– Сколько? Семь? Мне тоже, – она схватила все покупки – убегу, как Золушка, первая, это мое право как девочки…
– Хотите, помогу вам, – сказал он, – могу довезти. Куда?
Эта девушка, такая смелая, как космонавт, смешливая, вдруг залилась краской и замерла, будто внутри нее что-то заболело внезапно, разбилось, и она слушает, что.
– Не нужно. Мои братья и отец… им не понравится…
– Что? Я?
– Что я с вами заговорила. С вами ведь никто не разговаривает.
– Со мной?
– Нет. Я не имею в виду аптеку или рынок… я имею в виду Братство… вас как всех. Красивых парней в черных пальто и плащах; вы здесь что-то сродни голливудским знаменитостям, мафии и прокаженным – одновременно.
– Никогда не думал…
– Потому что вы надменны. И богаты.
– Я не надменен и небогат, я конкретно приезжаю сюда только по делам. А остальные – со мной. С кем нам разговаривать? Если бы у нас здесь были друзья…
Она еще сильнее покраснела, будто горела изнутри, падали балки, потолок рушился, и никого невозможно было спасти, и ничего – ни антиквариат, ни библиотеку, ни автограф Элвиса…
– А я думал, людям не нравится, что мы верим в Бога.
– Нет, здесь много людей, верящих в Бога… но Братства они не понимают. Вы не кажетесь им добрыми и светлыми, верующими, в том значении, что им доступен.
– Это из-за меня?.. я очень грустный человек.
– Почему?
– Не курил давно, – сбил он пафос; они подошли к джипу, он загрузил свои покупки, достал сигарету, с розовым фильтром, – Вы курите?
– Да, по секрету всему свету, – она вынула из кармана пальто крепкий «Житан», – но я люблю мужские. Это из-за трех старших братьев. Люблю настоящие запахи…. – они закурили, будто время все-таки еще было. – Мне так не хочется с Вами расставаться. Я знаю, что говорю Вам кошмарные вещи, что они Вас беспокоят, тревожат, раздражают и совсем не нужны Вам. Но это все от того, что я больше не увижу Вас. Только случайно.
– Я поздороваюсь, если это случится.
– Не надо. Сплетни пойдут. Вы ведь не можете на мне жениться?
– Не могу, – сказал он. – Да, вы меня совсем с толку сбили. Мне теперь только валерьянку пить и давление мерить. До свидания. Вы уж простите, у меня, правда, девять голодных дядек ложками об деревянный стол стучат… десять… точно. У нас новый брат – Тео… и удар некоторых из них весьма силен – что-то из супергеройского, Халк, искусство ниндзя – стол хрясь – и пополам… а он старинный.
– Скажите, – сказала она, поймала его локоть, когда он уже стоял ногой в джипе, – зачем Вы там? Что Вас заставляет идти туда?
– Десять голодных…
– Нет, вообще… не только Вас… Тео… Кто вы?
Лицо его стало как покрытая снегом равнина, без единого следа, или комната в сумерках – невыразительным, непроницаемым.
– Это Вы для подружек спрашиваете?
– Нет, – сказала она. – Для себя. Что у вас там? Красота?
– До свидания, – повторил он как можно вежливее, хотя было все равно – они переступили уже через все приличия, залез, хлопнул дверью, выехал со стоянки, и уехал, и посмотрел в зеркало заднего вида – что она делает, ушла, или тоже смотрит – вслед… Она ушла.
