– Беременна, – ответила Оксана, поскольку врать ей не хотелось. Она понимала, что Люда спрашивала только для порядка. И без всяких вопросов ясно, что она ждет ребенка.
– От Николая?
– От Николая.
– А он знает?
– Не знает.
– Но почему?! – возмутилась Людмила.
– Потому что ему все равно, – бесстрастно отозвалась Оксана.
– Глупости какие!! С чего ты взяла?!
– С того, что меня рвет чуть ли не по пять раз на день уже третий месяц, а он так ничего и не заметил!
– Н-но… он же занят… У него куча заказов! Он Грише рассказывал. Я слышала…
– Вот именно, что он занят своими заказами! Я тебе об этом и говорила! У него нет времени даже на то, чтобы просто заметить, что у меня уже давно отвратительно-зеленое лицо…
– Нет… Я все-таки думаю, что ты преувеличиваешь! – покачала головой Люда. – У беременных вообще мозги набекрень. Ты уж извини, но у меня двое детей, поэтому я про это состояние все знаю. – Она взяла Оксану за обе руки, заглянула ей в глаза и самым ласковым тоном сказала: – Милая моя, надо обязательно обо всем рассказать Николаю! Да он обалдеет от счастья! У вас сразу все наладится, вот увидишь!
Людмила, отойдя от первого потрясения, так обрадовалась сообщению подруги, что стала необыкновенно похожей на портрет кисти Николая Руденко. Оксане очень жаль было ее огорчать, но пришлось. Она осторожно выдернула свои руки из ладоней Люды и сказала:
– Я тебя прошу, ничего не говори Николаю. Я не люблю его, понимаешь?!
– Нет… я ничего не понимаю… – растерялась она. – Отец ведь имеет право знать, что у него есть ребенок…
– Я, Люда, тоже имею право… жить собственной жизнью. Я очень старалась полюбить Колю, но… у меня не получилось… Не надо его терзать! Я прошу тебя! Может быть, он действительно, узнав о ребенке, загорится снова, но я… Я не смогу поддержать его горение! Не люблю я его, Люда!
Оксана чувствовала, что подруга не в состоянии ее понять, но вернуться к Руденко лишь в угоду ей она не могла.
– Не осуждай меня, Людочка, если можешь! – бросила ей Оксана и вылетела из ее гостеприимного дома в слезах и тоске.
От Люды Оксана поехала в Репино за своими вещами. Николай с двумя помощниками занимались грандиозной картиной на шелке, которую ему заказала одна питерская гостиница для украшения холла. Оксана глянула на огромное полотно из-за спин художников. На сине-голубом фоне в виньетках, будто перерисованных из старинного издания, в художественном беспорядке были разбросаны силуэты (с самой минимальной деталировкой) архитектурно-скульптурных достопримечательностей Петербурга. Оксане очень захотелось сказать Николаю, что он в погоне за популярностью скатывается на банальности, но все-таки промолчала. К чему расстраивать? Полотно почти готово. Не переделывать же его, оттого что ей оно не понравилось. Может, у нее как у беременной и впрямь мозги набекрень!
– Оксан, там, на кухне, бутерброды с красной рыбой. Ребята принесли, – даже не повернувшись к ней, бросил через плечо Николай. – Поешь! Такая вкуснятина!
Оксана сказала, что обязательно поест, и поднялась наверх, чтобы собрать сумку. Вещей оказалось неподъемно много. Может быть, оставить кое-что? Нет! Нельзя! Николай подумает, что она специально не все взяла, чтобы вернуться. Ее уход не должен превращаться в фарс. Они расстаются окончательно. Назад пути уже не будет. Написать ему записку или не стоит? А собственно, что писать в записке? Прости-прощай? Нет, она перед ним ни в чем не виновата… Или виновата? Зачем жила у него, не любя? А он? Чем он лучше ее? Она правду сказала Люде. Каждое утро она с трудом выползает к завтраку вся зеленая от то и дело подступающей тошноты, а ему и дела нет до ее цвета лица! Впрочем, пора оставить претензии. Николай тоже может найти что ей предъявить. Не станет она ничего ему писать. И так обо всем догадается.
