– Аннотация к последней книге, – честно признался отец Дэмьен. – Флавия покупает кучу книг, я тоже иногда, но она больше, и пересылает их сюда, потому, что там у нее нет места для книг, и вообще, ей нравится, когда всё в одном месте; и я взял из коробки последнюю книгу Фрая почитать, поржать; иногда у него бывают хорошие пассы; а в аннотации зачем-то написали, что, ко всем прочим титулам и увлечениям, Стивен Фрай активно борется с вмешательством католической церкви в частную жизнь, причем это официальный статус – борец против вмешательства католической церкви в частную жизнь; а к книге, к сюжету, это вообще никакого отношения не имеет; просто так написали…
– О, неужели где-то католическая церковь еще вмешивается в частную жизнь? – Оуэн подыграл Декампу, но увидел, что Маттиас нахмурился.
– Вооот, Оуэн оценил иронию, а Мёльдерс нет.
– Потому что я вмешиваюсь в личную жизнь, и Стивен Фрай мне не указ.
– Как ты можешь?! Стивен Фрай против. А как ты вмешиваешься, дай-ка подумать… Приносишь людям поесть… с детьми сидишь. В магазин ходишь. Ухаживаешь за больными. Отговариваешь наркоманов от дозы. Да… Абсолютное зло. Я когда прочитал эту фразу, полдня лежал на полу и пил. Какое дело до католической церкви Стивену Фраю – вот что я подумал? И почему католическая церковь? Что за фигня? Мы же и так полупрозрачные, ни на что не влияем. Люди в свою жизнь пускают кого угодно, тетушек двоюродных, бабушек, прочих родственников, Опру, всяких прочих безумцев с ТВ, психологов-любителей, Стивена-сука-Фрая, и они гораздо более чудовищны. Я прямо прифигел от этой приписочки… Вот тогда я и подумал, что Стивен Фрай Антихрист. Не знает, чем бы нас еще добить. Дьявол – вот что печально. Дьявол – это вот такие вот приписочки на книжках всяких знаменитых педиков.
– Предлагаешь организовать фонд защиты от родственников и психологов? Устроить аутодафе книгам Фрая?
– Да срать я хотел на Фрая. Просто я подумал, что мы и вправду в жопе. Кому мы нужны вообще? Церковь совсем уже утратила статус «помощника», поддержки… Кто к нам пойдет вообще? У нас есть куча благотворительных программ. Мы все тут с дипломами медиков, психологов, педагогов, филологов, философов. Но помогаем мы как-то действительно херово… Мы скорее часть декорации – какого-то старинного театра, типа Шекспира в классических костюмах; необычное увлечение…
– О чем ты говоришь, Декамп?! Не ты ли часть живой церкви? Посмотри на Собор в воскресенье, в Пасху, в Рождество? На что ты жалуешься, не понимаю, ты-то еще как вмешиваешься в личную жизнь…
– Чью? Я живого человека исповедующегося уже сто лет не видел. Они ко мне редко ходят. Если только к отцу Амеди опять не протолкнуться, а надо вот к причастию пойти срочно. Блиин, а кто принимает… только отец Декамп… вот жопа… Все любят отца Амеди. Он сидит и плачет с ними часами, будто он не исповедник, а подружка лучшая.
– Конечно. Знаешь, как это бесценно? Только благодаря таким людям, как отец Амеди, церковь встает с колен. Ты хоть представляешь жизнь обычного человека? Без коньяка, оперы, красивых женщин, лошадей, сапог ручной работы? Люди не видят Бога, но не сомневаются в нем, в отличие от тебя. Еще они много смотрят телевизор, а молодые – свои телефоны. Ты же беспощаден. Придумал свой собственный католицизм, своего Бога, такого киношного, Арагорна с мечом, и по своим меркам меряешь людей. Какой был твой последний совет, когда тебя впустили в личную жизнь? Это была мадам Доу, если я правильно помню… ее бьет муж, всю жизнь; они уже пожилые люди. Но она ни разу не обращалась в центры реабилитации за помощью, а вот пришла к отцу Декампу и вдруг разговорилась…
– Я сказал, чтобы она перестала уже это терпеть и треснула его сковородой по башке, самой тяжелой, не Тефалем каким-то там, а настоящей чугунной, можно купить на блошином рынке. Сказал, что даже одолжу. А потом сбежала со всеми деньгами… Он хранит все деньги в доме, под кроватью в коробке, а не в банке на счете на Каймановых островах – бери и беги.
