Роман (с раздражением хватает рюкзак, кидает в ноги Фоме). Да делайте вы что хотите… (презрительно) Философ!
Фома (подтягивает рюкзак поближе). Сделаю непременно. А вы сможете меня отблагодарить, как обычно, вашим декадентским хореем.
Роман (разводит руками, покрытыми густой серой шерстью). Почему, почему по вашей милости мы отказались от падали?!
Фома. Драгоценнейший, вы уже задавали этот вопрос.
Роман. Падаль слаще и мягче любого мяса. И ее не надобно варить!
Фома (развязывает рюкзак). Согласен.
Роман. И там ее было навалом!
Фома. И с этим не смею не согласиться.
Роман. Там лежали и молодые и старые, выбирай на любой вкус! Любые органы. Что может быть слаще и полезней разложившейся требухи? Печени? Сердца? Столько тел, боже мой! Выбирай, что хочешь…
Фома. Да, да… Тела их, тронутые тленом, свет лунный скупо освещал.
Роман. Мы были бы уже давно сыты!
Фома (кивает). Да, набив животы гнилым человеческим потрохом, мы были бы сыты, довольны и благожелательны. И нам бы на время показалось, что жизнь земная – блаженство.
Роман со злобой смотрит на Фому.
Фома. Друг мой, в вашем взгляде просто-таки запредельная концентрация злобы и раздражения. Уж не собирается ли господин поэт вцепиться в горло бедному бродячему философу?
Роман. Вчерашнюю выходку на этом поле я вам никогда не прощу.
Фома. Не было там никакой выходки. Мы просто благородно миновали поле брани.
Роман. Как законченные кретины…
Фома (не переставая копаться в рюкзаке). Бесценный друг мой и спутник, Роман свет Степаныч, вы клянете меня за то, что я забочусь о вашем будущем. Я в очередной раз лишил вас возможности опуститься на четыре лапы. То есть провалиться в хтонический, звериный низ, вместо того чтобы двигаться, так сказать, вверх, per aspera ad astra[29], к телесному и духовному совершенству. Вы пишете прекрасные романтические стихи, слышите музыку сфер и пение ангелов. И при этом страстно жаждете нажраться падали. Это настолько противоречиво по сути, что у меня кровь стынет в жилах. Как мыслящее животное я не могу этого допустить. Если ваша этика молчит, то хотя бы эстетика должна восстать и завопить в полный голос: basta!
Роман. Меня тошнит от вашей демагогии больше, чем от голода. Какая, к черту, эстетика в вопросе еды?! Жрать хочется!
Фома. Это название новой поэмы?
Роман. Мы существа двойственной природы и должны не разрывать, а сохранять эту двойственность.
Фома. Если бы у нас с вами были другие профессии, например интерконтинентального водителя, я бы с радостью питался падалью. Но как законченный постциник я убежденный противник бестиализации. Если бы я был простым допотопным циником и даже посткиником, я бы с удовольствием опустился на четыре лапы и вырвал гнилой потрох у павшего ваххабита.
Роман. Поедание падали не противоречит моей профессии.
Фома. Внутри вашей экзистенции – да. Но, драгоценнейший, помимо вашей психосомы существует еще культурный контекст. Традиция, наследие, образ поэта. Поверьте, поэт, пишущий “весенних сумерек таинственная завязь” и питающийся тухлым человеческим потрохом, вызовет у двуногих читателей горькие чувства. Не думаю, что Пушкин приветствовал бы такого поэта.
Роман. Зато Бодлер приветствовал бы охотно.
Фома. Послушайте, нас создавали как животных под влиянием. С волками у Генинжа ничего не вышло, а вот собаки оказались вполне антропогенным материалом. К сожалению.
Роман. К счастью.
Фома. А коли мы антропогенны, или, как говорил ваш друг с ослиной головой, антрополояльны, да и создавали нас для высоких целей, так давайте им соответствовать, черт возьми!
Роман. В отличие от вас я вполне доволен своей природой. И не собираюсь ничего улучшать в себе. Моя мечта связана не с моей природой, а с человеческой.
Фома. Я в курсе, друг мой. Но, поверьте, мы с вами как полноправные жертвы антропотехники…
Роман (перебивает). Ваша чертова вода закипела.
Фома. Ах да… (Достает из рюкзака голову мужчины в каске, снимает каску, бросает голову в котелок.) Вот таким манером… Варись же, голова смелого тартарского воина, защищавшего свою родину от ваххабитских варваров.
