— Как мертв? — взъярился Каблуков. — Да что ты несешь, да как ты смеешь? — Но Марта уже спрыгнула с кровати, вновь нырнула в рубашку, завернулась в плащ и покинула отведенную гостям комнату.
«Хоть одно выяснил, — подумал отревевшийся Каблуков, — оказывается, и в это дурное время дамочки не прочь заняться орально–генитальной любовью!», потом он повернулся на правый бок, натянул на голову одеяло и мрачно захрапел. Примерно через час его разбудил вернувшийся Абеляр. Каблуков открыл глаза, посмотрел на приятеля, снова закрыл глаза и опять захрапел. Проснулся он часов через пять, Абеляр уже встал и что–то насвистывал, натягивая сапоги.
— Ну? — спросил Каблукова бывший единорог.
— Полный афронт, — бесцветным голосом заявил Д. К., — она ничего не смогла со мной сделать.
— Это уже третья? — поинтересовался Абеляр.
— Кто третья? — вначале не понял Каблуков, а потом утвердительно закачал головой, вспомнив предыдущие опыты с Лизаветой и Кошаней очередной.
— Да, — озабоченно проговорил Абеляр, — в таком случае хочешь — не хочешь, а надо просить князя.
— А чего боишься? — поинтересовался Каблуков. — Да не боюсь я, — спокойно ответил ему Абеляр, — не мне простого смертного бояться. Только дело все в том, что князь не такой уж смертный и совсем не просто алхимик, как я тебе это говорил. Не знаю, продавал ли он душу дьяволу — на этот счет есть разные мнения, но с мирами — и небесным, и подземным — связь у него есть, это точно. Он могущественный человек, Джон Иванович, а могущественных людей не всегда и не обо всем хочется просить. Да и потом — ведь он тоже не все может, ты вот сейчас начнешь надеяться, а потом — как ты это говоришь, афронт?
— Афронт, — печально закивал головой ДК.
— Так что одевайся, Джон Иванович, — закончил свою тираду бывший единорог, — пора нам идти к князю.
Каблуков вздохнул, выбрался из постели и стал одеваться. В дверь постучали. Абеляр кивнул, чтобы входили, дверь распахнулась, и в ней снова показалась Марта, такая же кроткая и послушная, так же кротко и послушно поинтересовавшаяся, не хотят ли досточтимые умыться после сна и что–нибудь перекусить.
— Перекусим у князя, — решил Абеляр, — а вот умыться можно. Снова внесли таз с водой, снова Марта помогла им совершить омовение и вытереться, а потом предложила проводить их в хозяйские покои.
Каблуков шел последним, смотрел под ноги, ни гобелены, ни факела, ни прочая средневековая экзотика не радовали его глаз, он даже не думал, он просто тащил по каменному полу свое бренное и бессильное тело, ему все еще хотелось плакать, а ведь как чудесно было лежать рядом с Мартой, каким терпким и влажным было ее лоно, ах, Каблуков, Каблуков, — что же случилось с тобой?
— Пришли, — тихо сказала Марта, останавливаясь у большой черной двери, высокой, в два человеческих роста. — Дальше мне нельзя. — И она позвонила в изящный бронзовый колокольчик, висящий прямо у косяка. Дверь распахнулась, суровый Гривуальдус молча кивнул гостям и предложил войти внутрь. Марта исчезла за так же быстро закрывшимися дверями, а Каблуков удивленно озирался по сторонам, ибо никогда еще не видел в одном месте столько книг, рукописей, пучков трав, звериных и птичьих чучел. То есть сразу и одновременно, то есть все это вместе (совместно) находилось в одной комнате, то есть…
— Давненько я вас поджидаю, — сказал Фридрих Штаудоферийский, направляясь к гостям.
Глава пятая,
в которой Фридрих Штаудоферийский показывает свoe могущество, Каблуков так и не может трахнуть нимфу, пьется вино «Лакрима кристи» и задается вопрос: от чего же любовь — от Бога или от дьявола?
Несмотря на беспорядок, в котором пребывали все вышеперечисленные (то есть упомянутые в предпоследнем абзаце предыдущей главы) предметы, как то: книги, рукописи, пучки трав, звериные и птичьи чучела, какие–то непонятные — слово «предметы», дабы не повторять его в одном предложении дважды, заменяем на «приспособления», и получается вот так: какие–то непонятные приспособления (перегонный куб, колбы, реторты и прочая алхимическая дребедень), два двоеточия в одном предложении, но это абсолютно не смущает Джона Ивановича, так вот, несмотря на уже упомянутый беспорядок, комната была пусть и небольшой, но очень уютной. Уютом тянуло от жарко натопленного камина, уютом, несло от стен, обитых (можно еще — обтянутых) дамасским шелком, уютом веяло и от самого князя, который казался сейчас просто этаким милым домашним старичком, совершенно безобидной божьей пташкой, забавным таким седовласым гномиком с длинной спутанной бородой. — Да, давненько я вас поджидаю, вновь пробурчал себе под ноc князь, уже находясь в шаге от гостей и совершая неловкий, подпрыгивающий поклон, на который и Каблуков, и Абеляр ответствовали тем же образом, то есть совершая неловкий, странно подпрыгивающий поклон.
