– Может быть, молитву прочитает самый младший из братьев, – предложил нунций.
– Зак, – сказал ван Хельсинг. Ну вот, теперь Зак самый младший, подумал Тео, они с Дэмьеном обменялись взглядами; каждый из них был когда-то «самым младшим», замечательное было время, рождественское, день-рожденное… Зак слегка свел брови, сосредотачиваясь, будто перед прыжком в воду, будто выбирая из разных молитв самую цветистую, прочитал – голос его ясный, негромкий, чистый, как белые цветы с капелькой росы в серединке – чуть-чуть дрожал; интересно, подумал Тео, а поверит ли в Христа когда-нибудь Зак или это так и останется сделкой до конца… Зак закончил, поднял глаза, и они сияли, будто у него всё получилось; и Тео стало стыдно; может, их всех и ждут тяжелые времена, а у Зака уже всё позади, и он теперь может наслаждаться – чудесами и историями; они ведь прекрасны в христианстве – такие яркие, такие живые; чем не «Мулен Руж»: цветы, вино, кровь, предательство, оживающие красивые люди…
После завтрака ван Хельсинг показал гостям Рози Кин, то, что в ней работало: душевую, кухню, библиотеку, кабинеты, спальни мальчиков, конюшню, спортзал, комнату для репетиций, в которой Йорик и Грин сыграли и спели «One of us» на двух акустических «Гибсонах», а Визано отлично постучал им на ударных; Тео открыл рот и спросил жестами: «он еще и рингостаррит?», Дэмьен улыбнулся горделиво, будто это Визано был его воспитанником; потом выяснилось, что Визано вообще-то на фортепьяно больше специализируется, а ударные – так, для души; как бокс, стрельба, верховая езда, он еще мастер играть в баскетбол, играл даже за сборную университета; не боялся за пальцы; а потом все опять вернулись в гостиную; и расселись на креслах; в ожидании мессы.
– Что скажете? – прямо спросил ван Хельсинг. Он даже не спросил, возражает ли кто, просто закурил свою виноградную сигарету. Изерли принес ему пепельницу; ван Хельсинг поставил ее на коленку.
– Их так мало, – ответил епископ.
– Ну, их и не должно быть много. Они должны быть там, где нужно, и делать то, что нужно.
– Значит, это всё-таки заговор, – констатировал нунций.
– Конечно. Я разнесу эту вашу Церковь к чертям.
– То есть все мы никуда не годимся? Иоанн Павел Второй, сестра Тереза Мартен – мы все устарели… только в этом дело?
– Да. Во всем. Церковь сейчас – чистое самопожертвование, никакой великой идеи в этом нет – нет ни добра, ни зла; отказываясь признать за норму прямые грехи, мы выглядим всего лишь старомодными. А я хочу вернуть их жить в средние века.
– Вы ультраправый, ван Хельсинг.
– Я человек с оружием. Конечно, я ультраправый. Только ультраправые готовы сражаться за свои идеи, все остальные отрицают или порицают войну.
– Вы готовите их к войне?
– Каждый день.
– Но никто уже не требует сражаться за Христа.
– Христос требует. Каролюс умер на этой войне. Вам ли не знать… – и в гостиной воцарилось молчание, и было слышно, как трещит сигарета ван Хельсинга; мальчики все подняли головы; нунций смотрел на ван Хельсинга печально. И Тео понял, что у них нет врагов – просто есть тайны и прошлое, такие темные, такие глубокие, что это как вода под кораблем – гляди, не гляди, а только собственное отражение, как драгоценная мозаика.
– Ну, вам виднее, ван Хельсинг, – и нунций вздохнул, будто отпустил чью-то руку или дневник кинул в горящий камин – и кто-то взглянул на часы, и сказал: «пора».
