Я страшно напрягаюсь, чтобы пересилить поток. Я стискиваю кулаки и даже пытаюсь так же сжать пальцы ног. В это мгновение я ощущаю сильный толчок и просыпаюсь.
Самолет тряхнуло при посадке, и раздались аплодисменты.
Я была в полном и ясном сознании. Сон меня вылечил. Я включила мобильный и набрала номер Тимура.
27. Джимми, Джимми! Ача, ача!
Номер был занят. Через полминуты высветилось сообщение: «Жду». Я набрала телефон мамы:
– Мамочка, здравствуй, я уже тут. Я прилетела. Я скоро-скоро к тебе приеду, может быть, завтра, даже сегодня.
Очередь на паспортном контроле была долгой. К итальянцу, который стоял передо мной, подстроились еще пятеро. Только после этого до меня дошло, что я стою не в той очереди. Хотя там, для граждан РФ, тоже народа хватало. Может, я стала неместной?
Потом долго-долго не давали багаж. Мой чемодан пришел предпоследним.
У Тимура занято. Снова смска: «Жду».
На выходе я увидела его сразу. Он был точно такой, как из сна. Только куртка была снята и висела на локте. Он кивнул мне и улыбнулся.
Сначала, не зная, что делать, я протянула ему руку. Он пожал ее, а потом мы поцеловались.
– Ну, куда, Дуся, едем? – спросил Тимур.
– Домой.
Мы помолчали.
– Поехали к твоей маме, – сказал он.
– В Кресты?
– В Кресты.
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас. Часа через три мы там. Можем заехать через Курилки. И – обратно в Москву. Можем взять с собой и маму.
Я усмехнулась:
– А в Курилки зачем? Проститься с прошлым?
– Можно сказать и так… В общем, это по пути. Ты знаешь. Возьмешь что-нибудь из вещей, если тебе надо.
Почему-то я вспомнила о Сяве.
– А можно я возьму Сяву?
– Сява – это кто?
– Это кошка. Бездомная, вернее, подъездная.
– Бери.
– Слушай, а как же мы успеем до Крестов за три часа?
– У нас мигалка.
– А-а-а…
Чемодан кто-то взял из моих рук, я обернулась, это был Сергей:
– Привет, Евдокия!
– Привет, Сережа, спасибо.
Мы пошли к выходу. Стоял солнечный морозный день. Запах гари и бензина казался сладким. Я видела, как Тимур выдыхает этот сладкий пар, и мне стало весело и как-то надежно.
На стоянке нас ждали два черных джипа. В один сели мы с Тимуром, в другой – Сергей. Там, в другом джипе, сидели еще двое.
– Охрана?
– Вроде того. Я сяду за руль.
Мы с Тимуром поехали впереди. Охрана – за нами. Долго и бестолково толкались на выезде из аэропорта. Вышли на шоссе. Тимур и Сергей включили мигалки, и наши джипы рванули на сто сорок по левой.
– А это обязательно? – спросила я. – Эти мигалки?
Тимур помолчал. Его пауза.
– Обязательно, потому что мы везем тебя.
– Во как!
– Слушай, Дуся. Сейчас я буду говорить тебе самые разные вещи.
– Совсем разные?
– Совсем. И давай договоримся: все они – правда.
– Давай попробуем. Начинай говорить, Тимур.
– То, что происходило в Италии, называлось спецоперацией «Ида». Спецоперация проведена успешно. Ее участники представлены к правительственным наградам.
– И Илона тоже?
– Нет, Илона находится в психиатрической лечебнице. И это было одной из задач «Иды».
– Ее-то за что? За то, что она меня укусила?
– Нет, Илона была чем-то вроде двойного агента. Карликовая Мата Харри, которая заигралась. От жадности, наверное. Она просто сдавала Анри разным разведкам.
– А кому правительственная награда? Анри?
– Правительственная награда – тебе. А Анри, если бы не ты, через неделю был бы перекуплен британцами. Ну, а потом, года через два, скорее всего, отравлен. А теперь он наш. Вместе со своей… сберкнижкой.
– А что такое «Ида»?
– «Ида» – это «Илона – Дуся – Анри».
– Ух ты! А ты, значит, Штирлиц?
– Нет, я, скорее, Плейшнер… который не ошибся с цветами на окне.
– О господи! А я, значит, Кэт?
– Ты – пастор Шлаг. И давай эту тему закроем. Для тебя все это закончилось.
– А если бы у меня ничего не получилось?
– Тогда вместо тебя явилась бы Алла.
– Алла? И что?
– И были бы лишние жертвы. Она, кстати, все это время была в F.
– Ух ты!
