– Ну, иди же, – сказала она; Тео отступил на несколько шагов, бесшумно, как канатоходец, а Изерли вздрогнул, вздохнул, провел рукой по лицу, пересек площадь, не бегом, а своим обычным шагом, ровным, легким, будто он по цветущему лугу идет, а не по краю.
– Ты весь мокрый. Где твой зонт?
– Забыл.
Она закрыла дверь, и стояла теперь так близко; он мог рассмотреть узор ее кос, морщинки крошечные у глаз, каждую ресничину; совсем другая, не насмешливая, не загадочная; славная усталая девушка в домашнем клетчатом платье, разных оттенков коричневого, с белыми воротником, белыми пуговками, верхние две расстегнуты, и в них – ямочка горла, самый трепет; будто рыба зацепилась за крючок, а потом сорвалась и ушла, мелькнула, сверкнула в глубине; рукава закатаны, левый локоть в муке; босиком; ногти на ногах прехорошенькие, выкрашены в прозрачно-розовый; Изерли и забыл, что девушки красят ногти на ногах; дом был очень уютный – обои в мелкий цветочек, деревянные панели, лестница на второй этаж, тоже деревянная, и классный натюрморт в деревянной раме – Изерли аж споткнулся об него – высокий бокал, полный шампанского, брошенного, края бокала липкие от губ, ножка – от пальцев, и рядом, разрезанное яблоко, пополам, белое, желтое, розовое, коричневые косточки, нож с деревянной ручкой; самый край скатерти – белой, в красную клетку, еле слышно красную, где-то за скатертью солнце и трава; девушка отпила из бокала, разрезала яблоко, но про все забыла, наверное, есть кто-то желанный на этом пикнике, и он позвал играть в мяч.
– Здорово, – сказал он и провел пальцем по краю картины; масло, толстыми мазками, как на бутерброд. – Чье это?
– Моей мамы.
– Я имел в виду… кто рисовал.
– Моя мама.
– Здорово, – еще раз повторил он. Сколько света было в этой картине; как в его банках со сливовым вареньем.
– Их несколько по дому. Отец после ее смерти все запер на чердаке, но я достаю по одной и развешиваю. Она была очень счастливой. То, чего не хватает тебе.
– Счастья?
– Сейчас, наверное, спиртного. Что ты пьешь?
– Нельзя, я за рулем.
– Хорошо. Тогда самый горячий чай на свете, – она взяла его за руку, выключила свет в прихожей и повела за собой, на кухню. Кухня была потрясающей – тоже деревянной; и всех оттенков желтого – от лимонного до темно-бежевого; цвет словной кости, топленого молока, меда, кукурузный, персиковый, льняной, старого золота, шафрановый, оливковый, янтарный, горчичный; плиточный светло-коричневый пол, цвета нагретого песка; круглый деревянный стол, стулья вокруг, в желтую и белую клетку скатерть, на столе чашка с чаем, сахарница, кусок сливочного масла, коробка с яйцами, две доски, на одной зелень – укроп, петрушка, кинза, мята, базилик, на другой отдыхает тесто, вот откуда мука; рядом с чашкой – книга. На плите что-то бушует – в сковороде с высокими бортами; пахло очень вкусно – сразу всем – чаем, мясом, приправами, травами, сахаром. Изерли сел на ее стул, рядом с чашкой и книгой.
– Ты одна?
– Да. Сегодня футбол, отец и братья смотрят игру с друзьями в пабе.
– С меня течет, прости.
– Ничего. Сними пальто, я повешу на стол рядом с батареей. И ботинки тоже снимай. У нас здорово топят, хоть и весна; всё просохнет.
– Я ненадолго.
– Я знаю, что не навсегда, – она улыбнулась. С ней было так просто, так хорошо; сидишь на стуле, а она ставит чайник, достает из шкафчика чашку, тоже желтую, с фотографией лимонов; поднимает крышку, помешивает деревянной ложечкой; время будто остановилось; словно они прожили вместе лет пятьдесят; и все знают друг о друге; каждое ее движение знакомо, но это не скучно, это идеально, самый любимый балет. – По крайней мере, будут теплыми, – пока он возился с пальто и ботинками, чайник закипел, она налила в кружку – крепкий, черный, Изерли отсюда различал в волне прочих его запах; безо всяких примесей – бергамота, мелиссы, ромашки – просто чай; поставила чашку перед ним, дала ложечку, подвинула сахарницу; потом попробовала еще раз то, что кипело в сковороде, кивнула удовлетворенно, как колдунья, проверившая силу отвара, отключила конфорку, вынула из шкафа желтую, с золотистыми каплями глубокую тарелку, положила в нее – это было рагу: говядина, тыква, лук, морковь, темное пиво, корица, чеснок, лавровый лист; достала вилку, порезала на доске зелень, покрошила сверху и поставила тарелку перед Изерли, вернулась опять к шкафчику. – Какой хлеб ты ешь? Черный, белый?
