На побережье.
Машины на шоссе были, но в основном встречные. Дорога на юг была практически пустой. Павлин сыпал остротами и отпускал совершенно безумные замечания.
— Теперь нас уже ничто не остановит, — сказал он.
Иногда он начинал что-то петь, по строчке из разных песен, и часто оборачивался назад, к Хендерсон, и улыбался ей во весь рот. Я не знаю, что произошло, но всё изменилось, когда девочка села за руль. Всё пошло гладко: дорога свободная, ехать легко.
— У меня тоже когда-то был комп, — сказала Хендерсон.
— И что с ним стало?
— Я его выбросила. С моста. Добила из сострадания.
Тапело начала объяснять насчёт «Радио Просвет»:
— Они просто транслируют тестовые передачи, измеряют ответный сигнал. Пытаются отыскать упорядоченные элементы в этом хаосе. Найти некий смысл, некую систему. Вот такая задумка.
— Дурацкая, на мой взгляд, — сказал Павлин.
— А по-моему, хорошая, — сказала Тапело.
— И что, получается? — спросила я.
— Что?
— Ну, систему нашли? Или смысл?
— Ну, они доказали, что воздействие шума — величина переменная. В разных местах оно разное, и в разных моментах во времени — тоже.
— Это мы знаем, — сказала Хендерсон. — Мы в этом живём.
— И что внутри хаоса существуют различные неподвижные точки. Фиксированные участки. Скажем, определённые образы, которые как бы преследуют заражённого человека. Как навязчивые идеи, только извне.
— А ещё что-нибудь? — спросил Павлин. — Что-то хорошее есть?
— Если даже и есть, я об этом не знаю.
— Слышишь, Бев?
— И что теперь? — спросила Хендерсон.
— Я вот о чём говорю. Эти парни в правительственных лабораториях, у них там «Просвета» немерено, может быть, у них в крови тоже течёт эта холодная дрянь, как у одной нашей общей знакомой. — Павлин указал на Тапело.
— Какая холодная дрянь? — спросила Тапело.
— Ну такая. Холодная. Для объективного восприятия реальности. Я не знаю, что там у вас. Что-то, что убивает болезнь.
— Нет, все происходит не так.
— Да как бы там ни было. Я говорю о другом. Эти ребята, которые заседают в лабораториях… они же ничего не знают на самом деле. У них нет самого главного. Волшебства. А у нас оно есть. Они пытаются что-то делать, но при этом не представляют себе, что такое болезнь. Правильно, Бев?
— Абсолютно, — сказала Хендерсон.
— Ой, смотрите, — сказала Тапело.
Там, у дороги, стоял молодой человек. Автостопщик. Тапело притормозила.
— Ни хрена, — сказала Хендерсон. — У нас нет места.
— Но ему так одиноко, — сказала Тапело. — Вы посмотрите.
— А что у него там написано? — спросил Павлин.
Мне пришлось сильно напрячься, чтобы сосредоточить внимание на парне, на кусочке картона у него в руках.
— Так что там написано? — спросила я.
— Ничего, — сказала Тапело. — Вообще ничего. Чистый лист.
— Ну что, девочка, все ещё хочешь остановиться? — спросил Павлин. — Я в том смысле, что он молодой, симпатичный. Едет практически в никуда. В пустоту. А чего ещё нужно молоденькой девочке?
— Останавливаться мы не будем, — сказала Тапело. Потом все замолчали, и я была этому рада. Я работала над своей книгой, записывала все сегодняшние события — вплоть до этой минуты.
— А Марлин все строчит и строчит, — сказала Хендерсон. — Тебе ещё не надоело?
— Нет.
Но сейчас, когда я попыталась перечитать эти последние пару страниц, я не смогла понять и половины. То есть я разбирала слова, но не понимала их смысла. Обычно такое случалось лишь через несколько дней.
— Однажды я видел дорожный знак, — сказал Павлин. — Угадайте какой.