Оксана подошла к своему последнему портрету из гривуазно-жантильной, как сказали бы в начале двадцатого века, серии, который так и остался стоять на мольберте. Нет, все-таки изображенная на нем женщина – не она. Даже для тех мужчин, которых она любила, Оксана никогда не могла бы соорудить на своем лице подобного выражения. Для нее главным в любви было полное единение с человеком, а вовсе не чувственное вожделение. Великий Николай Руденко ее не понял. Хотя… может быть, она и не хотела, чтобы он ее понял до конца…
Оксана отошла от портрета, с трудом застегнула молнию на сумке, еще раз без всякого сожаления оглядела свое последнее пристанище и спустилась вниз. Николай опять, как ей показалось, с показной заботой спросил, поела ли она той замечательной красной рыбы, и, не слушая ответа, вновь углубился в работу. Оксана прошла к двери, переступая через тела художников, растянувшихся на полу. Никто ее не только не остановил, но даже и не заметил огромной сумки, которую она несла на плече с большим трудом.
Где-то на середине пути к вокзалу у нее начал болеть живот. Это Оксане не понравилось. Вариантов, как поступить, было два: вернуться назад или продолжить путь к платформе «Репино», и в обоих случаях с тяжеленной сумкой на плече. Поколебавшись не больше минуты, она выбрала платформу «Репино».
В вечерней воскресной электричке народу было много. Дачники, которые, несмотря на декабрьский мороз, регулярно ездили по выходным на свои участки, возвращались в Питер. Оксана пристроилась на краешке сиденья для инвалидов и пассажиров с детьми. Живот у нее уже болел так яростно, что она вполне могла сойти за инвалида. Почти подъехав к Питеру, в полном изнеможении от боли, она подняла опущенные в пол глаза и неожиданно встретилась взглядом с голубыми глазищами Наташеньки. Девочка смотрела на нее не просто удивленно, а прямо с каким-то первобытным ужасом. Оксана перевела взгляд на мужчину, сидящего рядом с ней. Алексей Пылаев увлеченно читал журнал. В тот момент, когда на него смотрела Оксана, он поднял правую руку, чтобы перелистнуть страницу. На безымянном пальце сверкнуло тонкое гладкое кольцо. Женился?!! Ну почему они так быстро женятся, стоит им только от нее уйти?!! Корнеев женился, Пылаев… Но как он мог так быстро жениться после того, как клялся ей в вечной любви?!! Она утешала себя мыслью о том, что Алексей вынужден был уйти от нее из-за дочери и каждый вечер в одиночестве мучается в своей квартире от любви к ней так же, как мучается она. А он, оказывается… И Наташенька… Неужели она смогла так быстро полюбить другую женщину?!! Неужели она зовет ее мамой?!! Разве так может быть?!! Разве такое возможно?!! А что, если обратиться к Мане Дагерт?! Она же обещала замолвить за нее словечко Алексею! Нет!!! Какая ерунда лезет в голову?!! При чем тут Амалия?! И за кого ей молвить словечко?! За беременную от другого мужчины?!!
Вдобавок к физическим страданиям, к которым за время пути она уже как-то притерпелась, Оксану пронзила такая душевная боль, что ей захотелось закричать на весь вагон. Наташенька все с тем же ужасом в голубых глазах теребила отца за рукав, очевидно, собираясь доложить о наличии в вагоне Оксаны. Дожидаться, когда Алексей оторвется от журнальной статьи, она не стала, а, еле волоча за собой сумку, бросилась к выходу, благо электричка как раз подъехала к платформе «Ланская». Оттуда уже запросто можно добраться до дома на городском транспорте.
