Они с братом составляли странный контраст. Старший казался таким зрелым, таким возмужалым, младший — едва ли не кастратом. С ними жила ещё и сестра, Леопольдина. Девушка была совсем ещё ребёнком, лет шестнадцати, не больше, но её женственность уже расцвела и бросалась в глаза. Леопольдина так мало походила на братьев, что невозможно было поверить, что в их жилах течёт одна кровь. Невысокая и стройная, с тонкими чертами, кроткими карими глазами и тёмной косой, уложенной вокруг головы на манер тюрбана.
Ей представили Андре-Луи Моро и должным образом известили о его высоких гражданских заслугах, после чего позволили ей подать гостю вина и печенья для подкрепления сил и удалиться. Юний пожелал узнать, не может ли он каким-либо образом услужить гражданину Моро. Эмманюэль вторил брату, словно жидкоголосое эхо.
— Что ж, раз уж вы предлагаете, друзья, я воспользуюсь вашей любезностью.
Андре-Луи оглядел солидную мебель комнаты, где они сидели, и отметил, что здесь нет ничего от спартанского стиля, отличающего платье хозяев. Не наводила обстановка и на мысли о патриотизме, которым была проникнута речь старшего братца.
— Машина, к создателям которой вы любезно меня причислили, в последнее время стала работать с перебоями, — начал он.
— Увы! — Горестно вздохнул Юний. — Человеческий фактор! Можем ли мы ждать совершенства там, где он присутствует?
— Если наши намерения серьёзны и искренни, мы должны стремиться к уничтожению всякого несовершенства, где это только возможно.
— Это наш священный долг, — согласился Юний.
— Благороднейшая задача, — поддакнул Эмманюэль, потирая огромные костлявые ладони.
— Нам, тем кто не входит в правительство, — продолжал Андре-Луи, — должно использовать все свои таланты, чтобы направить государственных деятелей в нужную сторону.
— Истинно так. Совершенно верно! — воскликнули оба в один голос.
— Франсуа Шабо — ваш друг. Я знаю, он находится под сильным впечатлением от широты — почти космополитической — ваших взглядов. Вы используете своё влияние, чтобы править его, словно нож, для хирургической работы, которая всё ещё предстоит всем правоверным патриотам.
— Как прекрасно вы выразили эту мысль, — промурлыкал Юний.
— Как совершенно! — воскликнул Эмманюэль.
— В то же время, — мерно продолжал Андре-Луи. — Вы используете его ради собственной выгоды.
C Юния в мгновение ока слетело всё его елейное благодушие.
— Как так?
— О, но кто станет винить вас? Деньги в таких благородных руках — благо для человечества. Вы никогда не используете их в недостойных целях. Люди, подобные вам, взяли на себя труд снять повязку с глаз Фортуны. Вашими стараниями её пресловутая слепота излечивается, и благосклонность её изливается лишь на достойных. Вот уж, действительно, священная обязанность! И опасность, которую вы навлекаете на себя, исполняя её, свидетельствует о вашем исключительном благородстве. Ведь вас могут неверно понять, ложно истолковать ваши намерения. Но что такое опасность для людей с вашим патриотизмом, с вашим героизмом?
Братья напряжённо сверлили гостя взглядом. В глазах Юния затеплился огонёк гнева. Взгляд Эмманюэля выдавал только страх. Хотя Андре-Луи сделал паузу, оба Фрея промолчали. Они ждали, когда он заговорит откровеннее, покажет им, какую цель преследует. Тогда можно будет сделать ответный ход.
И, поскольку они ничего не сказали, Андре-Луи с дружелюбной улыбкой продолжил свою речь.
— Так вот, друзья мои, мною сейчас движут очень сходные намерения. Подобно вам, я заметил, что не всё идёт так хорошо, как следовало бы, как хотелось бы нам, тем, кто помогал делать эту революцию. Но мы, стоявшие у её истоков, можем исправить положение, можем вывести страну из кризиса. Мы с гражданином де Бацем, моим компаньоном, сделали представителю Шабо определённое предложение. Как человек серьёзный, он попросил время на размышление. Если он примет предложение, священное дело свободы непременно от этого выиграет. Гражданин Шабо питает к вам, друзья мои, самое глубокое уважение, коего вы без сомнения заслуживаете. Он вверяет себя вашему руководству, чему можно только от всего сердца порадоваться. Он отложил решение вопроса, который мы ему предложили, для того, чтобы посоветоваться с вами. Может быть, он уже обращался к вам по этому делу?
Юний, достаточно проницательный, чтобы понять уже, куда клонит посетитель, испытал большое облегчение. Судя по зловещим намёкам, можно было ожидать куда более худшего.
— Пока нет.