Вот кошмар. Кто она? Что это такое было? Он включил радио – опять играла какая-то печальная песенка, Адам Ламберт что-то перепел из U2; Изобель Беннет, повторил Изерли, я Вас знаю… Вы Изерли Флери… что за ужас приключился с ним. Он гнал машину, потому что уже опоздал, все наверняка встали и не понимают, где завтрак; он ненавидел, когда что-то менялось, что-то мешало; он думал, привезет кучу вкусной еды и наготовит прекрасного; сегодня надо будет еще заказать мыльно-рыльные принадлежности, как все это называли – мыло, шампуни, гели, порошки для стирки; Изерли знал, что кому, кто чем любит пользоваться, кому какие запахи: сам он любил шалфей, миндаль, шиповник, инжир – горьковатые, Женя и Дилан – лесные, древесные ароматы, хвоя, белый перец, кедр, можжевельник, листья черной смородины; Роб был весь теплые тона, не чувственные, а именно теплые – мед, дыня, ананас, коньяк; Дэмьен предпочитал совсем тонкие, свежие, нежные, почти девчачьи – артемизия, фиалка, белый мускус; у Ричи были привязанности роскошные, как музыка Пуччини – кардамон, лаванда, ирис, ветивер; Йорик был как раз весь в отца – сама чувственность – как он собирается быть священником, опять задумался Изерли – он ведь ходячий афродизиак – мускат, сандаловое дерево, янтарь, табак; Грин был самым простым из всех, купи мне что-нибудь с морскими минералами, шутил он, что в каждом супермаркете стоит, Изерли сам подобрал ему ароматы, мягкие и сочные – мандарин, манго, мята, папайя; надо только в список внести Тео; Изерли даже уже стал думать, что ему подойдет – сочетание цветов и пряностей – как сам Тео – невинность и обольстительность – роза, герань, перец, жимолость, тимьян; отец Дерек любил какой-то старый парфюм, который придумал его друг-модельер пятьдесят с чем-то лет назад, и его выпускали для отца Дерека до сих пор – Изерли это поражало, вся семья Макфадьенов Талботов ван Хельсингов, их скрытая власть над миром; и Изерли подобрал всё под эти духи, и отец Дерек был доволен – лимон, грейпфрут, полынь, эстрагон, ладан, ваниль; ну и конечно, ван Хельсинг – кофе, черника, амбра, нероли. Изерли запомнил на всю жизнь – как он нес его по коридорам больницы; ни погоды в тот день он не помнил, ни боли, только запах, исходивший от одежды и кожи ван Хельсинга; и как потом он обнял его; поцеловал в макушку; чудесный аромат; будто ван Хельсинг был из другого мира; Марсель, край Европы, где корабли уходят к Святой земле; чуть-чуть соли, ветра, нагретого песка, еды чужеземной, вина; запах от одежды, подумал Изерли, как хорошо пахнет от Тео – именно его одежда; будто она хранилась где-то в булочной, где уже в пять утра для студентов и школьников готова первая порция свежих булочек с корицей и яблочным джемом… Надо спросить его, что он кладет в одежду – какое-то саше? Мысли о запахах отвлекли его, он думал о них так, будто решал математическую задачу; или вспоминал, что за песенка крутится в его голове; отличное средство отвлечься. Так любит делать Дилан – думать о чем угодно, только не о том, что здесь и сейчас.
Он приехал в восемь почти; по его расчетам все уже встали, ну, может, кроме Тео, он еще не придумал себе режим; а, его же «наказали» – совместной молитвой с Ричи в шесть утра; значит, тоже не спит; но было тихо; на кухне никого не было, и в коридорах, и в гостиной; и на площадке Роб с Женей не занимались. Изерли шел по коридорам, надеясь ну хоть кого-нибудь встретить – ему нужно было общение; да что же это, эпидемия, апокалипсис, все вымерли? Постучался к ван Хельсингу – никто не ответил. Может, все с Тео и Ричи на молитве, которую за счет Розария и прочих дополнительных обращений к Богу отец Дерек раскатал на два часа? В часовню он не пойдет. Ладно, тогда на кухню, выгрузить все из машины и готовить завтрак, сделать вид, что ничего не случилось, просто опоздал. Из-за двери в библиотеку услышал голоса – о чем-то говорили. Изерли постучал.
– Да, да, войдите.
Толкнул дверь. В креслах сидели напротив друг друга Дэмьен и Тео; оба в белых рубашках, распущенных галстуках, будто гуляли где-то всю ночь. Повсюду книги, у них на коленях, на столике рядом, на полу, все открытые; еще на столике стояли две чашки, пахло кофе, горел камин; здесь тоже была елка; и было уютно, как в книге Диккенса, когда все закончилось хорошо; все наследники найдены и все поженились.
– Привет, Изерли, – сказали они хором, очень веселые, будто выпили по чуть-чуть.