– Самое смешное, что она почти так и сделала, – Маттиас развел руками. – Просто сбежала со всеми деньгами, когда он был в парке с собакой, и подала на развод. Оказалось, у нее уже даже завелся молодой любовник. Суд еще выдал предписание месье Доу, чтоб не приближался к ней за километр. Скандал был нереальный, потому что она в интервью газете сказала, что последовала совету своего священника.
– Ну, любовника я ей не советовал… это была ее импровизация… Да, я плохой священник, но зато я хороший человек, – отец Декамп прямо запрыгал в кресле от смеха и виртуозно не расплескал коньяк. – Ааа, я сумасшедший и горжусь этим. Я вот что хочу сказать по поводу церкви. Люди и вправду разрешают лезть в свою жизнь кому угодно – писателям, журналистам, друзьям, родственникам, а вот если полезет не в свое дело церковь – нас накроют медным тазом. Мы такие ужасные, такие ужасные, даже если делаем что-то хорошее – это мы уже не знаем, как свои грехи отмолить. Это мы дьявол для них. Как всё перевернулось. Эх, нам нужна реклама. Нас совсем забыли. Мы и должны стать как дьявол – везде и все такие клевые из себя, о, они же как Тайра Бэнкс, им можно доверять…
– Ну, такой опыт уже был; как же не хватает нам группы «L&M» – после их концертов процент заявлений на переход в католичество вырастал в местности до неприличия, наши даже тасовали результаты в минус, чтобы никто не прознал, не дай Бог, из журналистов… Можно проделать подобную рекламную кампанию и с Оуэном – молодой католический писатель… ты детективы писать умеешь, Оуэн? Можно придумать очаровательного следователя, занимающегося всякой мистикой, католика, а еще лучше священника…
– Дилан Томас, – хором сказали они с отцом Декампом. Маттиас вопросительно поднял свои тонкие коричневые брови.
– Это парень из Братства, – объяснил отец Декамп, – он… да черт знает, чем он занимается, но похоже на то – выезжает на всякие дела, в которых есть что-то необъяснимое, когда у церкви официально требуют консультации; типа странных самоубийств с четками в руках или серийных убийств тоже с какой-нибудь зажатой в руках или зубах или под ногтями католической символикой…
– Тот, что с Ричи Визано возрождает Инквизицию? – вот про это Дэмьен ничего не знал, он писал Ричи письма почти каждый день, ему, бабушке и вот теперь будет Тео и ван Хельсингу – но ни о чем таком Ричи не упоминал; да и кто он был для Ричи, чтобы тот рассказывал ему о политике Ватикана… что-то дрогнуло внутри Дэмьена, вот так всегда… вот так всегда… вот Тео наверняка всё знает… что-то хрустнуло даже, Дэмьен заморгал. – Ну, я имел в виду что-нибудь более харизматическое, менее маниакальное…
– Можно попробовать.
– Вот. Такой красивый священник бегает и расследует преступления, и заодно поддерживает приход в полном порядке; набор колоритных персонажей…
– Всё-таки вряд ли я смогу писать… ну, без изысков постмодернистских…
– «Имя Розы» дубль два тоже не помешает. Тем более, твое фото на обороте весьма поспособствует тиражам. И потом сериал снять…
– С Фраем мне всё же сложно соперничать. Я слишком молод. Такие как я приходят и уходят… А Фрай и Эко, как королева…
– Да ладно. У него там что? Нос и морщины, всё обвисло уже.
– Галстуки и брови домиком.
– Галстуки и брови – это наживное. Между прочим, на тебе просто нереально прекрасный галстук. И еще – ты меня прости, конечно, но Мёльдерс, ведь правда, что Оуэн нереально хорошенький? Я могу оценить человеческую внешность абсолютно объективно, а не с точки зрения голубых соплей. Господи… или я всё-таки столько выпил?.. Да, молодой католический ученый, филолог, искусствовед, киновед, пишет черно-юморные – они же правда будут черно-юморными? – детективы про молодого современного католического священника в маленьком городке – или в большом городе?.. да, надо нам продавать Дэмьена как божий товар.
Маттиас вдруг загрустил.