Прямо с платформы «Ланская» Оксану, которая уже не могла и шагу ступить от боли и истекала кровью, отвезли на «Скорой помощи» в районный родильный дом. Она захлебывалась слезами, и уже не от боли, которая и не думала отпускать, а потому что понимала: все кончено. В ее жизни кончено вообще все!!! Где-то в глубине души у нее еще теплилась надежда на то, что Наташенька вырастет, поумнеет и они с Алексеем смогут быть вместе. Сегодня эти наивные и ни на чем не основанные мечтания были полностью развеяны. Вдобавок к этому еще нужно похоронить и мечту о ребенке. Вряд ли при таком кровотечении врачи смогут сохранить его. И ведь виновата в этом только она сама. Зачем потащила с собой такую тяжелую сумку?! Какая разница, что подумал бы Николай, если бы она оставила у него часть вещей! Разве можно было подвергать опасности ребенка?!
Из приемного покоя, разрезав ножницами прямо на ней окровавленные джинсы с колготками и оставив полуголой, Оксану повезли в операционную. Перед закрытыми дверями с горящей над ней красной надписью «Идет операция» все медики куда-то подевались, бросив ее одну на холодной металлической каталке. Она корчилась от боли, пытаясь кое-как прикрыться руками, а мимо сновали беременные и небеременные в халатах и тренировочных костюмах. Никого не интересовали обнаженные и окровавленные чресла Оксаны, потому что, похоже, женщины в халатах и трениках навидались тут всякого.
Когда Оксана уже окончательно собралась умереть в коридоре, откуда-то появилась низенькая толстая санитарка. Она стащила с нее всю одежду и натянула на голое тело короткую больничную рубаху неопределенного цвета, потом надела на ноги какое-то странное подобие белых гольф на завязочках, а на голову – смешную цветную косынку, в каких ходят в лес по грибы. Уже в операционной моложавый и симпатичный врач в голубой робе и прорезиненном фартуке задал несколько глупых, как ей показалось, вопросов и сказал женщине-анестезиологу, что можно начинать. Оксане не было страшно. Все самое худшее с ней уже случилось, а все остальное не имеет никакого значения. Больно ей наверняка не будет, потому что зачем же тогда анестезиолог. Да и не аборт же это… Она не по своей воле лишается ребенка… Врачебный мясницкий фартук, конечно, настораживает, но это всего лишь медицинская атрибутика и насущные требования санитарии с гигиеной…
Анестезиолог надела Оксане на лицо маску, а врач сказал:
– Когда почувствуете, что начинаете уплывать, махните мне рукой.
Какое-то время Оксана ничего не чувствовала, а потом в ней вдруг будто переключили программу, и она попала в совершенно другое измерение. Махать рукой врачу она не собиралась, потому что никуда не уплывала. Она находилась в операционной, но и одновременно где-то еще. Она слышала, как кто-то сказал: «Уже можно» и хотела крикнуть: «Нельзя!», но не смогла. Теперь ее уже не было в операционной. Ею окончательно завладел странный тягучий мир лабиринтов и без конца меняющих очертания и размеры пирамид. А потом ее пронзила нечеловеческая боль, которая заставила все ее тело выгнуться и отпрянуть от мучителей. Мучители настигали и вгрызались в ее тело, но не это было самым страшным, хотя она никогда в жизни не испытывала еще такой боли. Со всех сторон на нее наползали ужасные сущности. Одни имели кошмарные сюрреалистические морды, другие вообще не имели лиц и тел. Они представляли собой сгустки концентрированного ужаса, который проникал в ее мозг и парализовывал его страхом ада. Это и был ад. Она вдруг поняла, что умерла. Вот как, оказываются, умирают… И кто же это склоняется над ней? Хозяин и властелин этого кошмара? Неужели за все свои грехи она принадлежит ему? И никто, никто даже не собирается побороться за ее душу! Она никогда не вырвется из этого абсолютного ужаса… Никогда… Эти муки, эти пытки будут длиться всегда… всю оставшуюся жизнь… Впрочем, о чем это она? Это уже не жизнь… Это и есть смерть…
Оксане казалось, что она чует зловонное дыхание того, кто рвет ее тело изнутри, и нечеловеческая боль вдруг стала трансформироваться в такое же дикое, нечеловеческое сладострастие. Она попыталась крикнуть, что даже ради такого блаженства не согласна существовать в аду, что у нее еще есть земные дела, есть Наташенька, у которой несчастный испуганный взгляд… И в этот момент в самом центре ирреального мира, где находилась Оксана, вдруг возникло прозрачное, все расширяющееся, как в мультфильме, окошко, сквозь которое неожиданно проступил сначала кровавый фартук врача, потом белый кафель операционной. Через секунду перед Оксаной склонилось лицо все той же низенькой и толстой санитарки, которая сказала:
– И куда ж ты летала, красотуля? Все руками махала-махала, будто птица!