– Ребят, а где все? – спросил Изерли, щеки его горели. – Я прошу прощения за опоздание. Задержался на рынке, и все без завтрака…
– Да ладно, Изерли, ты что? Никто тебе слова не скажет. Все сделали себе по кофе из банки и разошлись по своим делам. Роб и Женя чистят оружие, Ричи нахватал атласов по анатомии и читает в своей комнате, или спит, накрывшись самым толстым, Йорик с Грином в часовне, сочиняют уже к Великому посту гимн, сказали, что будет очень тоскливый, Дилан ушел гулять в лес с фотоаппаратом, сказал, что свет обалденный… ван Хельсинг и отец Дерек тоже гуляют, внизу, у моря, что-то там обсуждают.
– Я так испугался, мне валидол, кажется, нужен. Ну что я за идиот, раз думаю, что без меня мир развалится? Правда-правда, всё в порядке?
– Бедный Изерли… Ну, все хотят есть, конечно. И хотя кто-то умеет готовить яичницу, а кто-то даже омлет, а кто-то даже яйца-пашот, но все решили ждать тебя, чтобы ты не расстраивался, что ты вдруг никому не нужен, что все выросли, – Дэмьен увернулся от щелчка по лбу. – Изерли… милый…. Это от большой любви.
– А у вас что за дела? Тео, по-моему, собирался спать до следующего утра, сделав вид, будто дня этого и не было вовсе… Дэмьен растолкал тебя, чтобы поделиться откровениями по поводу Марселя Пруста?
Дэмьен засмеялся.
– Ну-у… это правда, Тео, однажды я растолкал Дилана, чтобы рассказать ему свои изыскания на тему одного романа прустовского, просто никто больше не захотел слушать это в четыре утра, а мне так хотелось кому-нибудь рассказать… мне казалось, это так гениально… а Дилан вообще не читает художественной литературы, только всякие странные книги – «Историю английской картографии», «Повседневную жизнь ацтеков накануне испанского завоевания», «Египетский поход» Наполеона, что-нибудь такое… но он слушал меня с большим интересом, кажется, сидел в пижаме с мишками на кровати в позе лотоса и не зевнул ни разу… наверное, счел это за испытание веры… Мы придумываем лекцию – вообще цикл лекций – по культурологи, составляем план; и зацепили всю эту символику на картинах классицистических – про то, что раньше был целый язык знаков – цветов, веера, и в том числе картин; все эти лиры, растения, книги, свитки, весы, цвет накидки или драпировки – все что-то значило, и люди, привыкшие к языку знаков, спокойно считывали на картинах, видели – например, это портрет судьи, а это – военачальника; даже без подписи; потому что они знали этот язык наравне с родным; а для нас он как латынь – мертвый; поэтому так успешно продаются искусствоведческие книжки.
– Ну-у… это правда, Тео, однажды я растолкал Дилана, чтобы рассказать ему свои изыскания на тему одного романа прустовского, просто никто больше не захотел слушать это в четыре утра, а мне так хотелось кому-нибудь рассказать… мне казалось, это так гениально… а Дилан вообще не читает художественной литературы, только всякие странные книги – «Историю английской картографии», «Повседневную жизнь ацтеков накануне испанского завоевания», «Египетский поход» Наполеона, что-нибудь такое… но он слушал меня с большим интересом, кажется, сидел в пижаме с мишками на кровати в позе лотоса и не зевнул ни разу… наверное, счел это за испытание веры… Мы придумываем лекцию – вообще цикл лекций – по культурологи, составляем план; и зацепили всю эту символику на картинах классицистических – про то, что раньше был целый язык знаков – цветов, веера, и в том числе картин; все эти лиры, растения, книги, свитки, весы, цвет накидки или драпировки – все что-то значило, и люди, привыкшие к языку знаков, спокойно считывали на картинах, видели – например, это портрет судьи, а это – военачальника; даже без подписи; потому что они знали этот язык наравне с родным; а для нас он как латынь – мертвый; поэтому так успешно продаются искусствоведческие книжки.