– Я… я не буду, спасибо. Я ел дома, там, в Братстве…
Она нашла и черный, и белый; положила в корзиночку, поставила на стол, подвинула, как сахарницу. Изерли не ел.
– Не вкусно? – она не садилась, стояла напротив, через стол, сложив руки на груди, будто он ее сердил; как ребенок, который лезет в лужи, хоть ему десять раз объяснили, что в этом нельзя, что они идут в театр.
– Не знаю… думаю, что всё хорошо, – вежливо, как прохожему время, ответил Изерли. Лицо его было как закрытая комната, кто-то с кем-то поругался, и один ушел в комнату, и закрылся, и плачет, или спит, непонятно; уже время ужина, а второй не стучит, не решается. Она молчала и смотрела на него, не убирая руки с груди. Изерли не выдержал, признался, не поднимая на нее глаз, она казалась такой высокой почему-то, грозной, как валькирия. – Я… я не ем, если не сам готовил. Я не знаю, что там.
Она все равно молчала. Изерли поднял лицо, будто на небо – что за погода – и тут она перегнулась через стол и поцеловала его в губы. Он замер под ее губами, как пойманная птица – сейчас замер, но вот-вот забьется, завырывается, полетит, ломая крылья.
– Ешь, – сказала она, отстранившись. Он послушно, ошеломленный, взял вилку, отломил кусочек хлеба – черного – и стал есть. Она налила себе чай, и села напротив, поджав одну ногу, как маленькая девчонка, притянула к себе книгу. Изерли проследил взглядом; книга толстенная, потрепанная, а на обложке нарисованы мужчина и женщина, он страстно обнимает ее, а она будто бы хочет сбежать, и при этом прижимается к нему всем телом; все такое розовое, в цветочной рамке.
– Это Грэм Грин, сборник рассказов, – ответила она. – Я просто все книги заворачиваю в эту обложку, чтобы братья не приставали.
– Помогает? Не пристают?
– Не пристают. Папа меня расколол как-то, уронил книжку, обложка отвалилась, там был Гюнтер Грасс «Луковица памяти»… но братьям не выдал… А ты читаешь что-нибудь сейчас?
– Хэрриота. И еще я люблю детские; Тео привез с собой Страуда, я дочитываю третью книжку, знаю, что плохо закончится, вот и тяну.
– Здорово. А я думала, вам только Библию можно.
– Нам все можно.
– Я поняла. По Тео. Он уже столько всего смог…
– Ему четырнадцать.
– О, а, кажется, что у него столько всего позади; он похож на всю эту английскую молодую жестокую музыку – The Arctic monkeys, Franz Ferdinand, Keane, Placebo; их хорошо слушать, когда собираешься поругаться с кем-то из взрослых, с папой или с учителем, или когда одеваешься на свидание с красивым парнем…
– Ну… Placebo и «францы» не такие уж молодые, – Изерли вскинул на секунду ресницы, и она подумала про лес из сказок братьев Гримм, когда он смыкается за незадачливыми детишками, грозный и мрачный. – А ты ходишь на свидания?
– Ну, иногда.
– И что такое свидание?
– Ты шутишь? Хочешь цитат из «Зачарованной»?
– Что, все так уныло?
– Ну почему же? Мы ходим в кино, потом гуляем по парку, потом идет пить в кафе горячий шоколад или молочный коктейль… Это так здорово – гулять по парку, осенью, шуршать листьями, дышать на руки, потому что забыла перчатки…
Изерли подпер подбородок рукой, улыбнулся наконец-то, будто развернули подарок. Волосы у него высохли и завились; он был похож на гиацинт; нежный и недолговечный.