– Я не умерла? – спросила ее удивленная Оксана.
– И-и-и! Чего захотела? – дробно рассмеялась санитарка. – Бабы – они живучие! Их хоть жги, хоть режь, хоть детей из них выскребай, а они отойдут и новых ребятишек понаделают! Ну давай, вставай, милая!
– Вставать? – поразилась Оксана. Разве можно было встать после того смертельного ужаса и боли, которые она только что испытала?
– А ты че думала? Кто тебя понесет-то? У нас носильщиков нет. Все сами ходют. Ну, давай, давай… ноги-то спускай…
Оксана осторожно спустила плохо слушающиеся ноги и попыталась встать, опершись рукой о кресло. Тело сразу повело в сторону. Санитарка подхватила Оксану на удивление сильной рукой и сунула ей между ног в несколько раз сложенную пеленку.
– Вот тебе подкладная. Ты уж держи, да и пойдем, милая…
Полуголая, с тряпкой между ног, качающаяся Оксана выползла из операционной в сопровождении санитарки. Уже по пути кто-то набросил ей на плечи бурый больничный халат, и она так и шла в палату, еле семеня и через каждую минуту роняя подкладную. Навстречу ей попадались не только равнодушные беременные и небеременные, но и их мужья и возлюбленные, которые пришли их навестить. Мужья и возлюбленные тоже плевать хотели на синюшную и всклоченную полуголую тетку, которую волокла по коридору санитарка. У них самих была куча проблем, и, возможно, их женщин тоже уже таскали по коридору санитарки точь-в-точь в таком же дико расхристанном виде.
Угнездившись в люлькообразной кровати и укрывшись с головой тонким казенным одеялом, Оксана пыталась охватить умом все то, что с ней произошло. Охватить не удавалось. Что-то ускользало, и, по всей видимости, самое главное, иначе она поняла бы, ради чего или за что испытала такие мучения. Она явно была на грани жизни и смерти. Она пыталась вспомнить облик того, кто драл ее тело железными горячими когтями, и не могла. Ей виделся то окровавленный фартук, то голубой хирургический костюм, то что-то шерстистое и невыразимо гнусное… И для чего в конце истязаний она испытала такое неземное сладострастие? Неужели адские муки в конце концов могут стать желанны? Или это просто ее перестали скоблить и отсутствие боли в наркотическом дурмане показалось блаженством? Да за что же российская медицина так издевается над женщинами? Да еще над теми, кто и так наказан потерей ребенка? Что же это за наркоз такой, после которого не хочется жить? Вот бы этим хирургам самим попробовать! Или их жен эдак помучить, чтобы они потом выцарапали мужьям-садистам глаза!
Оксана всхлипнула и так страшно разрыдалась, что затихли соседки по палате, которые как раз ругали серое больничное пюре с холодной осклизлой котлетой.
– Видать, аборт сделала, – предположила одна женщина.
– Да ты что! – возразила ей другая. – Абортарий в другом конце коридора. И потом… кто после аборта рыдать-то станет? На него сознательно идут.
– Ну тогда, видать, чистили, сволочи, с маской. Между прочим, в институте Отто все то же самое делают с уколом в вену!