Месса Тео не впечатлила; они все еле влезли в их маленькую часовню – отслужить ее на пляже гостям никто не предлагал – идти или даже ехать километр, а потом стоять на мокром песке – слишком старенькие они были; мальчик только сейчас заценил отличную физическую форму отца Дерека; Шон Коннери точь-в-точь; потом гости уехали, благословив их, подарив каждому по дорожной Библии в роскошном кожаном с золотым тиснением переплете; и жизнь Братства вошла в обычное расписание: занятия, фильмы, книги, стрельба по бутылкам, купания на конях. Лето было по Брэдбери – золотое, душистое; все ходили в белых поло и клетчатых шортах. По ночам устраивались пикники на пляже; в начале июля предсказали полное лунное затмение, погода была отличная, и Братство радостно его наблюдало во всем торжестве; и Тео поймал себя на том, что он восхитительно спокоен; так только после сильной боли бывает – лежишь на чистой постели, занавеска развевается в солнце, и тебе так сладко.
– Это плохо? – спросил он однажды у Дэмьена; они сидели в библиотеке и готовили лекцию по проклятущему святому Себастьяну; на днях тут все начали спорить, покидались словами, прямо как в игре Зака – «тема за обедом» – по поводу гомосексуализма и сексуальности вообще культовых христианских персонажей; Марии Магдалины, непорочного зачатия; и Дэмьен пообещал всё-всё про секс в религии рассказать.
– Что?
– Что я спокоен? Я будто обрел ее – вечность…
– Вечность?
– Я всё время трясся за свою жизнь, за свой путь, мне всё казалось, что я сворачиваю не туда, учусь не там, читаю не то, живу не с теми людьми, занимаюсь не тем, хотя всё это было клево, классно, круто; но будто я нес кольцо в Мордор, но по пути мне отшибло память, и я живу обычной хоббитской жизнью, и только по ночам нечто гложет меня, уничтожает; и ни один врач не обращает внимание на кольцо, пожимает плечами…
– А теперь?
– Теперь я в порядке. Но ведь спокойствие – это плохо – традиционная точка зрения. Это будто ты остановился и никуда не идешь, зарастаешь ряской.
– А ты сам что скажешь?
– Ну, Дэмьен, помоги, что ты как психоаналитик: а что Вы скажете…
– Что ты обрел, Тео? Спокойствие – это ведь не покой, это…
– Счастье. Я счастлив.
– Ты обрел…
– Друга.
– А еще?
– Ну, подскажи.
– Эх, нет. Если бы это было то, ты бы назвал сам…
– Я знаю, что ты хочешь услышать от меня… но я пока не готов… Дай мне пару дней. Или пару лет. Однажды я скажу именно это…
– Я верю в тебя, Тео, – и Дэмьен одарил Тео такой улыбкой – тысячи крошечных радуг были в ней, розовых вишневых лепестков, и Тео чуть было не крикнул: «Да, я обрел Его… Бога!» – но пока Тео был Тео – красивый надменный мальчик в рубашке от Барберри, он пока стеснялся; пока это был секрет.
И этот день наступил – двадцать девятое июня – день рождения святого Каролюса; опять вся часовня была в красных флагах и в цветах; маленький розарий разросся наперекор всем справочникам: «в первый год не ждите ничего особенного, розы приживаются и дают множественные цветки только на третий, как правило, год жизни» – казалось, здесь уже когда-то был розарий, и теперь память о нем давала силы новому; и свежих цветов хватало на букеты на стол в столовую и в часовню на алтарь каждые три дня; сад Тео так никому из Братства, кроме Грина, не показывал; куст «Святого Каролюса» распустился позавчера; Тео всю ночь его караулил первый бутон – боялся, вдруг его инопланетяне похитят или еще чего случится; сидел закутанный в плед, пил из тамблера горячий черный чай с коньяком и лимоном – ночи к утру остывали; и Тео задремал; и когда проснулся – распустившийся бутон смотрел прямо ему в глаза – такой пронзительно ароматный и красивый: нежно-нежно-розовый, оттенка рассвета, с белыми кончиками, прозрачными почти, и ярко-красной, будто капля крови, сердцевиной – что-то средневеково-сказочное было в этом цветке – Тео подумал о Роланде и о культе прекрасной Дамы; и поднял глаза к небу – там творилось то же самое – розовое, белое, алое; «И разве то зовете вы душой, что в вас звенит так тонко и неровно, чтоб смолкнуть, как бубенчик шутовской?.. Что славы ждет с протянутой рукой?.. Что смерть приемлет в тусклой мгле часовни? Душа ли это? А я гляжу в ночи на майский цвет, во мне как будто вечности частица стремится вдаль, в круговорот планет, она трепещет, и кричит им вслед, и рвётся к ним, и хочет с ними слиться… Душа