– Все-то ты врешь; ты одна гуляла по парку…
Она засмеялась; зубы, губы, грудь, горло, румянец, блеск – Изерли уже не отвел глаз, и опять подумал, что она как праздник – деревенское гулянье, запахи свежей выпечки, сахарная вата, аттракционы, жареные каштаны, потерявшиеся дети, гадалки, факиры, гирлянды, танцы под местный оркестр и маленький салют, когда стемнеет.
– Да, все меня боятся… три старших брата-рыцаря-фаната футбола берегут мою честь.
– Правда?
– Сегодня нет.
Изерли все еще улыбался; ей нравилось, что ему, наконец-то, стало удобно; а то сидел прямой, напуганный, как Джонатан Хакер у Дракулы за ужином; везде шорохи, воет кто-то за окном; она открыла книжку и прочитала пару абзацев; он ковырялся в рагу, пытаясь, видимо, разложить его, как ученый, на составляющие; но не противно так, размазывая: «ффу, жареный лук», а действительно исследуя; новый вид; доел, отодвинул тарелку, сказал «спасибо». Вот сейчас спросит, понравилось ли мне, ждал в свою очередь Изерли, но она не спросила, просто подняла глаза, увидела пустую тарелку, кивнула, встала, убрала ее в раковину и спросила: «будешь сладкое, крем, миндальное печенье, мороженое клюквенное?» «не, мне пора» сказал он «может, еще чаю?» «нет, мне правда пора» встал, надел пальто и ботинки; она смотрела, как он одевается, и побледнела, не выдержала, догнала, обняла в прихожей, крепко, будто падала, ухватилась; какой же он тонкий, твердый, как деревце; она вспомнила, что ему восемнадцать всего; она его старше на пять лет; но все наоборот – это он пустой заброшенный дом, а она – разросшийся бурно сад вокруг, полный цветов и пчел; Боже мой, пальто у него совсем мокрое; насквозь; до самых ребер; заболеет, пока доедет, и умрет; ей захотелось его забрать насовсем себе, выпросить у отца, у Бога, как котенка.
– Я увижу тебя еще?
– Свидание? – пошутил он ей в волосы у виска, выбившиеся из короны, мягкие, нестерпимо нежные, до щекотки в горле, как перышки.
– Пожалуйста, я сейчас расплачусь. Я же девушка. Мы постоянно плачем.
– Не надо, – сказал он ласково, неуклюже, погладил ее по руке; еле слышно, без подтекста а ля «Американский пирог» – девушка в моих объятиях; как ему тяжело даются эмоции, подумала она, он, наверное, даже не злится никогда, даже когда кроссворд тупой; отучили, как ногти грызть. – Я… я не знаю… как сложится.
Отстранился, очень мягко и ушел; обратно в дождь; машину он оставил где-то на улице, не на площади, чтобы не бросалась в глаза; пробежал по лужам и исчез; как искра от спички для сигареты; двадцать пятый кадр; она только через минут двадцать поняла, что его уже нет, она просто его видит, все время, как ожог на сетчатке, вспоминает, как кинокритик – чудесный фильм; поняла, что ужасно замерзла; вздохнула и закрыла дверь; ах, ну почему он так прекрасен вблизи; как все было просто, когда он был далеким, как Малое Магелланово Облако; и любовь была просто в космос, в ночь; а теперь она знает, как он пахнет – сливовым вареньем, орехами, белым перцем; знает, как он может улыбаться – словно угадал слово в «крокодиле»; и какие зеленющие у него глаза – хвойный лес с пряничным домиком ведьмы в центре…
Тео все увидел – как шел по сверкающим, будто лакированным, лужам, Изерли, как долго смотрела она ему вслед; Изобель, повторил он про себя ее имя; Изерли и Изобель; Данте и Беатриче, Ромео и Джульетта, кофе и круассан, шелк и кашемир; да что этим девчонкам все неймется? Почему они все время хотят, чтобы имена были рядом, будто лозунг на акции протеста, на плакате, или как рекламный слоган на растяжке на кольцевой; почему им кажется, что любовь – важнее всего на свете? Тео ощутил приступ мании величия, сильный, как озноб или сонливость – никогда он не променяет свою автономность, свою избранность на девчонку; жизни и так мало – столько книг, фильмов, рисунков, путешествий, цветов, разговоров; но что же делать с Изерли; прийти к нему ночью с бутылкой, которую подарил Седрик Талбот и поговорить, рассказать ему об Артуре и Матильде; как ему ничего не стоило бросить их – ведь впереди был розовый сад и Дэмьен; Тео понял, как он поразительно легко забыл всю