– А ты знаешь, что колют-то? Такое кошмарное лекарство… Забыла, как называется… Так вот эта отрава, говорят, похуже маски. Мерещится даже и не чертовщина, а смерть в страшных мучениях собственных детей! Врачу не пожелаешь… то есть… я хотела сказать – врагу…
И женщины разразились хохотом, с такими же истеричными нотами, как и рыдания Оксаны. Потом кто-то, видимо, встал с кровати, потому что она отозвалась болезненным скрежетом. Босые ноги прошлепали к Оксане, и чьи-то руки потрясли ее за плечо.
– Э-э! – услышала она над ухом. – Может, поешь? Мы тебе котлету взяли. Гадость, конечно, но… пока родственники ничего не принесли, сойдет.
Оксане резко расхотелось плакать. Она откинула одеяло от лица и сказала:
– Спасибо. Я не хочу.
– Ну… как знаешь, – отозвалась женщина с вытравленными до совершенно безжизненного состояния волосами. – Я пока на тумбочку поставлю. Может, потом захочешь…
Оксана не захотела и потом. Вечером после чистки и весь следующий день пребывания в больнице она ничего не ела, не спала и не сказала своим соседкам по палате больше ни единого слова. Из-под своего тощего одеяла она слышала, как они шепотом строили всякие догадки на ее счет, но не подала вида, что слышит. Ей не хотелось разговаривать, ей не хотелось жить. Она уже вычеркнута из этого мира чьей-то безжалостной рукой. Она уже побывала в другом и вырвалась из него чудом. Может, она не должна была вырваться? Скорее всего, это чудовищная ошибка, недосмотр или, как сейчас говорят, прокол того, который в шерсти и с когтями… И тех, у которых нет лиц, кто есть воплощение ледяного абсолютного ужаса. Они еще придут за ней… А потому нельзя спать… Она должна встретить их в полном сознании и, перед тем как… кое-что спросить…
Из больницы домой Оксана ехала на троллейбусе. Голова у нее кружилась от слабости и резкой перемены погоды. Морозы за двадцать градусов неожиданно сменились оттепелью. Троллейбус, как глиссер, взрезал лужи своим тупоносым корпусом, и вода раскидывалась по обе его стороны прозрачными крыльями. Вода была внизу, вода лилась сверху… Город Петербург лил горючие слезы по Оксане… Сама Оксана пристроилась со своей сумкой на заднем сиденье троллейбуса. Ее шелковые брюки-клеш, которые она надела вместо погибших под медицинскими ножницами джинсов, были мокры почти до колена. Она стучала зубами от промозглой сырости и неконтролируемого страха. Что делать дальше? Как жить?
По возвращении домой Оксана всерьез решила продать «Новый взгляд». Можно даже и Николаю Руденко. Пусть весь магазин превращает в модный бутик. Ей плевать. Ей на все плевать. Она устроится работать в какую-нибудь прачечную, где можно будет физически уставать за смену так, чтобы дома сразу ложиться спать, ни о чем не думая и ничего не вспоминая. Она только немного отойдет от больницы и тогда сразу же займется всем этим…
На третий день Оксаниного лежания лицом к стене в ее квартире появился Николай.
– Ну и в чем дело? – спросил он, вглядываясь в ее осунувшееся лицо.
– Ни в чем, – ответила она. – Просто ушла, и все.
– Почему?
– Ты и сам знаешь.
– Не знаю.
– Врешь! – рассердилась вдруг Оксана, резко села на диване, и от этого движения у нее опять закружилась голова.
– Да что с тобой, Оксана? – подскочил к ней Николай. – Ты белая, как Снегурочка.
– Эта проклятая жизнь заморозила меня, Коля.
– Хорошо хоть не я… – хмыкнул он.
– Да и ты постарался тоже…
– То есть?
– В общем, так: мы не любим друг друга, – подвела итог Оксана. – Нам надо разойтись, а потому отдай ключи от моей квартиры.