Роман (смотрит в котелок). И это все?
Фома. Вам мало?
Роман. Мало!
Фома достает из рюкзака человеческую кисть, бросает в котелок.
Роман. А вторую?
Фома. Одной длани вполне достаточно, друг мой. У нас впереди долгий переход, а все поля битв остались позади. Впереди токмо курганы, как сказал бы младший Гумилев. Война дышит нам в затылок. Так что надобно экономить белок человеческий, дабы двигаться дальше. (Вертит в руках шлем, находит в нем дырку от пули, всовывает в дырку коготь.) Voilà, mon cher! Пуля нашла героя. (Вертит шлем на своем когте.) Как это… я дом свой, говорит, покинул, ушел воевать, чтоб землю свою…
Роман. Салафитам отдать. Не цитируйте посредственных советских поэтов.
Фома. Это советские стихи? Не знал.
Роман. И не надо.
Фома (поправляя костер под котелком). Я был уверен, что это гимн какого-нибудь барабинского партизанского отряда имени Жанны Д’Арк, в расположение которого мне бы очень не хотелось попадать.
Роман (нетерпеливо заглядывая в котелок). И сколько вы намерены это варить?
Фома. Недолго, друг мой. Непродолжительная термическая обработка в настое из березовых гнилушек, придающих человечине привкус легкой энтропии.
Роман (нюхает). Я чую токмо полынь.
Фома. У вас обонятельные галлюцинации на почве голода. Полынь в суп я никогда не положу. Ибо наша кочевая жизнь горька и без полыни.
Роман. Да уж.
Фома достает из рюкзака две металлические миски, протягивает одну из них Роману. Тот берет, кладет миску себе на колени.
Роман. Я тащил эту голову в рюкзаке от самой Бугульмы. Если задуматься, это отдает чистым безумием!
Фома (помешивая ложкой в котелке). Друг мой и товарищ по антропотехническому несчастью, предосточтимый Роман Степанович, вам прекрасно известно, что мой позвоночник, перенесший в свое время несколько чудовищно беспощадных ударов бейсбольной битой, не в состоянии согнуться под ношей сего рюкзака. Я бы с удовольствием нес всю нашу скорбную поклажу на себе, нес бы с безропотностью посткиника, но физически не в состоянии себе этого позволить, ибо, не пройдя и двух шагов, свалюсь под хруст позвонков с криком смертельно раненного лебедя, которому уже никогда не потянуть за собой не только прекрасной ладьи Лоэнгрина, но и собственного бренного тела.
Роман (не слушая Фому). От самой Бугульмы! Как сомнамбулы мы прошли через поле брани, сервированное для нас Судьбой, поле убиенных, вкусных, мягких, прелестно пахнущих, и – двинулись дальше, неся в мешке эту ничтожную, бессмысленную, идиотскую, све-жу-ю голову!
Фома. Не оскорбляйте павших героев. Пять минут – и вы вонзите в эту голову клыки. Лучше ответьте мне на интеллигибельный вопрос: выпивать будем?
Роман. Если будем есть, то я не прочь и выпить.
Фома достает из рюкзака фляжку, отвинчивает, протягивает Роману.
Роман (с издевкой). За ваш позвоночник. (Запрокидывает голову, льет в пасть из фляжки.)
Фома. Благодарю вас, мой дорогой и верный друг.
Роман (передергивается, скаля зубы, тявкает). А-а-а-аф!
Фома. Спирт всегда кстати, не правда ли? Хотя для настоящих псов это яд. Трудно себе представить жизнь без алкоголя. Вот уж действительно – собачья жизнь. Наверно, поэтому у всех собак грустные глаза. (Забирает у Романа фляжку.)
Роман. Я знал случаи собачьего алкоголизма. Но – редко…
Фома. Уверен, собаки делали это из солидарности с хозяином. Это даже запечатлено в русском кинематографе времен Второй смуты. Помнится, какой-то генерал-алкоголик поит дога коньяком. А дог пьет и шатается. Довольно-таки мрачноватая фильма… Prosit! (Льет спирт себе в пасть.)
Роман (хлопает себя по животу). Теперь я готов сожрать целого воина.
Фома (взвизгивает и нервно зевает после выпитого). Прекрасно! Уа-а-а-аф! (Рычит.) Остановись, мгновенье!
Роман (нетерпеливо). Ну, тащите же эту голову!
Роман (нетерпеливо). Ну, тащите же эту голову!