свою прошлую жизнь – «Красную Мельню», комнаты и ванные, вечеринки; так много было в ней событий, что и запоминать не стоило; не то, что фильм Питера Уира: каждый кадр, свет, поворот… со мной что-то не так, как с Ричи, подумал Тео, как со всеми ребятами из Братства – мы будто из книжки Ницше; из слоновой кости, алебастра и фиалковых лепестков; людям кажется, что это так здорово – встретить человека, которым управляет только воля, у которого вектор «вперед и вверх»; но его нельзя приручить, он не птица; не ветер; нельзя посадить на диван или в аквариум; он просто мыслит иначе – как ангелы, как дети, как математики – другими категориями; он как персонаж Алисы в стране Чудес – нелогичен; переступает через углы и грани; Тео вспомнил детский рассказик про человека, который открывает холодильник, а сыра нет; понял – мышь; устроил ловушку; а сыр все равно съели; еще одну; сыр опять исчез; мышь пожалел человека, пришел к нему и объяснил, что все бесполезно – он из мира четырехуровневого; так что наш мир для него открыт везде, потому что он проходит по четвертому измерению – к сыру, к сокровищам… вот так же Братство Розы – они четырехуровневые – четвертый уровень – это Бог; гениальность. Он дождался, пока Изобель закроет дверь, и где-то за углом взревет джип и тронется, и уедет; и только тогда зашагал к «феррари». Ричи сидел и читал; он был воплощением нуара, будто в ролевую игру играл – есть костюмы эпохи Елизаветы Первой, есть – Первой мировой; но, наверное, Ричи-Оуни Мэдден и есть настоящий; такой он был живой; естественный, как люди в окне в Рождество – разворачивают подарки, смеются, пьют глинтвейн; «я всегда хотел быть гангстером».
– Ну что? – спросил Ричи, когда Тео рухнул мокрый, как сенбернар, на сиденье рядом. – Девушка?
– Да, – Тео не стал врать. Может быть, Ричи стоял у него все это время за спиной.
– Красивая? – это было неожиданно, Тео подумал, что ему стопка виски из запасов отца Дерека не помешает; свое он побережет, на будущее, будет, за что пить, раз все так странно вьется.
– Да.
– Ну что, поехали? Или мы что-то здесь забыли? Сигареты, аспирин? Ничего не надо купить?
– Ричи… хватит. Объясни.
– Что? – Ричи даже не дрогнул; расслабленный, будто у камина сидел.
– Я думал… ты за ним шпионишь, чтобы ван Хельсингу донести, чтобы выгнать Изерли из Братства.
– Так Флери не в Братстве официально. Он подопечный ван Хельсинга, а поскольку ван Хельсингу его девать особо некуда, Флери живет с нами в Братстве.
– Нет, все ты врешь. Ты же его ненавидишь; и меня тоже; ты же сам говорил – отлученным и гомикам нечего делать в Братстве.
– А ты гомик?
– Блять, Визано! – Тео стукнул кулаком по коленке, и охнул – вышло пребольно. – Поехали уже! Я хочу в душ и не знаю… водки…
Ричи завел «феррари»; дождь был таким плотным, сплошным, заросли, занавес, а не вода, что Тео не понял, где город, а где лес; он впервые пожалел, что приехал в Братство; ему было больно, плохо, некомфортно, все «не». Он не понимал, как играть с Ричи. Может, с ним нужно быть просто честным?
– Но зачем мы тогда поехали за Изерли, если тебе и дела нет до девушки, с которой он встречается?
– Ну… дело то не в девушке… пока. Мне просто интересно, кто чем занимается.
– Ты параноик.
– Нет, просто я люблю все знать.
– Все контролировать.
– Нет, просто знать.
– Может, проще спросить у Грина?
Ричи улыбнулся краешком губ; будто Тео сказал что-то уморительное и трогательное, как ребенок – «А великобританцы то же самое, что британцы, только ездят на великах».
– Нет. Это нельзя.
– А бить меня можно?
– Ну, тебя же никто никогда не бил… Значит, по-другому заставить тебя почувствовать боль невозможно, – Ричи сказал это так… по-доброму… будто навещал Тео в больнице, с банкой малинового варенья и кульком роскошно-шоколадных конфет, и отсутствие боли у Тео было странным, немного даже неприличным заболеванием, поэтому нужно было говорить очень аккуратно, чтобы не обидеть. – Я лупил тебя, чтобы ты помнил об Изерли; ты такой эгоист, что забыл бы о нем, закрыв дверь… а так – ты помнишь о нем; хотя бы телесно. Почти как секс. Только лучше. Боль – лучше всего на свете.