— Тогда я пришёл вовремя. Вам известно о моих республиканских добродетелях, и, поскольку вы их разделяете, то несомненно дадите ему единственно верный совет — согласиться на сотрудничество с нами в том небольшом предприятии, которое мы с де Бацем имеем в виду.
Андре-Луи закончил. Он откинулся в кресле и стал ждать ответа. Эмманюэль беспокойно заёрзал в своём кресле и перевёл взгляд с визитёра на Юния, внешне сохранявшего на протяжении всей речи полное спокойствие. Теперь он наконец позволил себе заговорить.
— Это будет зависеть от характера вашего предприятия, дорогой гражданин Моро. Наш долг перед…
Андре-Луи, протестующе подняв руку, перебил его:
— Мой дорогой Фрей! Неужели я могу предложить нечто такое, что вам пришлось бы отвергнуть? Разве можно вменять такое в вину мне, чей патриотизм, осмелюсь заметить, не уступает вашему? — Он не дал финансисту времени на ответ и тут же продолжил: — Мы с вами в одинаковом положении, нами движут одни и те же чувства, у нас общие идеалы, самые чистые и возвышенные. Вы должны, подобно мне, понимать, что, объединившись, мы можем оказать друг другу неоценимую помощь. — Андре-Луи на мгновение умолк и вкрадчиво добавил: — Это ведь про нас сказано: «вместе стоим — падаем порознь».
Ловко завуалированная угроза не осталась незамеченной. Юний принуждённо рассмеялся.
— Истинно так, гражданин Моро, истинно так! Вы хотите дать мне понять, что сотрудничество с вами полезно, а противостояние опасно?
Андре-Луи улыбнулся.
— Случается, что я натягиваю струны в обоих направлениях.
— Короче, вы мне угрожаете.
— Угрожаю? Помилуйте, гражданин Фрей! Что за слова вы говорите!
— Не лучше ли говорить откровенно? — сурово спросил Юний.
Эмманюэль стушевался и окончательно превратился в робкого наблюдателя.
— Именно это я и пытался. Есть люди, владеющие искусством быть откровенными, не применяя без необходимости резких выражений.
— Вы оказались настоящим мастером в этом виде искусства, гражданин Моро.
— И не только в этом, — серьёзно заметил Андре-Луи. Он допил вино, стряхнул с косынки несколько крошек от печенья и встал. — Безмерно рад был встретить столь полное взаимопонимание.
Гражданин Юний тоже встал, и брат последовал его примеру.
— Вы не дали себе труда выслушать мой ответ, — сказал старший Фрей.
— Ваш ответ? К чему это? Я не задавал вопросов, гражданин. Я всего лишь обрисовал положение вещей.
— И вы даже не полюбопытствуете, как я стану действовать, учитывая это положение?
— Целиком полагаюсь на ваши ум и благоразумие, — любезно ответил Андре-Луи и, пространно выразил удовольствие по поводу знакомства с двумя столь примерными патриотами, откланялся.
— Что за наглый субъект, — сказал Юний Эмманюэлю, когда Моро ушёл.
— В наше время наглыми осмеливаются быть только те, кому не грозит опасность, — отозвался младший брат. — А те, кто в безопасности, сами всегда опасны. Полагаю, нам следует держаться с гражданином Моро поосторожнее. Что ты будешь делать, Юний?
— В самом деле — что? — задумался старший Фрей.
Глава XXIV. ГЕНИЙ Д'АНТРАГА
Андре-Луи с лёгким сердцем продолжал готовить крушение видных республиканцев, которое должно было повлечь за собой крушение самой республики и реставрацию дома Бурбонов. Но от безоблачного настроения не осталось бы и следа, если бы он мог догадаться о том, какие события происходили в Гамме. А они приближали крушение его собственных надежд.
Как мы помним, граф Прованский пришёл к убеждению, что его долг — нести утешение мадемуазель де Керкадью и сделать всё возможное, чтобы она пережила утрату жениха, погибшего на службе его высочеству. Помним мы и о дальновидном бдительном д'Антраге, помогшем Мосье утвердиться в этом решении.
Итак, Мосье посвятил себя исполнению благородного долга, причём усердие его возрастало обратно пропорционально необходимости.
Первое потрясение Алины прошло, и сквозь оцепенение начало пробиваться осознание утраты. Мадемуазель де Керкадью взяла себя в руки и со всем мужеством, на которое была способна, вернулась к повседневным заботам. О незаживающей душевной ране говорила только печаль, лишь прибавлявшая очарования девице и всё сильнее воспламенявшая тайные чувства регента. Его визиты в дом де Керкадью вскоре превратились в каждодневный обычай. Ежедневно его высочество бежал от трудов переписки ради удовольствия встречи с мадемуазель. Он всё чаще перекладывал свои дела на д'Аварэ и д'Антрага и в конце концов оставил за собой единственную обязанность — арбитраж в постоянных разногласиях ближайших советников. В погожие дни жители Гамма частенько встречали дородного, величаво ступавшего регента Франции и хрупкую, золотоволосую мадемуазель де Керкадью, которые прогуливались вдвоём, словно какая-нибудь парочка бюргеров.