вся в этом…» – подарил цветку кусочек Рильке Тео; и в полном восторге понесся на кухню, где Изерли уже, полусонный, варил себе кофе в трогательной пижаме – молочно-бежевой, в коричневый крупный горошек; «Изерли, ты готов?» «К чему?» «Мой сад… он готов…»; Изерли посыпал кофе корицей из мельнички и отпил; «а ты готов? открыть его? ты так его хранил… будто стихи писал в стол» «ну, почти… надеюсь, эти стихи гениальные» «Сейчас?» Тео замотал головой – «неет… все-таки не готов… послезавтра» Изерли кивнул – дату все помнили, готовили друг другу маленькие подарки – всё-таки они из Братства Розы, Ордена Святого Каролюса. И вот – Тео встал даже раньше Изерли, сидел на холодной кухне, грыз ногти, курил сигареты; «ты уже здесь? а чего Джемму не включил?» Изерли опять в пижаме, бледно-голубой, в тонкую серебристо-белую полоску, нью-йоркская классика; «нуу… я думал, только ты имеешь право её включать» «ну конечно… умрите тут все без кофе…». Они ждали, пока Джемма согреется, наберет воду; Изерли взял сигарету из пачки Тео; рассматривал его без улыбки: как он вырос, как изменился за эти полгода – волосы выгорели, стричься стал короче – к ним приезжал парикмахер из городка, очень хороший, стильный, манерный мальчик Саша; и Тео нарисовал ему себя «в идеале», чтобы Саше было понятно, что он хочет, Саша выпросил потом рисунок; черная рубашка с коротким рукавом с разноцветными пуговицами, подкатанные темно-синие джинсы, черные кеды с полосатыми носками; все тот же Тео – никто не утрачивает себя – они нужны Братству такие, какие есть – лишь становятся счастливее или несчастнее – Тео стал счастливее… «Что хочешь на завтрак?» – Тео вскинул ресницы – «не знаю… да ты же гений, сделай что-нибудь из яиц и помидоров…» «нет, это мой подарок – каждому его любимая еда; все, правда, сразу какао захотели» «ой… я тоже хочу какао… и что-нибудь из грибов и ветчину…и американские блинчики с топленым маслом и медом…».
– Ну, Тео, мы все жаждем зрелища, – сказал Роб, расправившись со своим любимым завтраком: омлетом, горкой жареного бекона, овсянкой с фруктами и корицей и тоже блинчиками – только с черничным джемом; потянулся. – Где наш сад? Немыслимо просто, что он полгода бегал с землей под ногтями, но никто пока так и не видел, где он его прячет? Или он его передвигает каждую ночь? Как арабские джинны…
Тео посмотрел на ван Хельсинга – тот в кои-то веки завтракал с ними – что он скажет – есть ли час официального празднества – тот развел руками; ван Хельсинг ел очень простой завтрак – апельсиновый сок, белый хлеб с маслом, вареное яйцо, йогурт, яблоко – как девчонка какая-то; не то, что отец Дерек – у того был мясной рулет, жареные помидоры, фаршированный перец, сыр, паштет из гусиной печенки, ванильное мороженое с горячей карамелью; Дилан поглощал хлопья с молоком и малиновым джемом, безбожно хлюпая; Женя наслаждался яйцами пашот с белым соусом с зеленью и кучей сосисок, и шоколадным кексом; у Изерли любимой едой оказался горячий сэндвич с салями и шарлотка; у Грина – «бургер Элвиса» и кусок шоколадного торта «Захер» – «ужасно вредная еда, так что я ее не ем почти, только на гастролях, когда энергии сгорает немеренно, но когда Изерли спросил, я не устоял»; Дэмьен любил омлет с помидорами и тоже ветчину, и тоже блинчики, с кленовым сиропом; Зак ел – «что-то некошерное» съязвил Роб – и все вздохнули с облегчением – так и общаться начнут – и даже подружатся – почти полный английский завтрак – «меня так Соня, наша домработница кормила, она раньше в огромном поместье в Йоркшире служила»: яичницу, фасоль в томатном соусе, кровяную колбасу, бекон, помидоры, грибы; Артур, как ван Хельсинг и Дилан, ел что-то обычное – видимо, он постеснялся, или просто не знал другого – хлопья с медом, бананы, яблоки, персиковый сок, немного сыра и бекона; «а что любит Ричи?» не удержался, помогая готовить для всех, Тео – «а ничего, он сказал, что дам, тому он и будет рад, он вообще в еде ничего не смыслит… я тут пытался его научить готовить омлет хотя бы…» – Изерли засмеялся – и Тео подумал: это дружба на века, та самая, из «Касабланки»… Ричи задумчиво рассматривал еду на тарелке, «это твое любимое?», Изерли толкнул его в затылок, Ричи хмыкнул и начал есть – это была какая-то божественная мясная запеканка с сыром и грибами в сливочном соусе, и миндальный торт с клубникой.