Фома. Да-да-да… (Выхватывает голову из котелка, плюхает в свою миску.) Ну вот, главное блюдо готово. (Вцепляется когтями в голову и разрывает ее пополам.)
Роман. Однако вы не так уж и слабы.
Фома. Сила из моего покалеченного людьми позвоночника перетекла в руки. (Протягивает Роману полголовы.) Угощайтесь, друг мой.
Роман. Ага… (Хватает, начинает с жадностью грызть.)
Фома. Вы забыли помолиться святому Христофору. Роман (с жадностью набрасывается на свою половину, грызет). М-м-м… в другой раз…
Некоторое время едят молча.
Роман. М-м-м… еда и любовь чертовски возвращают к жизни…
Фома. Надеюсь, это не цитата?
Роман. М-м-м… вкусно… слава Христофору, что вы не переварили эту голову…
Фома. В этом нет необходимости… м-м-м… превосходно…
Едят молча.
Роман. Мозг сладок… экий запах… голова кружится…
Фома. Я его оставлю на десерт… уши, уши прелесть как хороши…
Роман. На десерт… м-м-м… не соглашусь… самое вкусное надо съедать сразу… здесь и теперь!
Фома. Вы настоящий поэт…
Роман. Настоящее – для настоящих поэтов… а потом… м-м-м… хоть потоп… ммм… мозг… мозг божественный… а сколько их там осталось лежать… на поле брани лежат мозги, не ведая стыда… м-м-м…
Фома. Это… м-м-м… гнилые мозги. Слабые. Забудьте. Нам… м-м-м… надобно совершенствоваться, вырываться… м-м-м… из хтонических миров… двигаться вверх… м-м-м… вверх….
Роман. Вы… м-м-м… провокатор… вы… м-м-м… опасный неогегельянец… вы… уф, как вкусно… ой! (Вскрикивает, перестает есть.)
Фома. Что такое?
Роман запускает себе пальцы в пасть и достает из нее пулю.
Роман. Черт возьми!
Фома. Ах вот оно что… мозг-то с начинкой.
Роман. Чуть зубы не сломал.
Фома (смеется). Не пустая голова, друг мой, попалась нам!
Роман (вертит пулю в пальцах, разглядывая).
Фома. Да-да, друг мой, кусочек быстрой материи поставил точку в книге жизни сего защитника тартарской демократии.
Роман (швыряет пулю в пожухшую траву). Поразительно все-таки…
Фома (продолжая есть). Что?
Роман. В самый приятный момент что-то со всей экзистенциальной беспощадностью обязательно напомнит о Вечности. Иначе не бывает.
Фома. Morti proximus[30], а как же… Вы, поэт, как никто, должны быть к этому готовы.
Роман (поедая остатки мозга). М-м-м… я всегда готов… но… поразителен этот…
Фома. Эмпиризм?
Роман. Да… м-м-м… даже сжимая… м-м-м… в объятиях любимую и содрогаясь от любви…
Фома. От семяизвержения?
Роман. От любви, от любви! И то мы ловим себя на мысли… м-м-м… а не старуху ли с косой мы…
Фома. Наполняем своим семенем?
Роман. Вы омерзительно… м-м-м… умозрительны…
Фома. Это моя профессия.
Роман (трещит костями). Ммм… по-моему… черепа человеческие становятся…
Фома. Все более хрупкими?
Роман. М-да… человек крошится все легче…
Фома. Потому что теряет свою природу.
Роман. Скорее – образ.
Едят молча.
Фома. Вот теперь приступим к мозгу. (Начинает есть мозг.) А-а-а-ай!!
Роман, перестав есть, смотрит на Фому. Фома высовывает из пасти язык, трогает рукой. На языке выступает капля крови.
Роман. Вы уже разучились обходиться с костями, господин философ? Вот оно, ваше движение вверх!
Фома. Я уколол язык.
Роман. Это символично.
Фома. Это не кость. (Ковыряется в половине головы и вытягивает из нее теллуровый гвоздь.) Черт возьми, это совсем не кость!
Роман. Теллур! О темные гарпии печали! Теллур!
Фома. В голове был гвоздь! И он проколол мне язык! Намек тончайший!
Роман. Как беспощадно Провидение шутит с нами! О боги!
Фома держит в руке теллуровый гвоздь. Они завороженно смотрят на него.