— И какой? — спросила Тапело.
— Опасная зона. Следите за знаками. Впереди будет знак «Повреждённая дорога».
— И чего?
— Ну, там и был знак. Впереди. Только испорченный.
— И что там было написано?
— Ну, он был испорчен. Слова расплывались. Ну, как обычно. Но я сумел прочитать, что там написано.
— Ага, давай дальше.
— Опасная зона. Следите за знаками. Впереди будет знак «Повреждённая дорога».
— Ты все выдумываешь.
— Я ничего не выдумываю. Вы дослушайте до конца.
— Дай-ка я догадаюсь. Там был ещё один знак.
— Да, был. Все правильно.
— И?
— Что — и?
— Ты смог прочесть, что там написано?
— Ага. Это был очень чёткий знак. Без повреждений.
— И там было написано…
— Не обращайте внимания на все предыдущие знаки.
— Господи Боже, — сказала Тапело. — И мне оно надо?
— Я не знаю. Тебе оно надо?
Дорога шла по равнине, плоской, пустынной и бесконечной. Мы проехали радиотелескоп, огромный купол которого был перевернут, чтобы вобрать в себя небо. Над ним колыхалось облако шума. А ещё через несколько миль мы увидели что-то похожее на мираж.
— Что это? — спросил Павлин.
Синее переливчатое свечение над дорогой, жидкие волны воздуха, поднимавшегося от гудронированного шоссе. Перед нами была другая машина. Она проехала сквозь синее марево, которое как будто окутало автомобиль, а потом и мы сами въехали в этот странный мираж. Стало заметно теплее, и мы словно сбавили скорость, хотя на самом деле мы её не сбавляли. Я слышала разные звуки: голоса, шелест дыхания — тихо-тихо, едва различимо. Хендерсон повернулась ко мне. Я не узнала её лицо. Это было лицо незнакомки. Исчезло всякое ощущение движения. Как будто мы приподнялись над землёй и зависли в воздухе, в зыбком дрожащем пространстве, а потом мы вдруг выехали наружу, уже с той стороны, и поехали дальше, опять на нормальной скорости, и после жаркого марева нам было даже прохладно, и лицо Хендерсон снова стало её лицом.
— Что это было? — спросил Павлин. Тапело покачала головой:
— Не знаю.
— А куда делась эта, другая машина?
Дорога впереди — абсолютно прямая, без единого поворота. Но машины, которая ехала впереди, почему-то не видно.
— Блин, как-то здесь странно, — сказал Павлин. — Не нравится мне всё это.
Мы поехали дальше. Я поняла, что не могу больше писать. После этого непонятного миража мне стало как-то нехорошо. Меня подташнивало. Слова кружились на бумаге.
— Ой, бля, — сказала Хендерсон. — Так ты?..
— Что там? — спросил Павлин.
— Господи.
— Что там?
— Зеркало.
— Эй, это моё, — сказала Тапело. — И не ройся, пожалуйста, у меня в сумке.
— Господи Боже, — сказала Хендерсон. — Я едва в него не посмотрелась.
— Положи мои вещи на место.
— А это что у тебя? Часы. Ну ни хрена себе.
— Я тебя предупреждаю.
— И сколько время? — спросил Павлин.
— А как я тебе посмотрю, сколько время?! Марлин…
Хендерсон передала мне часы. Её пальцы были как смазанное пятно, троящийся образ, наложение картинок.
— А это чего за книга? — сказала Хендерсон.
— Просто книга, — сказала Тапело. — Какие проблемы?
Хендерсон нашла сумку Тапело на полу. Сперва она достала оттуда зеркало, потом — часы. А теперь — книгу. Ту самую, которую Тапело читала сегодня утром. Рассказы По. Хендерсон пролистала страницы.
— Не понимаю, зачем это надо. Книжки читать, все такое.
— А ты попробуй, а вдруг понравится.
— Осторожнее. Машина, — сказал Павлин.