По мере того как уверенность д'Антрага в благоприятном исходе возрастала, д'Аварэ всё чаще одолевали дурные предчувствия. Тревожась за положение своей приятельницы, он забрасывал госпожу де Бальби отчаянными письмами. Но графиня, дитя удовольствий, под благовидным предлогом покинув скучный, унылый туринский двор, не собиралась менять весёлую жизнь в Брюсселе на монашески суровое и скудное существование в Гамме. Кроме того, её уверенность в себе не позволяла ей разделить тревогу д'Аварэ. Пусть мосье отвлечётся от тоскливой действительности, пусть насладится пресными прелестями племянницы сеньора де Гаврийяка. Госпожа де Бальби знает, как вернуть себе свою империю, когда жизнь подле регента потребует с её стороны меньших жертв. В письмах она, понятно, выражалась не столь определённо, но д'Аварэ давно научился читать между строк, и скрытый смысл её посланий был ему совершенно ясен.
Молодой человек расстроился. Он не разделял мнения госпожи де Бальби о мадемуазель де Керкадью. Она определённо не казалась ему пресной, и он нимало не сомневался, что Мосье такое определение и в голову бы не пришло. Раз уж Мосье обсуждает с маленькой племянницей сеньора де Гаврийяка государственные дела, значит, он настроен самым серьёзным образом. Для д'Аварэ ничто не могло служить более точным показателем серьёзности чувств.
Возможно, тут граф немного ошибался. В данном случае обсуждение государственных дел было всего-навсего тонкой лестью, которую регент использовал в силу необычности задачи. Стандартная церемония ухаживания тут не годилась — она могла напугать такую невинную особу, как мадемуазель де Керкадью.
События развивались в точном соответствии с пожеланиями д'Антрага, пока в Гамм не прибыл курьер Помелля, покинувший Париж всего несколько часов спустя после отъезда Ланжеака. Но прибыл он с опозданием на две недели — его задержало падение с лошади, вследствие которого гонец два дня провалялся без сознания. К счастью, это произошло уже после того, как бедняга пересёк границу, и потому он попал в лапы врагов, а почта осталась в неприкосновенности.
Курьерская почта доставила хитроумному господину д'Антрагу несколько поистине чёрных минут. В письме от Помелля сообщалось о чудесном спасении Моро, которого они так уверенно объявили погибшим. Хуже того, в пакете имелось письмо к мадемуазель де Керкадью, написанное самим Моро.
Д'Антраг позвонил слуге и вверил его заботам взмыленного, пыльного с дороги курьера.
— Вы, должно быть, устали, сударь, — сказал он гонцу. — Отдыхайте. Вас проведут в вашу комнату наверху. Еду и всё, что вам потребуется, пришлют. Я вынужден просить вас, по соображениям государственных интересов, не покидать свою комнату и ни с кем не вступать в какие бы то ни было разговоры, пока я за вами не пришлю.
Мосье в это время совершал одну из своих ежедневных прогулок с мадемуазель де Керкадью. Господин де Керкадью работал в шале, в соседней комнате. Д'Антраг сидел и хмуро рассматривал письмо от Моро, обнаруженное в пакете от парижского агента. Чертовски несвоевременное воскрешение. Д'Антраг повертел письмо в руках и изучил печать. Его так и подмывало сломать её и посмотреть, о чём Моро пишет своей невесте, но он поборол искушение. Как бы он ни поступил — а проницательный граф уже начал подозревать, как будут развиваться события, — он должен сначала получить разрешение Мосье.
А тем временем Мосье, не подозревавший, какой неприятный сюрприз ожидает его дома, дружески болтал с любезной его сердцу дамой. Мадемуазель де Керкадью из сострадания к несчастьям и одиночеству принца с готовностью давала ему возможность проводить время в своём обществе.
— Вы не представляете себе, дитя моё — говорил он грустным, нежным голосом, — какую силу и утешение черпаю я в наших беседах, как они помогают мне в трудную минуту.
Последние три недели (после появления Ланжеака со страшным известием) Мосье высказывал эту мысль довольно часто и на разные лады.
Они прогуливались берегом Липпе. Впервые был выбран тот самый путь, которым в феврале Алина шла с Андре-Луи. Тогда земля лежала, скованная морозом, всё вокруг было бело. Сейчас глаз радовала сочная зелень, луга были усыпаны цветами. Обмелевшая узкая река, прохладная и прозрачная, текла в тени ив, потяжелевших от буйной листвы.