– А так, благодаря тебе, все обошлось мирно. За Илоной пришли наши люди в белых халатах… Их привел Ганеш.
– Тоже наш человек?
– Конечно. А Анри сейчас летит в Москву. И его там встретят как нужно.
– Мне показалось, – сказала я грустно, – что он хороший человек.
– Он неплохой человек. Но НЛП берет и плохих, и неплохих. Его тупо закодировали, так сказать, на любовь к Илоне. Ты сама видела эту… любовь. Его раскодируют и мирно завербуют. Все будет хорошо.
– А если бы она действительно отравилась?
Тимур опять помолчал.
– А за что, думаешь, дают правительственные награды?.. Такого поворота никто не ожидал… Просто ты спасла операцию.
– Нужны мне ваши награды! Повесьте их себе знаете куда!.. Агенты, сберкнижки… Политика какая-то… Я так ждала этой встречи, так ждала, а ты!..
Я заплакала. Тимур с минуту дал мне выплакаться. Потом сказал:
– Не плачь, Дуся. Ты сделала очень важное дело. Деньги здесь на двадцать пятом месте. Пошлости, конечно, хватает… А где ее нет? Даже на кладбище люди умудряются пошлить. Но… Представь себе, что благодаря вот этому твоему перевязанному мизинцу и ушибленному бедру не сядут на иглу полмиллиона Робертов… И здесь нет никакого пафоса, Дуся, поверь. Я понимаю, что похож на положительного генерала из советского фильма. Такой… герой-резонер…
– Анри – наркоторговец?
– Нет. У него у самого сын наркоман. Его просто разводили наши империалистические товарищи. Через эту кусачую красавицу. Кстати, она сама не знала, на что разводит Анри. Там были не только наркотики с террористами. Там был полный букет смертельной пошлятины. И теперь уже тема точно закрыта. Хорошо?
– Хорошо.
– Дальше. Мой дед в 1941 году получил тяжелое ранение под Псковом. Эшелон с ранеными разбомбили немцы. В живых осталось трое. Среди них мой дед. Местные крестьяне на телеге повезли их до ближайшей деревни. Это была деревня Кресты. Везли несколько часов, и двое по дороге умерли. А мой дед выжил. В Крестах его выходила твоя бабушка – Евдокия Ивановна. Он был практически безнадежен, но она сделала невозможное. Потом он воевал до 45-ого. После войны стал разведчиком. Твоей бабушке он писал, один раз приезжал в Кресты. Предлагал ей работу в Москве, в Ленинграде. Предлагал взять твою маму, помогать ей с медицинским институтом. Но она отказалась. Она хотела жить рядом с могилой Петра Петровича.
– Я ничего об этом не знала.
– Я тоже не знал. Дед был разведчиком. Очень серьезным. Его жизнь частично рассекретили только через 20 лет после смерти, год назад. Мне дали его письма, его дневник. Так я нашел тебя. Прошлое, оно возвращается. Оно умеет ждать.
– Как героин, – зачем-то сказала я.
– Прошлое – это долг, который надо возвращать. Все это немного похоже на кино, правда?
– Да, похоже. На индийское. Ты Джимми. А я – «ача, ача».
Тимур улыбнулся:
– И теперь последнее. Совсем не связанное с предыдущим. Совсем. Можно?
– Можно.
– Будь моей женой.
Странно, но я даже не удивилась. Черная дорога стремительно вонзалась в ослепительно белые снежные поля, изогнувшиеся дугой горизонта, и в сиренево-синее небо без единого облачка. Невидимое солнце было где-то над нами, наверное, в своем низком зимнем зените.
– Не говори сразу, Дуся. Подумай.
– Хорошо.
– Может, поспишь?
– Хорошо.
Я заснула и спала глубоко, ровно и без снов.
Когда я проснулась, желтое солнце светило слева, нависая над посиневшими снегами. Тимур улыбнулся мне:
– Подъезжаем к Курилкам.
28. Возвращение прошлого
Зимний день давно уже перевалил через полдень. Часа через полтора начнет темнеть. Синяки теней растянулись на золотистом снегу. Было нехолодно, градусов пять-шесть ниже нуля. Толстые сизые голуби ходили на своих алых культяпках вокруг курилкинских помоек. Казалось, что они плюшевые и ходят испуганным строевым шагом, как разжиревшие генералы, которых вдруг заставили маршировать перед главнокомандующим.
Немного защемило: вот оно, мое прошлое. Мелькали знакомые и полузнакомые лица. Как всегда – много пьяных. Мигалки были сняты, но многие то ли с ленивым, то ли с недобрым интересом оглядывались на нас. Мы проехали мой бывший магазин. «У Дуни» было снято. Вот и правильно: нет больше той Дуни. Три мучительно кривых тополя. Облезлая зеленая палатка.