Машина была впереди. Она ехала очень медленно. Маленький голубой автомобиль. Первый, который нам встретился после того миража. Вокруг творилось столько всего непонятного. Павлин прав, надо быть осторожнее. Тапело обогнала голубую машину, объехав её по широкой дуге. Я попыталась рассмотреть водителя.
— Похоже, он в трансе, — сказала Хендерсон.
Руки водителя судорожно сжимали руль, а его голова медленно раскачивалась из стороны в сторону. Он повернулся и посмотрел в нашу сторону. Абсолютно пустое лицо, без всякого выражения.
— Вот, блин, дожили, — сказала Павлин. — Вообще-то такое следует запретить.
Обогнав голубую машину, мы поехали дальше.
— И всё-таки, что это было? — сказал Павлин.
— Жуть какая, — сказала Хендерсон. — Ну, эта книга. Нет, действительно жуткие вещи тут пишут.
— А что за книга? — спросил Павлин.
— Сердце-обличитель.
— Это такое название?
— Ага.
— Это что, про любовь? Как в любовном романе?
— Нет, это не про любовь.
— Знаешь, Бев, про любовь нет хороших историй. Есть только одна, которая про нас с тобой. Ты слушай меня. Я — твой любовный роман.
— Никакого повода у меня не было, — сказала Хендерсон. — И бешенства я не испытывал. Я любил этого старика. Он ни разу не причинил мне зла. Ни разу меня не обидел.
— Ты о чём? — спросил Павлин.
— Я читаю из книжки.
— А-а.
— Его золото меня не прельщало.
— А меня бы прельстило, — сказал Павлин.
— Его золото меня не прельщало. Пожалуй, виной всему был его глаз! Да, именно! Один глаз у него был как у хищной птицы — голубоватый, подёрнутый плёнкой. Стоило ему поглядеть на меня, и у меня кровь стыла в жилах.
— Его золото меня не прельщало. Пожалуй, виной всему был его глаз! Да, именно! Один глаз у него был как у хищной птицы — голубоватый, подёрнутый плёнкой. Стоило ему поглядеть на меня, и у меня кровь стыла в жилах.
Хендерсон читала, и волосы лезли ей в глаза. У неё длинные волосы, только теперь они грязные и свалявшиеся, а когда она двигает головой, они шевелятся, как живые. Волосы закрывали её лицо, и я не видела, куда она смотрит. Но у меня было стойкое ощущение, что смотрит она на меня.
— И мало-помалу, исподволь, я задумал прикончить старика и навсегда избавиться от его глаза.
— Вот так вот? — сказал Павлин.
— Ага, — сказала Хендерсон. — Он хочет убить старика. Достал он его.
— Не старик, — сказала Тапело.
— В смысле?
— Его достал не старик, а глаз. И он хотел убить глаз.
— С головой парень явно не дружит, — сказал Павлин.
— Нет, — сказала Хендерсон. — Он тут пишет, что он не сумасшедший. Здесь сказано, что от болезни его чувства только обострились, а вовсе не ослабели и не притупились.
— Какой болезни?
— Тут не объясняется. Может, потом где-то будет.
— А зачем ему убивать этот глаз? — спросил Павлин. — Марлин, ты что-нибудь понимаешь?
— Да. По-моему, да.
— Ему не нравилось, когда на него смотрели, — сказала Тапело.
— Да? — сказала Хендерсон.
— Его бесило, когда на него смотрели.
— А, понятно, — сказала Павлин. — Знакомое чувство.
— Но тут что получается: он же кому-то рассказывает эту свою историю. Значит, на него всё равно кто-то смотрит.
— Кто смотрит? — спросила Хендерсон.
— Читатель.
Хендерсон тряхнула головой.
— Давай лучше не умничать. А то у меня от таких рассуждений мозги замыкает.
— Так все задумано. Он хочет вырвать глаза читателю. Рассказчик. Он хочет вырвать глаза читателю!