– Ну… наверное, можно и сейчас. Утренний сад в росе и всё такое… но там полно и вечерних сюрпризов – есть розы, которые источают аромат только ночью, а еще там… иллюминация…
Все засвистели, захлопали; помогли Изерли все убрать, построились на тропинке возле скамейки Изерли – от нее шла ровная дорожка, из розовых и белых камешков, Тео натаскал их с пляжа, по краям горшки с анютиными глазками, фиалками, душистыми травами. Тео повел их – и они шли в тишине, будто он вел их не по заброшенному парку Рози Кин, а по дремучему лесу, в самое сердце, где башня колдуньи, и сейчас им предстоит запомнить дорогу, а потом сражаться за свою любовь, за свою душу.
– Ну?
– Это так красиво, Тео, с ума сойти можно, – первым сказал Йорик – сад кружился вокруг них, словно винтовая лестница, поднимался выше, как маяк, и на каждом уровне разыгрывался свой маленький спектакль, своя «Буря», свой «Влюбленный Шекспир». – Тебе наверняка помогали эльфы… гномы… все феи-крестные мира…
– Не, только мама советами, Изерли тряпками-тяпками-перчатками, и Грин – уже украшать. Он всё равно же его видел – ну, как он всё видит… Вечером можно устроить здесь пикник – над всем садом натянута сетка с новогодними гирляндами – пара сотен разноцветных лампочек – мы с Грином проверяли, все рабочие, – это фантастически, лучшее будущее рождественское шоу.
– А это и есть тот самый сорт «Святой Каролюс»? – спросил ван Хельсинг, наклоняясь понюхать. – Я о нем много слышал, но не видел никогда, хотя у меня много знакомых увлекается розами, имеют розарии…
– Он не так давно появился, только в прошлом году, мне прислала мама, – никто, даже мама, не узнают, что присланный мамой росток умер еще в дороге, и сейчас вымахал ван Хельсингу почти по пояс куст, который однажды ночью под дверь поставил совсем крошечным в чайной кружке с водой Визано.
– Он так сильно пахнет… будто духами… – ван Хельсинг разговаривал медленно, будто был не здесь совсем, будто у него болела сильно голова; Тео помнил его таким, будто гроза скапливалась где-то в море, может, пройдет мимо…
– У него по правде свой такой сильный аромат… это большая редкость…
Ван Хельсинг улыбнулся – и Тео отпустило.
– Это роскошный сад, Тео, я поздравляю тебя… Как там у твоего любимого Рильке: «И все они наполнены собою, ибо наполненность собою значит: весь внешний мир, и дождь, и грусть, и ветер, весны раздумье, бегство и тревогу, и зов судьбы, и мрак земли вечерней, взлет облаков и их преображенье, и дальних звезд туманное дыханье – всё горсточкой в себе сосредоточить. И вот оно лежит в раскрытых розах»…
– О, спасибо, сэр! А еще мне пришла в голову мысль в духе серебряного века – пусть у каждого брата будет жить в келье в горшке своя роза… Сейчас все могут выбрать себе по розе, я отсажу в горшочки; её можно будет потом забрать с собой из Братства… как память…
– Тео, у меня даже кактусы гибнут.
