Знаешь, а серебрянка действительно хороша!
— Жаль только, на ласточкины гнезда не сезон, — кручинится Зюзевякин.
— А на акульи плавники?
— На них сезон, только вот еще не привезли, на днях будут…
— Люблю суп из акульих плавников, — бормочет Каблуков, заглатывая последнюю лягушечью ножку, дожевывая последнюю свиную ножку, фаршированную грецкими орехами, посматривая на аппетитно дымящиеся в тарелке пельмени, начинка которых сотворена мудрым и умелым поваром Юй Лунем из трех сортов мяса.
— Отлично, — говорит Зюзевякин, заканчивая трапезу, — а ты что скажешь?
— То же самое, — отвечает Каблуков и привычно берет предложенную ему сигару «корона–корона».
— А теперь выкладывай, — говорит разомлевший от сытной китайской пищи Фил Леонидович Зюзевякин.
Каблуков смотрит на него и вновь чувствует себя жутко несчастным. Не очень–то приятно ему выкладывать о себе только что обретенную печальную правду. Но ничего не поделаешь, думает Каблуков, сам напросился!
— Не мнись, — подбадривает его Ф.3„— чего стесняешься?
— Я не стесняюсь, — говорит Каблуков, — только знаешь, Фил Леонидович, не очень–то это приятная история…
— Ну–ну, — вновь подбадривает его Зюзевякин, — так что все же случилось?
И Каблуков рассказывает своему конфиденту, что все же случилось вчерашним вечером в его собственном, каблуковском, доме, в дачном кооперативе «Заря коммунизма», когда его, то есть Джона Ивановича Каблукова, решила посетить дочь Ф. Л. Зюзевякина Лизавета, которую он, Д. И.Каблуков, так и не смог трахнуть.
— Как? — удивляется Зюзевякин. — Ты, и не смог трахнуть Лизавету?
— Да, — почти неслышно говорит Каблуков, — я — и не смог.
Зюзевякин замолкает и печально дымит своей «короной–короной».
— Какое–то безумие, — очухивается миллионер, — я не могу в это поверить, ну–ка, снимай штаны!
— Зачем? — удивляется Каблуков.
— Снимай, снимай, слушай, что умные люди говорят.
Каблуков снимает штаны, затем, все под тем же пристальным взглядом Зюзевякина, стягивает с себя трусы. Зюзевякин долго и тщательно изучает каблуковский прибор, а затем нажимает кнопку переговорного устройства: — Кошаня, зайди–ка! — зовет Ф. З. cекретаршу.
— Фил, — почти молитвенно просит Каблуков, — может, не надо?
— Надо, надо, — еще более серьезно отвечает Зюзевякин и приветствует вновь впорхнувшую Кошаню: — Слушай, лапонька, видишь это?
— Что — это? — бесстрастно переспрашивает Кошаня.
— Ну, это… — как–то стеснительно говорит Ф. З. и показывает Кошане обвисший прибор Каблукова.
— Ну, вижу, — отвечает Кошаня.
— Как ты думаешь, он может встать?
— Наверное, — раздумчиво говорит Кошаня, — надо попробовать.
— Ну так пробуй! — велит своей секретарше миллионер Зюзевякин, и секретарша начинает пробовать. Она пробует раз, она пробует два, она пробует три, она пробует то так, то сяк, то этак, но ничего у нее не получается.
— Иди, — в сердцах бросает Зюзевякин и предлагает Джону Ивановичу одеться.
— Понял? — спрашивает Зюзевякина совсем уже отчаявшийся Каблуков.
— Понял, — говорит ему Зюзевякин и закуривает очередную «корону–корону».
— Что мне делать, Фил Леонидович, скажи? — в ужасе молит Каблуков.
— Подожди, — говорит задумчивый Зюзевякин, — расскажи–ка мне лучше, как все это случилось.
— Так я тебе уже рассказывал!
— А ты еще раз расскажи!
Каблуков начинает рассказывать всю историю еще один раз, Зюзевякин слушает более внимательно, а потом говорит: — Знаешь, Джон Иванович, я вроде понял…
— А ты еще раз расскажи!
Каблуков начинает рассказывать всю историю еще один раз, Зюзевякин слушает более внимательно, а потом говорит: — Знаешь, Джон Иванович, я вроде понял…
— Что? — насторожился Каблуков
. — Это все она, — говорит Зюзевякин и наливает себе стакан рома.
— Кто это — она? — встревоженно спрашивает Каблуков.
— Виктория Николаевна, — как–то тихо отвечает ему Зюзевякин, и добавляет: — очень таинственная женщина…
— Мне и самому кажется, что это она, — впадает в истерику Каблуков, — но почему именно я?
— А может, — говорит Зюзевякин, — она тебе мстит?
— За что?
— Не знаю, Джон Иванович, за что–нибудь…
Каблуков молчит, Каблукову нечего ответить, кроме того, что он и видел–то Викторию Николаевну Анциферову всего лишь один раз в своей жизни, да и то удрал, как то помнится, наверное, и Филу Леонидовичу.