– И что, мы должны будем все записывать – все эти знаки, как египтологи? – спросил Изерли; его поразило, что никто на него действительно не рассердился; Ричи скажет, конечно, что-нибудь, как школьная красавица, отпустит шпильку; но всё и вправду в порядке; он будто принял лекарство от спазмов, и вот отпустило, и так хорошо стало, что он решил еще немножко опоздать; посидеть с ребятами, послушать. – Я вам не мешаю? Если что, вы скажите: Изерли, извини, но твое место на кухне…
Они опять засмеялись – в унисон – как Грин и Йорик умели, Роб и Женя; Изерли вдруг понял, что нужно было Тео от Братства Розы – друзья… друг… по себе, по своему размеру. Конечно, в той жизни у него были друзья, знакомые, но вряд ли уж такие… навсегда… Тео был слишком хорош, слишком красив, слишком умен и слишком чист… слишком талантлив… все что угодно «слишком» для обычного мира. А здесь такие же люди – исполины духа и материи, в золотых рамах. Дэмьен – отличный друг, у них даже ямочки на щеках от смеха одинаковые; книги, кино, знаки, цвета, эстампы, фотографии драгоценностей и каталоги антикварных магазинов и редких сортов роз – вся эта каша в голове, и умение ею пользоваться.
– Конечно, а ты думал, что лекция по искусству – это день на пляже?
– Ладно, так уж и быть, когда будете говорить о малых фламандцах и Фрэнке Миллере, я приду. А сейчас – омлет с белыми грибами – сойдет? И пара паштетов? И гора бекона?
– Звучит гениально, как менуэт Боккерини. Изерли, а можно нам еду сюда принести? А мы помоем посуду за всеми.
Изерли вышел, аккуратно придержав дверь, улыбаясь; Дэмьен постучал карандашом по зубам; «малые фламандцы, вот задница…» – и засмеялся; и Тео подумал – как я жил раньше без Дэмьена, он ведь как яблоневый сад…
Изерли сготовил обещанный омлет, бекон, нарезал ветчины, сыра, зелени, нажарил гренок, выложил купленные паштеты на огромные, со спартанский щит тарелки; включил Джемму, свою кофемашину, подарок ван Хельсинга, которую привез сюда – она вообще была его самой любимой вещью; сварил себе кофе, взбил молоко, выложил пену, насыпал мускатного ореха, корицы, натер шоколаду и сел пить; зная, что на запах кофе все сползутся. Когда они только приехали в Рози Кин и все обустраивали, обсуждали, в том числе, и то, как звать всех на обед-ужин, сообщать, что все готово; Йорик и Грин предлагали повесить огромный китайский гонг, или колокол, как на корабле, чтобы бить в него; пока не заметили, что автоматически сползаются на запах свежесваренного кофе, вентиляция в Рози Кин была никакая; если кто курил в комнате или брызгал духами, то слышали все. Первыми прибежали Роб и Женя, как самые голодные, «какао сегодня не ручной работы, – извинился Изерли, – простите, ребята… я сегодня не могу… не мой день… каппучино? мокко? белый горячий шоколад?»; потом пришли отец Дерек с ван Хельсингом; выпили по чашке двойного эспрессо с коньяком; оба стояли и грели руки о бока Джеммы – замерзли на берегу; Йорик и Грин заказали и напились горячего шоколада с взбитыми сливками; Дэмьену и Тео Изерли согрел по огромной чашке молока, разложил омлет, грибы, ветчину, паштет и гренки по тарелкам, поставил на столик с колесиками – ван Хельсинг дал из своего кабинета – из черного дерева, с поцарапанной зеркальной столешницей; мальчишки уже ползали по полу, раскладывая репродукции, открытки и фотографии в сложном порядке; обрадовались еде чрезвычайно. Когда Изерли вернулся от них, на кухне сидел Ричи, читал газету, оставленную ван Хельсингом; Ричи попросил большой латте; он тоже любил молоко; ел он мало; «невкусно?» спросил Изерли, поражаясь своему равнодушию; Ричи поднял на него глаза, ярко-синие, вангоговский цвет, подумал Изерли, такой яркий, южный, полной грудью, ладонью цвет, это я после общения с искусствоведами из библиотеки; ресницы, нос, брови – все королевское; и еще он был почему-то без очков; «не, просто приболел» также спокойно ответил Ричи; «вколол себе что-то не то, скоро у нас будет свой Хайд» съязвил Грин; последним пришел Дилан; с фотоаппаратом, висящим беспомощно на руке, будто он был собакой, и его затаскали по болотам; сам Дилан был мокрым от росы, взъерошен, в свитере застрял репейник, в волосах – сухая трава, сапоги и джинсы были все в грязи; «тебе дать тряпку, лапы вытереть?» спросил Изерли; Дилан рассеянно посмотрел на свои ноги, пожал плечами – ему вообще было все равно, как он выглядит; он набросился на еду с детской жадностью, ел руками; но он был не противный, не средневековый; что-то было удивительное в Дилане, в его узких, прозрачных почти пальцах, благородное, утерянное; как секрет дамасской стали. Он мог как угодно нарушать этикет, ковыряться в зубах, носить, что угодно, пить, проливая на себя, как собственно и делал, он все равно был маленькой принцессой. «Получилось что-нибудь?» спросил Изерли, кивая на фотоаппарат. Дилан задумался, будто что-то отсматривая у себя в голове – слайды, пленку, кино.