У палатки я увидела грузчика Петю. Он был явно уже хорош: покачиваясь, ворожил на мобильнике. Как всегда, наверное, играл.
– Останови, пожалуйста, Тимур.
Я вышла из машины и подошла к нему.
– Привет, Петь.
Петя посмотрел на меня пьяно-испуганно, потом по роже его расплылась ироничная ухмылка:
– А-а-а! Едокиванна!.. Откуда это вы к нам? В нашу помоечку-то… Из ваших-то столиц?..
– Ладно, Петь. Заехала вот, буквально на час. Вещи заберу – и к маме в Кресты.
– Так-так-так… На часок, значит. Это вы на этих вот тачаночках? – он мотнул головой на джипы и пошатнулся.
Я вышла из машины и подошла к нему.
– Привет, Петь.
Петя посмотрел на меня пьяно-испуганно, потом по роже его расплылась ироничная ухмылка:
– А-а-а! Едокиванна!.. Откуда это вы к нам? В нашу помоечку-то… Из ваших-то столиц?..
– Ладно, Петь. Заехала вот, буквально на час. Вещи заберу – и к маме в Кресты.
– Так-так-так… На часок, значит. Это вы на этих вот тачаночках? – он мотнул головой на джипы и пошатнулся.
– Да.
– А там кто? – он словно в испуге присел, отдавая честь и вытянув лицо. – Товарищ Гайдар?
– Ну что ты, Петь… Ты же никогда не был злым. Как твои дела, Петь?
– Станешь тут злым, мл… Бомжуем, Евдокиванна, бомжуем! Денег нет, работы нет. Гайдар вот ваш… Штанишки с нас всех снял…
– Петь, все не так, как ты думаешь. Я обязательно на днях с тобой свяжусь. Что-нибудь сообразим. Поможем.
– Вы – да, вы сообразите… Вы поможете. Трусики еще снимите и с жопы скальп… Значит, на часок, говорите… Так-так. А сейчас, значит, домой, за вещичками…
– Да, Петь. Не злись, пожалуйста. Может, денег тебе дать?
– Денег? Это можно. Только я не верну. Нечем.
Я вынула несколько тысячных.
– Не отдавай, не надо.
– У-у-ух, богатеете, Евдокиванна, богатеете. Это хорошо. Значит, на часок. Хлеб-соль, может, вам организовать.
Я вздохнула:
– Я обязательно позвоню, Петь, слышишь, обязательно.
– Угу…
– Пока, Петь.
– Всяческих благ, – и он опять издевательски присел, отдавая честь джипу и гримасничая.
– Кто это? – спросил Тимур, когда мы сели в машину.
– Мой бывший грузчик. Добрый был парень. Балбес, но добрый. А сейчас совсем озверел.
– Ну, давай его устроим куда-нибудь.
– Давай.
Я оглянулась назад. Петя куда-то звонил. Собутыльникам, наверное.
Мы подъехали к моему дому. Никого.
– Тебе помочь?
– Да нет, я поднимусь минут на десять. Возьму пару шмоток, если встречу Сяву, заберу с собой. Хорошо? Ты подождешь?
– Конечно.
Когда я прошла первый пролет, мне вдруг отчетливо захотелось курить. Какие-то неясные сухие слезы крались от ключиц, горлом, к скулам. Что это такое? Не ностальгия же? Сейчас я увижу Сяву на подоконнике. Сейчас, сейчас. Действительно, вот она.
– Сявочка, Сявочка, здравствуй.
Я погладила Сяву. Но та как-то недоверчиво сжалась, а потом отпрянула в сторону. Села в самом углу подоконника и стала смотреть мне в глаза.
– Что с тобой, Сявочка? Что случилось?
На меня смотрели все те же огромные крыжовники, но в них было что-то спокойно-безнадежное. Как будто животное с чем-то окончательно смирилось и не хочет возвращаться к надежде.