— Блин, мне это нравится, — сказал Павлин.
— Мудацкие книги, — сказала Хендерсон. — Их следует все запретить. Надо, чтобы издали такой закон.
— Он уже есть, — сказала Тапело. — У тебя в голове.
— Да. Наверное.
— Что?
— Останови машину.
— Я…
— Я сказала, машину останови!
Тапело резко ударила по тормозам. Машина остановилась. Тапело заглушила двигатель. Стало тихо. И только в динамиках радио переливалась электронная мелодия. Первые пару секунд все молчали, а потом Павлин сказал:
— Ты бы, девочка, извинилась.
— Я?!
— Ты.
— А что я такого сделала?
Павлин вздохнул.
— Я не хочу, чтобы она ехала с нами, — сказала Хендерсон. — Давай выметайся.
— Но так же нельзя…
— Выметайся, сказала.
И тогда что-то в Тапело надломилось. Она опустила голову и наклонилась, упёршись лбом в руль. Я подумала, что надо вступиться за девочку. Может быть, попросить Хендерсон, чтобы она на неё не сердилась. Уж не знаю, получится что-нибудь или нет, но попробовать можно. Но тут Тапело что-то сказала себе в ладони.
— Не слышу, — сказала Хендерсон. Тапело приподняла голову.
— Прости, пожалуйста.
— Повернись. Я хочу видеть твоё лицо.
— Что?
— Повернись ко мне.
Девочка обернулась к нам. Хендерсон уже держала наготове открытое зеркальце и теперь подняла его так, чтобы в нём отразилось только лицо Тапело.
— Так что ты сказала?
Глядя прямо на своё отражение в зеркале, Тапело повторила свои слова:
— Прости, пожалуйста.
— Хорошо.
Дальше мы ехали молча. Павлин углубился в дорожные атласы. Хендерсон закрыла глаза, как будто собралась спать. Я сидела, смотрела в окно. Мысли путались и разбредались. Меня тяготило молчание, но было как-то неловко заговорить. Первой не выдержала Тапело.
— А вы знаете, куда мы едем? — спросила она. Павлин посмотрел на неё.
— В смысле?
— Города на побережье… там хуже всего. Вы не знали? Самые больные районы. Вот почему в эту сторону так мало машин. Вообще нет машин. Мы — единственные.
— Почему? — спросил Павлин. — Почему побережье?
— Ну, есть такая теория, что зона болезни — она как ткань. И она распускается по краям.
Павлин кивнул.
— Ну прямо как я.
— Вот почему все съезжаются в центр. Там безопаснее.
Хендерсон открыла глаза.
— А тут будет какая-нибудь заправка, ну или что-нибудь?
— Будет заправка, — сказала Тапело. — Через пару миль.
— Хорошо. А то я действительно очень хочу в туалет.
Над дорогой висел огромный информационный щит. Буквы мигали золотым светом. Слова были такими яркими, что даже я смогла их прочитать.
Водитель! Ты уже принял «Просвет»?
— Знаете, что я слышал? — сказал Павлин. — Что в таких вот новомодных щитах, в каждом из них, течёт столько вытяжки, что одному человеку хватило бы на год, чтобы его вообще не затронуло и не глючило. Даже на полтора года. Может быть, больше. Но это же несправедливо. Это несправедливо.
— Это вообще преступление, — сказала Тапело.
— Вот бы добраться до одного из таких устройств. Электронный Просвет, как они это называют. Блин. Уж я бы тогда развернулся. Сделал бы столько всего.
— Что бы ты сделал? — спросила Хендерсон.
— Ну, много разного.
— А, ну да. Много разного.
— А ещё у них есть такая машина… она работает на «Просвете». Нет, правда. Кладёшь в неё что-нибудь сломанное, заражённое, что-нибудь, что подцепило шум, а потом вынимаешь уже исправленное.
— Нет такой машины, — сказала Тапело.