– Да, пара кадров. Я сегодня напечатаю, покажу тебе, – в одной из комнат, предназначенных под спальни, обнаружился очередной секрет Рози Кин – тайная дверца в полу; под ней была темная комната; тоже типа погреба, только обитая вся изнутри деревом и шелком; такая шкатулка; эту спальню взял себе Дилан; а из погреба сделал фотомастерскую; уж он не боялся темноты, так не боялся. Он вообще ничего не боялся. Дьявол, если встретится с Диланом, просто ошалеет.
Потом все ушли, Изерли остался один; сварил себе еще кофе; достал сигареты, сел за стол, полный грязной посуды, и вдруг вспомнил про Изобель; ее голос, смех, горло, грудь под свитером; таким его и застал Тео, пришедший мыть посуду – с застывшим взглядом, с незажженной сигаретой в руке.
– Эй, Изерли, подкурить?
Изерли жалобно на него посмотрел. Тео растрогался.
– Изерли, не переживай. Еда была обалденная. А посуду я помою, и Дэмьен сейчас придет на помощь, он книги просто сложит на стол хотя бы, а то ван Хельсингу даже ходить негде, – он называет его уже ван Хельсинг, он уже дома.
– Я… не могу придумать, что на обед. Голова совсем пустая. Что-то я устал… – голос у него был совсем детский, сорванный, и Тео увидел, что руки у Изерли дрожат, еле слышно, будто он чего-то очень испугался.
– Ну, конечно, устал, ты же сам сказал сегодня утром, что почти не спал; пойдем, Изерли, я отведу тебя в кроватку, – Тео взял его плечи и поднял, Изерли не сопротивлялся; будто и вправду ребенок, набегавшийся за день.
– Нельзя спать. Мне нужно еще столько всего сделать, – еле слышно.
– Да у тебя глаза слипаются, – Тео подхватил Изерли и повел в коридор. – Ну, где твоя комната? – Изерли махнул рукой – в соседнем коридоре; Тео открыл дверь; комната была маленькой и солнечной; очень уютной, чистой, никакой одежды на кровати, как у него; куча ковриков на полу, разноцветных, будто кто-то разорвал детскую книгу с картинками; огромная розовая раковина на столе, витая, как локон; стол тоже безупречен – книги стопками по росту и весу, бумаги в папках, карандаши и ручки в глиняной кружке с отбитой ручкой, шахматная доска; Тео подумал – декорации «Богемы» просто; полосатое вязаное покрывало, домашнее такое; классное покрывало, сказал он, укладывая Изерли, сам связал, из Икеи, ответил Изерли, засмеялся, тебя укрыть, плед лежал в ногах, пушистый, черно-коричневый, с золотистыми блестками, да, Тео, только, пожалуйста, разбуди меня через два часа, хорошо, да спи уже давай. Тео посидел чуть-чуть на резной старинной табуретке, слушая дыхание Изерли; нежное, фиалковое; потом вышел тихонько, закрыл дверь, аккуратно, будто это была ширма китайская шелковая; и тут его схватил кто-то за горло, так больно, что сразу потемнело в глазах; впечатал в стену; Тео ударился затылком, и потерял на секунду сознание.