– Что с тобой, ты болеешь? Пойдем со мной, пойдем. Кс-кс…
Я стала подниматься к двери, но Сява осталась на месте. Я открыла дверь, зашла в квартиру. Было душно, пахло сухим деревом и кисловатой пылью. Я открыла форточку, и в комнату вошла солнечная полоса пара. Пар стал торопливо уходить из комнаты, от меня. Он не хотел оставаться со мной. Как Сява. Мне стало грустно. Захотелось поскорее собрать вещи и уйти. А что, собственно, мне брать? Нечего. В шкафу висела пара старых платьев, под ними стояли стоптанные кофейные лодочки. Какая-то нелепая, полосатая, как Билайн, блузка. Все старые фотографии я уже отвезла в Москву. Их и было штук десять, не больше. Вот и все. Нечего мне взять из моего прошлого. Прошлое захотело остаться без меня, а я – без него. Мы с ним развелись по обоюдному согласию, Я еще раз обошла и оглядела квартиру, села на диван. Не плакалось. Немного ломило горло, как от холода, но слезы не шли. Наверное, они тоже остались в прошлом, как кофейные лодочки и полосатая блузка. Минут десять я сидела на диване, глядя в пол. Как у Федора Михайловича: как бы в забывчивости. Пора. Я вышла из квартиры. Сявы на подоконнике уже не было. Я спустилась вниз, вышла из подъезда. Тимур стоял у машины спиной к подъезду и говорил по телефону. Вернее, слушал. Сергей с охраной сидели в своем джипе с открытыми дверями. Поодаль. Метрах в десяти. Я пошла вперед, к Тимуру. Было невероятно тихо. Я остановилась: надо мной, на качающейся ветке рябины с неопавшими пунцовыми ягодами, сидел снегирь. Тот самый, из детства. Его освещало предзакатное солнце, и его грудка казалась червлено-золотой. Он внимательно смотрел на меня. Мне стало не по себе. Несколько мгновений он почти в упор смотрел мне в глаза, потом вдруг словно бы кивнул головкой куда-то мне за спину, влево, и присвистнул сипловатой дудочкой. Я оглянулась. Наполовину загороженный ржавым помойным контейнером, метрах в четырех от меня там стоял на одном колене Храп. Дуло его пистолета, с матовым ободком, похожее на кокаиновый зрачок, смотрело мимо меня, туда, где был Тимур. За долю секунды я сообразила, что охрана не могла видеть Храпа: их джип стоял дальше. Лицо Храпа было на треть прикрыто кепкой. Видно было только, что он скалится фиксой и серыми деснами. Я закричала странным, не моим, высоким и сипловатым голосом, как у снегиря:
– Не надо, Храпушка! – и растопырив руки, метнулась наперерез дулу.
Я услышала короткий, но вместе с тем какой-то нудный хлопок – и что-то то ли жаркое, то ли, наоборот, холодно-мятное лопнуло у меня в груди. На мгновение стало очень больно, а затем я стала медленно-медленно падать. Так же медленно снегирь сорвался с ветки и долго-долго мчался куда-то к солнцу, растворяясь в нем. Мое зрение и слух стали на несколько секунд объемными. Не было ни верха, ни низа, ни права, ни лева. Я одновременно все видела и все слышала. Храп зачем-то снял кепку и смотрел на меня своими рысьими желтыми белками с двумя насечками бессмысленных зрачков. Он снова стал поднимать пистолет. Тимур повернулся к Храпу, не отводя телефона от уха. Его серые глаза стали синими. Раздался страшный скрежет со стороны охранного джипа. Я успела понять, что скрежет – это пальба. Пунцово-черное лицо Храпа стало падать в мою сторону. Он не отпустил пистолет, и тот вонзился в снег вместе с рукой по локоть. Локоть дернулся, и раздался еще один хлопок. Храп стрельнул в землю. Моя куртка была расстегнута. По белому свитеру растекалось большое червленое пятно, как у снегиря. Зачем-то я попыталась свистнуть, но у меня ничего не получилось. Потом все поплыло вверх. Я поняла, что это поднял мою голову Тимур. Я увидела, что он плачет. Его лицо превратилось в серое дождливое Крестовское небо. Где-то далеко, за солнцем просвистал две ноты снегирь. Я не поняла, какие именно. Первая была вопросом, самым главным в жизни, а вторая – ответом. Ответом на все вопросы. Все говорят, что в момент смерти перед человеком проходит вся его жизнь. Вот она и прошла передо мной. Не знаю, умираю ли я. И никто не знает. Да и не надо знать.
Арсений Алексеев
«Жизнь даётся по списку – свыше…»
«То ли раньше писалось в тему?..»
«Случилась поздняя зима…»
Александр Олейников. Короткие рассказы длиною в жизнь
В раннем детстве
Мама любила рассказывать случай, который произошел, когда мы еще жили до войны в Ленинграде и мне было года два. Зима, мама ведет меня по улице, сильно закутанного, за ручку. Останавливается какая-то согбенная бабуся, пристально рассматривает меня и спрашивает: «Это кто же, мальчик или девочка?» Мама, немного обиженная, с гордостью отвечает: «Мальчик!» И тут бабуся неожиданно начинает причитать: «И миленький, и несчастненький…» Мама страшно оскорбляется и говорит: «Это почему же несчастненький?» Бабушка отвечает: «Алименты замучают!»