Мадемуазель де Керкадью в тёмно-зелёном костюме с широкими лацканами и в чёрной шляпке, подчёркивавшей её пугающую бледность, грациозно ступала рядом с медлительным грузным принцем. Он уступал ей в росте около дюйма.
— Мне эти беседы тоже помогают, — сказала она задумчиво.
Его высочество остановился и повернулся к спутнице, опершись на трость с золотым набалдашником. Они стояли на лугу у реки и были совершенно одни. Отсюда был виден тот самый перелаз, возле которого Алина и Андре-Луи отдыхали во время одной из последних своих прогулок. Высоко над головой заливался невидимый жаворонок.
— Ах, в это трудно поверить, моё дорогое дитя!
Она грустно улыбнулась, поглядев на его внезапно ставшее серьёзным багрово-красное лицо.
— Трудно поверить? Но почему? Слушая о ваших заботах, монсеньор, я отвлекаюсь от своих собственных.
— Вы не представляете себе, какую радость доставляют мне ваши слова. Они дарят мне ощущение, что я не совсем бесполезен в этом мире, где сегодня, кажется, нет места таким, как я, и где я почти никому не нужен.
— Вы преувеличиваете, монсеньор… из всегдашней ко мне любезности.
— Из любезности? Как неверно это слово передаёт мои чувства к вам, Алина. Я постоянно пытаюсь придумать, чем бы услужить вам. Вот почему ваши слова принесли мне невыразимое удовольствие. Если бы только мне было дано развеять вашу печать, я стал бы самым счастливым человеком на свете.
— Вы заслуживаете этого, монсеньор, ибо вы самый благородный человек, которого я знаю. — Её нежные глаза смотрели на принца почти с удивлением. Он несколько смутился под этим ясным пристальным взглядом. Румянец на его щеках сделался гуще. — А я не заслуживаю вашей милости.
— Вы заслуживаете гораздо большего, Алина. — Пухлыми белыми пальцами он крепко сжал её локоть. — Разве есть что-то, чего вы не могли бы потребовать от меня? От моей любви к вам.
Внимательно наблюдая за нею большими глазами, которые только и привлекали внимание на неказистом лице регента, он прочёл в её встревоженном взгляде, что несколько поспешил с признанием. Изысканный плод ещё не дозрел, невзирая на весь скрытый пыл его настойчивого ухаживания. Девушка робка, словно газель, а он неуклюжим движением отпугнул её. Принц понял, что необходимо немедленно вернуть её доверие. Мягко, но решительно она высвободила локоть, что отнюдь не облегчало графу Прованскому отступления. Но отступить он должен, причём достойно, по возможности сохранив боевые порядки. Он проникновенно посмотрел ей в глаза и очень ласково улыбнулся.
— Вы, может быть, заподозрили, будто мои слова — пустое упражнение в галантности. Дорогая моя! Я по-настоящему привязан к вам самыми крепкими, самыми прочными узами. Такую же искреннюю привязанность я питал к вашему дяде Этьену, память о котором останется со мной навсегда.
Заявление это, разумеется, придавало совсем иной смысл последнему признанию, и Алина даже чуточку устыдилась возникшего у неё подозрения. Поэтому в ответ на любезность Мосье она вдруг мучительно покраснела и не сразу нашлась с ответом.
— Монсеньор, вы оказываете мне великую честь, слишком великую.
— Это невозможно. Я всего лишь принц по рождению, вы же — королева от природы. Благородство вашей души выше благородства, даваемого человеку любым титулом.
— Монсеньор, вы меня смущаете.
— Не я — ваша скромность. Вы не способны оценить себя по достоинству. Это случается с такими редкими натурами, как вы. И это единственный недостаток, который лишь подчёркивает их многочисленные достоинства.
Алина продолжала оказывать слабое сопротивление неудержному потоку лести.
— О нет, монсеньор, это ваше собственное благородство заставляет вас приписывать его другим. А во мне нет ничего особенного.
— Вы не должны принижать себя. Со мной это бесполезно. У меня слишком много доказательств вашей доброты. Только святая могла бы так сострадать моему одиночеству, так щедро дарить своё время и душевное тепло, чтобы скрасить его.
— О, не надо так говорить, монсеньор!
— Разве это неправда? Разве я не одинок? Одинок и несчастен, прозябаю в нищете, в убожестве, без семьи, почти без друзей. — Эти слова тут же пробудили сочувствие Алины, нежное сердце которой всегда откликалось на чужую беду. — В такие времена мы и познаём истинную цену дружбе. Я могу перечесть своих друзей по пальцам одной руки. Я живу здесь на скудное подаяние, принц и нищий в одном лице, оставленный всеми, за исключением горстки верных. Чем, кроме любви, могу я отплатить за бескорыстную преданность, при одной мысли о которой на глаза у меня наворачиваются слёзы?