— Вот поэтому–то и мстит, — уверенно заявляет Ф. З, — зачем удрал тогда, а?
Каблукову опять нечего ответить, Каблуков понимает, что попал в жуткий переплет и помочь ему не может никто.
— Слушай, Джон Иванович, — спрашивает его Ф. З, — а может, тебе другим способом себя поправить?
— Каким это? — моментально переспрашивает ДК.
Зюзевякин начинает рассказывать Каблукову о том, что именно сейчас, вот как раз в эти дни, он, то есть Ф. Л. Зюзевякин, начинает раскручивать новое дело, сулящее немалую прибыль, проще же говоря, открывает по всей стране сеть «секс–шопов», и кажется ему, что если бы Джон Иванович стал распорядителем (какая благородная формулировочка) в одном из них, то это помогло бы его скорейшему исцелению.
— Не думаю, — сразу мрачнеет Д. К., — ты же сам видел, как мне только что помогали, ну и…
— Ну и что, — радостно восклицает Зюзевякин, — здесь не помогли, а там помогут, соглашайся!
— Нет, — говорит Каблуков, — спасибо тебе, Фил, только не поможет мне это.
— Смотри, — расстроенно обращается к другу Ф.3., — я ведь от чистого сердца.
— Понимаю, — так же расстроенно отвечает Д. К., — но…
— А что делать–то будешь? — перебивает его Фил Леонидович.
— Надо Викторию искать, — решительно заявляет Д. К, — вот уж я ей покажу!
Зюзевякин долго смотрит на друга и потом, как бы желая открыть величайшую тайну, спокойно и печально говорит ему о том, что найти сейчас Викторию Николаевну Анциферову нет никакой возможности, ибо вскоре после бегства Джона Ивановича Каблукова сия прелестная женщина попросту растворилась в воздухе, обронив, впрочем, перед этим несколько загадочных фраз насчет того, что, мол, она, то есть В. Н. Ациферова, его, то есть Д. И. Каблукова, околдовала и тому от нее никуда не уйти…
— Так и сказала? — испуганно спрашивает ощутивший тоскливое посасывание и покалывание где–то в брюхе Д. К.
— Так и сказала, — твердо и не совсем искренне отвечает Фил Леонидович, опуская весь конец собственного разговора с Викторией Николаевной (смотри седьмую главу), который мог выставить его перед Д. К. в не очень–то выгодном свете.
— И где же она сейчас? — все так же испуганно продолжает Д. К.
— Этого я не знаю, — устало завершает разговор Фил Леонидович, давая понять Каблукову, что миллионерское время стоит не дешево и даже друзья должны знать меру.
— Хорошо, Фил, — говорит расстроенный и почти убитый Каблуков, — но я все равно буду ее искать…
У Зюзевякина на глазах появляются слезы, ему жаль своего наперсника и конфидента, он привязан к Каблукову, более того — где–то в глубине своей души он относится к нему как к младшему брату, а может, даже и сыну, ведь лишь непутевой дочерью Лизаветой наградил его, Зюзевякина, Господь, а как было бы хорошо, частенько думает Зюзевякин, если бы Джон Иванович покончил со своей беспутной магической и мистической жизнью, вошел к нему в долю, да, думает Зюзевякин, как это было бы хорошо, тогда и помирать было бы не так страшно, не то, что сейчас, когда некому все оставить, думает Зюзевякин, и перед его глазами мысленно проносятся все эти фабрики и заводы, биржи и магазины, все, что делает его империю могущественной, а его самого — одним из самых богатых людей, по крайней мере, других столь же богатых он лично пока не встречал.
— Прости, Джон Иванович, — впадает в какой–то пароксизм лиризма Ф.3. — прости меня, что ничем я не смог тебе помочь, но только не отчаивайся, вспомни, как мы ходили с тобой на моей красавице яхте и ты рассказывал нам историю своего рода, как ты ежедневно удовлетворял безумные страсти моей беспутной дочери, вспомни, Каблуков, — гремел голос Фила Леонидовича Зюзевякина, и поймешь тогда, что не все еще потеряно, своего прапрапра (и сколько там еще «пра»?) дедушку вспомни, наконец, а, Каблуков?
Каблуков улыбается чему–то своему, хотя — надо отдать должное Зюзевякину — рад, что тот вновь вывел его на размышления о собственном предке, история которого все еще интригует умы его — как тогда казалось — случайных попутчиков по увлекательнейшему путешествию на яхте «Лизавета». Гибралтарский пролив остался позади, маленькую скорлупку крейсерской яхты швыряют холмы атлантических волн, свежий ветер несет в лицо соленые брызги, ах, молодость, где твоя сладость?
— Ну что, Каблуков, — обращается к Д. К. хозяин яхты утром, когда все они вновь собираются на палубе, — ты, кажется, решил нас уморить своей историей, когда мы до этого твоего прапрапра доберемся, наконец?