Откланявшись, они уселись в большие кресла, расположенные полукругом у камина. Гривуальдус принес три кубка, до краев наполненные крепким, тягучим, чуть сладковатым вином, князь поворошил длинной кочергой поленья в камине, взметнулись уже было начавшие затухать языки пламени. Абеляр молчал, молчал и Каблуков, князь с хитрецой посматривал то на одного, то на другого, затем отхлебнул из своего кубка небольшой глоток крепкого, тягучего, чуть сладковатого вина, молчание затягивалось, князь отчего–то захихикал и с еще большей хитрецой начал посматривать на своих гостей, а потом тихо и распевно проговорил:
— Ну ладно твой друг, доблестный мой Абеляр, но ты–то чего молчишь? Совсем я тебя не узнаю, милейший.
Абеляр вытянул ноги поближе к огню и проговорил в ответ:
— Князь, история, которую мне предстоит поведать, столь загадочна, что я и не знаю, с чего начать…
— Ну, милейший, — будто отмахнулся от всей абеляровской высказанной загадочности и невысказанной таинственности Фридрих Штаудоферийский, — чего уж в твоей истории непонятного? Самый простой случай любовного наговора или заговора, какое определение тебе ближе, любезнейший, тем и пользуйся.
Каблуков будто окаменел, он смотрел на князя и чувствовал непреодолимое желание выпасть из кресла и встать на колени, да, думал Каблуков, вот это силища, вот это талант так талант, куда уж мне до этого самого князя, тоже маг, маг и мистик, подумал про себя — то есть подумал о себе и про себя Каблуков — и невнятно, но громко выругался.
— Да, да, — продолжил князь, — самый обыкновенный наговор/заговор, и пребывает сейчас наш любезный подопечный в тоске и смятении от того, что не представляет, как от него излечиться. А мы вот попробуем ему помочь, — вновь как–то странненько хихикнул князь и быстро потер ладонью о ладонь, — попробуем, попробуем, может, что и получится! Гривуальдус! — внезапно крикнул громовым голосом князь.
Гривуальдус тотчас оказался рядом с князем и с почтительным молчанием выслушал последовавшие распоряжения, отданные, впрочем, на латыни, так что Каблуков ни черта не понял.
— Посидите немного, — обратился к Джону Ивановичу князь Фридрих, — скоро начнем, милейший.
Милейшему ничего не оставалось, как последовать приглашению князя немного посидеть в кресле, милейший сидел и чувствовал, что с каждым глотком этого крепкого, тягучего, чуть сладковатого вина, отдаленно напоминающего Каблукову никогда им не пробованную марсаллу, по его венам, жилам, костям и сухожилиям расползается, разливается, распространяется тепло — как ящерицы в солнечный день, как листва по земле золотой российской осенью. Да, тепло и хорошо становится Джону Ивановичу, и все те отвратительные мысли, что последние дни преследуют его, отлетают прочь, уходят за горизонт, за окоем, если прибегнуть к языку художественной литературы, и остается Джону Ивановичу лишь сидеть и ждать, когда Гривуальдус закончит таинственные приготовления, а князь Фридрих прервет свою беседу с Абеляром и начнет опыт по излечению Д. И. Каблукова от импотенции.
— Все, ваша светлость, — проговорил, наконец, почтительно Гривуальдус. Каблуков очнулся от комы и обвел помещение глазами. Что–то изменилось, но что? Д. К. не мог этого уяснить, но что–то действительно изменилось, помещение стало как бы больше, в несколько раз больше, потолок резко ушел вверх, исчезли все книги и рукописи, все пучки трав и птичьи и звериные чучела, исчез перегонный куб и прочая алхимическая дребедень, почти пустой была зала, в которой внезапно для себя самого оказался Джон Иванович Каблуков, лишь все так же стояли у камина три кресла, а посреди комнаты горела зеленоватым неярким светом огромная соломонова звезда с какой–то переливающейся закорючкой в центре.
— Ну что, начнем? — спросил князь, обращаясь почему–то к самому себе. И сам же себе ответил: — Начнем!
— Ну что, начнем? — спросил князь, обращаясь почему–то к самому себе. И сам же себе ответил: — Начнем!