– Это потому что тебе всё равно, ты не думаешь, что они живые… а роза – она будет стоять у тебя и благоухать, и никогда не даст тебе забыть о себе…
– Ну, вместо Дамы сердца… как у Маленького принца…
Все разбрелись по саду, наслаждаясь; и выбирая; Тео почему-то предполагал, что все захотят «Святого Каролюса» – но выбирали что-то простое: белую, красную; Тео всё записал, только ван Хельсинг не выбрал; «о, Тео, ты что… отец Дерек любит цветы… а я… мне что дети, что цветы, что животные – мне по статусу нельзя, у меня нет дома»; ушел к себе; Тео так расстроился, что не подарил ван Хельсингу ничего; и вдруг вспомнил о своем рисунке – портрете Каролюса; с которого всё началось; он побежал в келью, снял его со стены – он даже забыл о нем – его быстро закрыли другие рисунки, вырезки, заметки, которые залезали друг на друга, будто мальчишки на ледяной горке; снял – рисунок всё так же был хорош, спустя год; тонкие точные линии, цвет; Тео постоял минуту, потом решительно направился к кабинету ван Хельсинга, постучал.
– Да?
– Можно, сэр?
– А, это ты, Тео… что-то срочное?
– Нет, сэр, но я быстро…
– Ну, входи.
Тео вошел. Вот он, Каролюс, всегда юный, как Джеймс Дин. В воздухе висел дым – ван Хельсинг скурил уже полпачки; окно было закрыто; будто он предавался отчаянию.
– Сэр… ммм… однажды мне приснился святой Каролюс, он обернулся, и глаза его были как звезды… история моя тогда уже началась… но я горжусь, что видел его хотя бы во сне… я, знаете, рисую всё время, и нарисовал его, чтобы не забыть… он был самым красивым, что я видел в жизни… я знаю, есть рассветы и закаты, и Моне и Вермеер, и розы, и море… но он самое красивое, что я видел… и вот, сэр… можно я Вам подарю? Просто он маленький – рисунок – у Вас наверняка есть фотография, но портрет – это так по-настоящему, так старомодно, как рок-баллады… про тотальное затмение в сердце… Вы как-то сказали, что больше всего на свете Вы любите смотреть на его портрет…
Тео положил рисунок на огромный стол. Ван Хельсинг подвинул рисунок к себе, улыбнулся.
– Да, потрясающий набросок. Ты точно не хочешь его оставить у себя?
– Нет, сэр… нет, если не хотите…
Ван Хельсинг засмеялся, накрыл рисунок ладонью.
– Хочу, хочу, спасибо, Тео.
– А Вы придете к нам вечером в сад на пикник?
– Святое дело. Сто лет не видел такого шикарного сада. Такого продуманного: будто бы заброшенного и ухоженного притом ювелирно… ты точно не хочешь этим на жизнь зарабатывать?
– Я подумаю, сэр.
– Тео, блин, я пошутил. Ты в цепких когтях католической церкви…
– О, слава Богу, а то я уже решил, что Вы серьезно…
– Проваливай.
Тео выскочил из кабинета; «блин, как же они похожи с Макфадьеном; чувствуешь себя комичным персонажем из Диккенса, Каттлем или Панксом какими-нибудь»; и побежал обратно в сад – это был его праздник, открытие выставки, премьера фильма… Ван Хельсинг же медленно убрал руку с рисунка – портрет, который висел напротив, был очень хорош, но в рисунке Тео было то самое – мгновение – когда люди видели Каролюса, они умолкали, восхищенные, не красотой его даже, а вот этим светом звезд, который он нес в себе; в это мгновение люди переставали быть плохими – не то, чтобы они менялись, просто они вдруг видели Бога, которого, думали, нет… потом они, наверное, забывали про красивого молодого священника со звездами в глазах, розами на губах… но ван Хельсинг не верил в это – как можно забыть такое?
– Я так скучаю, Дюран, – сказал он. – Я так скучаю…
Сжал руку, всю в мелках от рисунка, в кулак и заплакал.