Каблуков жмурится, Гибралтарский пролив, оставшийся, как уже сказано, позади, навевает на душу неясную, томящую, грустную ноту, Лизавета привычно усаживается рядом, бесстыже оголяя свои, пока еще задорно торчащие в разные стороны грудки, Каблукову нравится смотреть на ее острые коричневые соски, как нравится ему обычно мучительно долго ласкать своим ртом терпкое Лизаветино межножье, ну, не томи, Джон Иванович, — обращается к нему Зюзевякин, — а то так до Америки доплывем, а про твоего этого самого так ничего и не узнаем, узнаете, узнаете, скороговоркой подхватывает зюзевякинскую реплику Каблуков и предлагает присутствующим в очередной раз набраться внимания.
— …но продолжим, — говорит Д. К., уютно расположившись рядом с Лизаветой, — как уже было сказано, Овидий Борисович Каблуков родился в полшестого утра, в Петров день, то есть двенадцатого июня одна тысяча семьсот–какого–то года…
Да, — вдруг впадая в прострацию замечает Зюзевякин, — давно это было. —
Глава двенадцатая,
в которой, наконец–то, рассказывается про прапрапра (и сколько там «пра» еще?) дедушку Джона Ивановича, на чем, собственно, и заканчивается первая часть рукописи Д. К.
Но несмотря на то, что это действительно было очень давно, Д. К. рассказывает обо всем так, будто родился Овидий Каблуков вчера, а то и сегодня.
Лишь только повивальная бабка приняла младенца и обернула его пеленкой с вышитым вензелем «БАК», что значило Борис и Анфиса Каблуковы, как хозяин дома влетел в опочивальню жены и бросил ей, настрадавшейся, намученной, измученной, если это словцо нравится больше, только три буквы: «к», «т» и «о», что в соединении значило «кто?».
— Успокойся, — прошептала ему обложенная подушками бледнолицая, без кровинушки, Анфиса, — наконец–то сын. — Каблуков IX молча разворачивается и покидает женину спальню, и сразу же на дворе начинается фузейная канонада с фейерверком: плевать, что еще совсем раннее утро, слишком долго ждал Борис Порфирич этого часа, чтобы не отметить его так, как то неоднократно виделось ему в мечтах и фантазиях: с канонадой, с фейерверком, с шампанским и пляшущими дворовыми девками, гуляй, Каблуково, наследник родился!
Наследник действительно родился и, более того, начал расти, как водится, не по дням, а по часам, то есть как и положено нормальному младенцу мужеского полу. Тут надо уточнить еще одну вещь: к моменту появления на свет Каблукова Х (а именно десятым потомком давно уже истлевшего графа Арнольдо Таконекого был маленький Овидий) императрица Елизавета (Елисавета) Петровна, столь покровительствовавшая в свое время Борису и Анфисе, успела отойти в мир иной, а на престоле Российском восседала блистательная императрица Екатерина, буквально несколько недель тому назад скинувшая с него своего мужа, бедолагу Петра III, что, впрочем, волновало родителей Овидия гораздо меньше, чем его (то есть младенца) драгоценное здоровье, но рассказывать почему–то об этом в таких подробностях мне становится неинтересно, заявляет всей честной компании Каблуков последний, и сразу же переходит к отрочеству своего прапрапра (и сколько там «пра» еще?) дедушки. К четырнадцати годам юный Каблуков стал красивым статным молодцом, из подмосковного имения семейство вот уже два года как переехало в петербургский дворец Каблуковых, строительство которого отец Овидия начал сразу же после рождения сына, а в пятнадцать лет, только что похоронив мать, Овидий Каблуков предстал пред светлыми очами императрицы Екатерины. Конечно, зная характер императрицы и родовую судьбу Каблуковых, следовало ожидать лишь одного: чтобы юный Овидий побывал в постели Екатерины Великой, но — по всей видимости — достаточно младой возраст да наличие Потемкина поблизости уберегло и Екатерину, и Овидия от этого эксперимента. Но не уберегло от всего остального, ибо именно при дворе императрицы Овидий и встретил то воздушное создание, что переломило впоследствии всю его судьбу и привело каблуковскую линию жизни к такому странному завершению… Впрочем, об этом позже, а пока молодой (пятнадцать лет — что это юность? молодость? вопрошает воодушевленный Джон Иванович у своих компаньонов по путешествию на яхте «Лизавета», компаньоны молчат, компаньоны пребывают в полном и восторженном внимании, так что продолжим, говорит Джон Иванович, опустив «но» с уже успевшим надоесть отточием, ответ же на вопрос, чем является пятнадцать лет — юностью или молодостью — так и повисает в воздухе) Каблуков входит в залитую светом залу царского дворца. Каблуков старший в это время целует ручки одной из фрейлин императрицы, императрица о чем–то говорит с французским посланником, Потемкин смотрит на Екатерину, Алексей Орлов смотрит на Потемкина и думает о своем брате, отсутствующем Григории Орлове, а Каблуков младший, то есть юный Овидий Борисович Каблуков застывает в оцепенении, ибо видит перед собой лишь столь же, как и он сам, юное создание, прелестную девочку лет четырнадцати–пятнадцати, черненькую, шаловливую, с блестящими от лукавства глазами.