Тут Фридрих Штаудоферийский встал из кресла и отбросил в сторону свой черный бархатный плащ. Под плащом был камзол, маленький старичонка в камзоле взмахнул руками и начал расти, и Каблукову стало страшно, он увидел, как внезапно нахлынувшая в комнату чернота закрыла Гривуальдуса и Абеляра, вползла во все углы, затянула ярко пылавший камин, лишь Соломонова звезда светилась в темноте, да переливался в самом ее центре непонятный иероглиф, странный знак, загадочная эмбрионная закорючка. Затем Каблуков почувствовал, как его отрывает от земли и переносит в самый центр Соломоновой звезды, и вот он уже не он, а всего лишь невнятный cгусток энергии, перетекающий между сильными и властными руками князя, между нежными и ласковыми руками князя, между… Затем и это ощущение исчезло и чернота покрыла собой все, то есть и саму Соломонову звезду, и уже упомянутую эмбрионного вида закорючку в ее центре, а вслед за чернотой нахлынули тишина и пустота, и тут Каблуков вновь ощутил себя, только на этот раз никакой комнаты не было вокруг, а было небо, да не земное, голубое, с птицами и облаками, а то, что именуют пустыней космоса, и летел Каблуков по этой самой пустыне рядом с князем, только был Фридрих не маленьким старикашкой, а стройным красавцем, затянутым в сталь и кожу, отталкивающим встречающиеся метеориты одними голыми ладонями. Каблуков же летел с ним рядышком, и если и мучило его хоть что–нибудь в этот момент, так лишь боязнь отстать, потеряться в бескрайней ночной пустыне, не иметь возможности вновь ощутить под ногами землю.
Куда летели они? Зачем? Никогда Каблуков не узнает этого, ибо полет кончился так же быстро, как и начался, и мрачная, покрытая острыми черными камнями равнина оказалась под ногами Джона Ивановича. Князь Фридрих находился рядом, только вот глаза его были бездонны и абсолютно ничего не выражали, и вновь Каблукову стало страшно, и подумалось ему: зачем ввязался он во всю эту авантюру? Ну, пропала его мужская сила — да что, первый он, что ли, мужчина на свете, с кем такое происходит? Не первый, естественно, но и не последний, только вот стоит ли все это того ужаса, который испытывает он, бредя неизвестно куда по мрачной равнине рядом со зловещим и давно уж совсем не милым домашним старичком? Но тут вновь помутнение напало на Каблукова, а когда разум его очистился, то не было мрачной равнины, как не было и острых черных камней под ногами, находился он в лесу, небо отсутствовало, узкая тропинка вихляла под нотами, впереди маячила сухонькая и сутулая спина великого князя, позади виднелись одни лишь деревья да где–то вдали заунывно и меланхолично каркали вороны. — Вот и все, — подумалось Каблукову, — это конец, это явно ни что иное, как вход в ад, сейчас вот, — опять подумалось Каблукову, — кончится тропинка, и будут ворота, а на воротах надпись: «Оставь надежду, всяк сюда входящий» — Иди–иди, не бойся, — даже не обернувшись, проговорил князь, и Каблуков послушно заперебирал ногами еще быстрее, но тропинка подошла к концу, только никаких ворот с надписью не было, а был самый обыкновенный луг, заросший всяческими травками–муравками, с одной стороны лес, потом — луг, за лугом — снова лес, тут князь остановился и сказал, обернувшись к Джону Ивановичу: — Все, пришли.
Каблуков вытер взмокший от пота лоб. — Да, пришли, — нараспев проговорил князь, — теперь вот подождать придется. — А чего ждать? — поинтересовался Д. К.
— А чего надо, того и подождем, — сурово молвил Фридрих Штаудоферийский и сел прямо на траву. — Садись рядышком, Джон Иванович.
Каблуков сел рядышком, трава была теплой, хотя солнца на небе не было, да и вообще было непонятно — небо это или нет, может, просто очередные чародейские штучки, да и вообще — где они? — А зачем тебе знать? — поинтересовался князь.
Каблуков хмыкнул, знать ему это действительно было незачем, но отчего бы не спросить?
— Не любопытствуй всуе! — все тем же суровым голосом отчитал его князь, и Каблуков обиженно засопел, посматривая то по сторонам, то на странное небо.
Но вот в отдалении раздалась песня, точнее же говоря, мелодия без слов. Пел женский голос, высокий, очень красивый и очень нежный женский голос, сопрано, как это без труда определил ДК. Князь вдруг распластался по земле и стал похож на большую раскоряченную лягушку. Каблуков, удивленно посмотрев на него, последовал его примеру, трава щекотала нос и щеки, хотелось чихнуть, но князь сделал страшные глаза и Каблуков сдержался. Голос становился все ближе, и Д. К. увидел, как на поляну вышла молодая женщина безупречной красоты, была она нагой, роста не очень высокого, но и не низкого, волосы у нее были черными, груди — большими, кожа — белой, соски — смуглыми, курчавая поросль лобка светилась, будто освещенная солнцем, женщина приближалась медленно, вот она еще лишь в центре поляны, остановилась, потянулась, выгнула спину, отчего груди ее заслонили Каблукову все небо, и тут Джон Иванович почувствовал, как непонятная силища взыграла у него между ног. — Беги, — услышал он шепот князя, — беги, догони ее!