— Нет, правда. Я слышал. Это секретная разработка. Машина. Такой чёрный ящик. А внутри — кусочек пространства, не заражённый болезнью. Кусочек мира, где все сигналы и знаки не тронуты порчей, где вся информация — чистая. Вот бы заполучить эту штуку. Вы только представьте себе… Чёрный ящик. Сколько бы я тогда сделал.
— Так что бы ты сделал? — спросила Хендерсон.
— А почему ты всё время об этом спрашиваешь?
— Ну, просто спрашиваю. Так что бы ты сделал?
— Что бы я сделал? Я бы смылся отсюда на хрен. Только меня и видели.
— Знаете что, — сказала Хендерсон. — Я Павлина нашла на улице. Знаете, что он делал?
— Ну, понеслась.
— Он лежал, в жопу пьяный, в тёмном переулке, а на голове у него была сумка… ну, с какой ходят по магазинам.
— Правда? — сказала Тапело. — В смысле, пластиковый пакет?
— Нет. Женская сумка. Только большая.
— Слушай, не надо. — Павлин обернулся к Хендерсон, но даже не посмотрел на неё. Его взгляд впился во что-то сзади, сквозь заднее стекло. — Ой, бля.
— Что там? — спросила Тапело.
— Какой-то придурок. Он нас догоняет.
— Где? Я не вижу.
Я обернулась и посмотрела назад. К нам приближалась машина. Ярко-красный автомобиль, такой широкий, что он занимал всю вторую полосу. Огромный, мощный. На полной скорости. Ещё немного — и он нас догонит.
— Съезжай на обочину, — сказала Хендерсон.
— Что?
— Съезжай на обочину!
И вдруг оказалось, что я не могу пошевелиться. Не могу оторвать взгляд от красной машины. Это был лимузин с затемнёнными стёклами. Все ближе и ближе. Передний бампер погнут. Весь капот — в шрамах, вмятинах и царапинах. Водителя было не видно. На секунду я потеряла машину из виду — она растворилась в зыбком мареве жара. А когда лимузин выехал из зоны горячего воздуха, он был уже совсем рядом. И тогда же включился звук. Противный, высокий, бьющий по нервам — у меня в голове. Шум.
— Быстрее! — закричал Павлин.
Мы съехали на обочину, и лимузин вильнул в нашу сторону. Мы ударились об ограждение. Жуткий скрежет металла отдался в теле, пробирая до самых костей. Лимузин прижимал нас к ограждению, обжигая бок нашей машины, и день вдруг потемнел, а потом переполнился цветом, разноцветными искрами.
И мне вдруг подумалось, очень чётко и определённо, что сейчас я умру. Прямо сейчас, прямо здесь.
Время как будто запнулось и остановилось.
Времени просто не стало.
Хендерсон бросило на меня, и я обняла её, я совершенно спокойно её обняла, не знаю как. Голоса, шепоты. Неясное, смазанное пятно — что-то билось в руках Павлина.
— Девочка, давай назад!
Голос Павлина, потерянный крик, обожжённый шумом. Скрежет металла. Что-то вылетело из руки Павлина. Не знаю, с чем он там сражался, но он всё-таки не удержал эту штуку, и она приземлилась на колени Хендерсон, съёжившейся на сиденье, и я протянула руку и взяла эту вещь.
Пистолет.
А потом я почувствовала чью-то руку у себя на запястье, кто-то пытался вырвать у меня пистолет, пытался поднять его, медленно, медленно — сквозь сгустившийся воздух, сквозь пятна цвета, сквозь искры.
Россыпь света и звука.
Обрывки песни, помехи в эфире. Глупые молитвы и колыбельные, и все слезы, ещё не выплаканные — откуда они, эти слезы, скопились в глазах и ждут. И мне хочется лишь одного: ухватиться за то единственное, что не затронуто шумом, чистый, чёткий сигнал, благословенный, живой сигнал в самом конце диапазона. И кто-то где-то кричал мне: «Не надо», — но я уже не могла остановиться.