– Ричи, ты асоциален. Ты Саурон. И кончишь ты собственным Мордором.
Ричи усмехнулся. Тьма прилипла к окнам машины, как мокрая ткань; и Тео ощутил вдруг такой страх – будто у ночи были огромные глаза; и руки в кружевных черных перчатках; будто они с Ричи несутся не к Рози Кин, а в пропасть; к мотелю из «Сияния».
– Теперь… – нерешительно спросил Тео, – когда ты знаешь об Изерли… я ведь теперь свободен?
– От договора? Нет.
Тео взвыл. Немного декоративно, театрально, с эффектом долби, но почти искренне.
– И что?! ты опять будешь меня подстерегать повсюду, как тени убитых Макбетом… блин. Раз тебе не важно, что Изерли встречается с девушкой, в чем же дело? А если мы с Дэмьеном вдруг поймем, что книги и кино – это еще не вся жизнь, и пойдем набираться опыта с прелестными азиатскими близняшками, тебе тоже достаточно будет просто знать, что мы с ними?
– А ты как думаешь?
– О, я прямо вижу наши мозги, стекающие по гостиничной стене…
– Какой приятно умный понимающий тонкости мальчик, – Ричи засмеялся; и вдруг показались огни Рози Кин; магия – не было, и тут – бац – сразу замок; будто и не ездили никуда; будто это все Ричи сделал – навел морок: дорогу, мрак, сжал сердце Тео ледяными пальцами; для Тео страх был столь же нов, как и физическая боль, поэтому он суеверно приписал власть над ним Ричи; он, правда, – никогда ничего не боялся. А теперь – после этой прогулки, с пистолетом, с мраком за окнами машины, таким вязким, как грязь – он чувствовал – что-то плохое, как зубную боль. Наверное, этому его пытался научить Ричи – видеть… но что?
Машину они не поцарапали; забрызгали изрядно; Ричи кинул ему кусок фланели, чистой, теплой, сложенной в идеальный квадрат, как пижама в магазине; Тео покорно протер «феррари»; и пошел – пить чай с коньяком, просто коньяк, душ, и еще ему очень хотелось фильм, зверски, как есть – старый, милый, американский мюзикл – «Звуки музыки» или «Поющие под дождем». Он все сделал: нашел из холодильнике арманьяк, шикарный, сливовый, перченый, Изерли им сегодня вечером облил мясо и поджег; и все хлопали; потом дошел до своей комнаты, набрал одежды для стирки, взял чистое – ту самую футболку с доктором Хаусом в стиле пинап, она была классная, цвета топленого молока, приталенная, мягкая, бесшовная; Хью Лори в гольф-прыжке; коричневые вельветовые штаны; помылся – он был один в душе; его новые баночки и скляночки стояли отдельно – прямо с запиской «Тео» – у Изерли был изящный, почти дизайнерский почерк, с завитушками, но не чрезмерными – не открыточный; скорее поэтический; Тео оперся о стенку душевой руками, обеими, и всхлипнул; чувство ужаса, а теперь еще и предательства не покидало его; запахи были чудесные – роза, жимолость, тимьян; Тео обожал тимьян, у мамы был шампунь, безумно дорогой, тимьяновый, подарил кто-то из старших детей; она редко им пользовалась, не подошел, и Тео любил его нюхать иногда; свежий, острый; белый перец; герань; и добавлять в ванну; немножко, чтобы мама не заметила; хорошо, что никого нет, подумал Тео, я тут с синяком на все пузо и еще рыдаю; как это объяснить? Смыв весь день, набрызгавшись туалетной водой, Тео оделся и отправился на поиски фильма – в библиотеку; там же находился и фильмофонд Братства; избранное; несколько сотен самых любимых; что можно пересматривать в годину душевной невзгоды или вдохновляться. Ни «Звуков музыки», ни «Поющих под дождем» Тео не нашел; это его ужасно расстроило; фильмы – они же как нужные слова; он постучался к Дэмьену – у того горел свет и играло что-то тихо – альбом «13» Blur, прислушался Тео; еще раз постучался; теперь Дэмьен услышал.