Фома. Чертов голод лишил меня внимания. Я не заметил гвоздя! И вы еще так брутально торопили меня…
Роман. В каких же мирах обитал этот воин, сражаясь с ваххабитами?
Фома. На этот вопрос, друг мой, нам никто не даст ответа. В том числе и этот пустой гвоздь.
Роман (выхватывает из руки Фомы гвоздь, вертит перед глазами). О боги! Как беспощадно вы шутите со мною!
Фома. В вашем сердце шевельнулась зависть?
Роман. Да! И я не скрываю этого. Это в поэзии я завидую только самому себе, а в жизни… о павший воин! Ты вышел биться с врагом, забив себе в голову благородный металл, даровавший тебе мощь и стойкость, наполнивший тебя мужеством, дерзновением, благородной яростью священной войны! Теллур сделал тебя Ильей Муромцем, королем Артуром, Аттилой, Фридрихом Барбароссой или больше – крылатым небесным Архистратигом. Ты упоенно бился с пришельцами за свободу своей Тартарии, за народ, за любимого правителя, за семейный очаг, за красавицу жену, за детей и старейшин…
Фома (продолжая). Пока кусок неблагородного металла не остановил твой благородный порыв.
Роман злобно смотрит на Фому.
Фома (грустно, извинительно). Друг мой, поверьте, я произнес это без единой толики постцинизма. (Вздыхает.) Да! В голове этого воина встретились два металла – благородный и неблагородный. И голова не перенесла их столкновения. Алхимического брака двух начал не получилось. Это трагедия. Причем трагедия высокая. Получается, что главная битва произошла не под Бугульмой, а в голове этого неизвестного героя.
Роман (недовольно). Он бился до последнего! Бился! Бился с ваххабитскими варварами! С одержимыми!
Фома. Да. С одержимыми. И печальный парадокс в том, что этим варварам не пришлось забивать себе в головы ничего металлического, чтобы стать героями, ибо головы их с детства были забиты героическими идеями. А вот противоборствующая сторона не смогла обойтись без гвоздей. Поэтому она и проиграла.
Роман (несогласно рычит, поднимая, как чашу, свою половину головы). Он победил! Он рыцарь! Он нибелунг! Он победил!!
Фома. Безусловно. И я предлагаю почтить его память глотком хорошо известного вам напитка.
Фома достает из рюкзака флягу, протягивает Роману. После непродолжительной неподвижности тот принимает флягу, делает глоток.
Роман (передергивается, лает). А-а-а-а-аф!
Фома забирает флягу, льет в пасть, глотает, взвизгивает.
Роман. Признаться, у меня пропал аппетит.
Фома. Я тоже потрясен. Эта голова напомнила нам о конечной цели нашего опасного путешествия.
Роман. Нет! Больше: кто мы, откуда и куда идем.
Фома. Мы, жертвы антропокудесников, сбежавшие из крепостного театра графини Юсуповой, идем в Теллурию.
Роман. Теллурия… Далекая! Желанная! Боже! Сколько нам еще мучиться? Сколько ночей идти? Сколько дней прятаться в оврагах и кустах? Жизнь! Что же ты такое?! Воистину – слезами залит мир безбрежный!
Фома. Не падайте духом, дружище. (Держит гвоздь перед собой.) Сей гвоздь – не издевательство, не насмешка Провидения. Это компас. Он указывает нам направление нашего пути. Юго-восток! Поэт! Выше голову! Мы идем верной дорогой! Еще немного – и Уральские горы, за ними – Ишимская степь, барабинские леса, Салаирский кряж, а там и Теллурия!
Роман. Так не хочется терять веру в мечту.
Фома. Мечта всегда с нами. Она – наш Альтаир!
Роман. Мы возьмем этот гвоздь с собой?
Фома. Нет! (Бросает гвоздь в траву.) Он пуст. Ибо уже сделал свое дело, подарил мечту воину. А нам нужны новые, сияющие гвозди. Этих гвоздей жаждут наши измученные мозги!
Роман. Гвозди сияющие, несущие радость и мощь.
Фома. Радость!
Роман. Мощь!
Сидят неподвижно, словно боясь разрушить что-то большое, далекое и желанное.
Фома (стряхнув оцепенение). Друг мой, пока сон не свалил нас под эти кусты, прошу вас, спойте.
Роман. Спеть?
Фома. Да, да! Спойте. Что-нибудь духоподъемное, классическое.
Роман запрокидывает голову и начинает петь. Фома без слов подвывает ему, глядя в пасмурное небо.