И Каблуков побежал. Он прыгнул из травы уже не как лягушка, а как лев, как тысяча львов, ноги его были стремительны и сильны, каждый прыжок делал женщину все ближе, она же стояла в центре поляны и смеялась, глядя на несущегося прямо на нее Каблукова. А потом побежала от него, лениво и медленно, но догнать ее было невозможно. Да, невозможно, но Д. К. все убыстрял и убыстрял свой бег, женщина почувствовала это и тоже побежала быстрей, поляна осталась позади, вновь вокруг Каблукова замелькали деревья, вновь узенькая тропинка завихляла под ногами, спина женщины становилась все ближе и ближе, ее небольшие и аппетитные ягодицы заставляли его убыстрять и так уже немыслимый бег, вот они находятся буквально в метре друг от друга, стоит лишь сделать еще одно усилие, как Д. К. настигнет лесную нимфу, повалит ее прямо на тропу и — о, чудо! Он вновь станет прежним, никакая Виктория Николаевна не страшна ему, он станет прежним и отомстит ей, да, отомстит, грубо, по–мужски. Каблуков прыгает, как лев, как тысяча львов, но женщина делает неуловимое движение, подставляет Каблукову стрoйную, красивую ножку, и Д. К. брякается прямо наземь, да так, что теряет сознание.
— Эх, ты! — доносится до него во тьме голос Абеляра, и Каблуков открывает глаза. Он сидит все в том же кресле все у того же камина, небольшая, уютная комната полна все тех же милых и странных вещей, князь в своем кресле, по–прежнему закутанный в черный бархатный плащ, медленно потягивает вино из кубка, поданного ему Гривуальдусом, отчего–то укоризненно посматривая на Д. К., а Абеляр глядит на него мрачно и потерянно, да укоряюще грозит пальцем, опять приговаривая: — Эх, ты!
— Что — я? — взрывается Каблуков.
— Успокойтесь. господа, успокойтесь, — говорит князь Фридрих, почесывая за ухом у неизвестно откуда взявшейся Молнии (Факел лежит тут же, на мощеном каменном полу, возле кресла князя). — Просто все оказалось намного сложнее, чем я думал. Да, Джон Иванович, — обращается князь непосредственно к Д. К., — судя по всему, это любовь.
— Что? — Каблуков попросту обомлел от княжеского заявления.
— Да, да, — продолжает князь развивать свою мысль, — как бы вы не противились, милейший потомок графов Таконских, но это, по всей видимости, любовь. Знаете такое слово?
— Знаю, — мрачно отвечает Каблуков.
— Понимаете, Джон Иванович, — продолжает князь, — если бы вы действительно хотели избавиться от того наговора/заговора, что наслала на вас Виктория Николаевна, то вы догнали бы нимфу, можете мне поверить. Вы бы догнали ее, а она бы позволила себя догнать. Не вы первый, не вы последний излечились бы таким способом. Но вы не догнали ее. Значит, что–то помешало. Но что? Да то, что в самый последний момент вы подумали о ней, да, да, Джон Иванович, именно о ней, то есть о Виктории Николаевне, а значит…
— Да не любовь это, — прохрипел Д. К.
— Тогда что же?
— Не знаю, но только не любовь, этого мне еще не хватало!
— Ах, Джон Иванович, Джон Иванович, — печально проговорил князь, — получается, что я бессилен вам помочь.
Каблуков опять приуныл, он сидел, смотрел на потрескивающие поленья, на вспыхивающие в каминной глотке огоньки пламени, собственная жизнь казалась ему бессмысленной и неудавшейся, а будущее было под вопросом. Да, под огромным, закрывающим собою все небо знаком вопроса: что делать, как быть, куда податься?
— Искать, — ответил ему князь.
— Но где? — вступил в разговор Абеляр.
— А это мы сейчас посмотрим. — Князь задумался, потом вновь позвал Гривуальдуса и велел тому зажечь горелку под перегонным кубом. Мрачный рыцарь так же безмолвно, как и всегда, выполнил приказание своего господина, и вскоре в кубе что–то заклокотало и забулькало. Наконец Фридрих встал, подошел к кубу, достал из складок плаща щепотку порошка и бросил его в бурлящую воду. Затем он взмахнул рукой, комната погрузилась в темноту, но на этот раз именно в темноту, а не в черноту, то есть ничего страшного и даже тревожного не произошло, а пустились сумерки, которые закрыли собою и куб, и князя, а когда они рассеялись, то князь устало вернулся к камину и вновь сел в кресло.