– Я каждый день делаю свою работу, но знаю, что за спиной готовится буря – католическое возрождение, католический захват. Но мне страшно. Может, ничего не нужно? Может, сейчас самое лучшее состояние мира – когда каждый человек, вне зависимости от образования и развитости души, может выбрать то, что ему хочется, то, что он понимает? Пусть со стороны это наивно и смешно, провинциальная трактовка католицизма, буддизма, смеси всех чаев… Что готовят моим старушкам и наркоманам ваши Визано и Томас? Тотальный контроль над грехами и счетами? В некоторых странах происходят вовсе не черно-юморные церковные возрождения; власть не знает границ – это опять либо контроль за людьми и навязывание каких-то правил, в современном мире абсурдных, либо опять деньги – опять церковники хотят денег. А что мы хотим? Мы сами не знаем, чего хотим. Что мы можем им дать? За что люди готовы платить не только деньгами, но временем, душой? Почему мы не можем остаться всего лишь альтернативой в этом мире – наравне с психологией, эзотерикой, высшим образованием, тоталитарными и демократическими режимами, рок-музыкой, супермаркетами и бутиками; так много всего, чтобы найти забвение и утешиться; Бог – не самое первое средство от боли; свобода выбора – вот высшая ценность, и ее дал нам сам Иисус, – Дэмьен был поражен этой печалью, этой отповедью – Маттиас будто и вправду не хотел для Церкви будущего; но отец Декамп вспыхнул.
– Что ты такое говоришь? Мы же не просто аспирин, или новое платье, забвение и средство от боли; Бог – это смысл всего сущего. Я сейчас с ума сойду; как ты можешь сводить Бога до «выбора» – мы вообще не должны допускать, что нас не могут выбрать… свобода выбора, о которой все так любят говорить, и о которой ты сейчас говоришь – тоже тупик; мы так и бегаем по лабиринту идей – это правда; и, может быть, проходим одни и те же коридоры, но свобода выбора, черт возьми… она же приводит к потере ориентаций вообще. Ты спросишь, чего мы хотим и что можем дать людям? Всё то же – Рождество, Пасха – и чтобы никто не говорил мне, что я в Рождество не могу елку ставить – вот что люди понимают сейчас, вот на чем строится католическое возрождение… но заметь – не насилием, а чем-то другим – силой, но не насилием; надо самим вернуть разницу этим понятиям, цвет, свет, и вернуть христианству силу, территории; морально воевать за своего Бога – это тоже выбор; почему мы не можем выбрать Христа среди всего, почему даже ты уже готов уступить кому-то стул прямо сейчас, ты, Маттиас, сам выбравший когда-то католичество и теперь рассуждающий о выборе… я об этом говорю – надо стать такой силой, настоящей сильной силой, чтобы люди считались с ней и шли к нам; за помощью, за утешением, с помощью и утешением; сами выбрали нас, без альтернативы, доверяя, как и нужно доверять Богу… а всё сводится к тому, что просто у нас сейчас витрины не клево оформлены. Не то, что магазинчик Фрая через дорогу… тьфу… у меня аж температура поднялась. Пойду, про родственников, лезущих не в свое дело, напишу проповедь… разящую не в приподнятую бровь, а в глаз…
– На утреннюю мессу? – спросил Дэмьен.
– Нет, я только по воскресеньям читаю проповеди, я же настоятель. А что? Хочешь поредактировать?
– Нет. Просто… уже хочу послушать…
– Ты слушаешь проповеди, вот зануда, – отец Декамп опять рассмеялся. – Ну вот, придется действительно готовиться, строить безупречные виртуозные синтаксические конструкции… я же теперь буду знать, что кто-то слушает.
– Ладно, мне пора, – Маттиас встал из кресла. – Дэмьен, завтра утром Вы во сколько придете в Собор? Место рабочее посмотрите, библиотеку нашу… Мы открыты круглосуточно.
– А сейчас? Я могу зайти сейчас в Собор…
– Месса закончилась уже. Там просто дежурит священник, отец Амеди сегодня, вдруг кто захочет сходить на исповедь, или еще что понадобится человеку от Церкви – в любое время… Но в библиотеку лучше идти днем, ночью вас завалит стопкой книг, и никто не спасет. А днем в Соборе полно народу, можно мелкоту подпрячь помогать. Мелкие – они ж обожают книжки…
– Наше Братство, Братство Собора Империи – тетеньки-цветочницы и дети, – отец Декамп поднял бокал, салютуя. – Приходи потом, какао попьем на ночь, поболтаем еще. Расскажешь, как там мой обожаемый ван Хельсинг, и запишешь для него, как я.
Дэмьен почувствовал ужас – неужели отец Декамп думает, что он приехал за ним следить? Конечно, есть чуть-чуть – скорее приглядеть сбоку, но чтобы вот так сразу…
– Конечно…
Отец Декамп махнул из кресла тонкой рукой небрежно, как будто они ему на самом деле до смерти надоели; они оделись в прихожей, спотыкаясь чуть-чуть, коньяк ударил в голову, вышли на улицу; дверь никто за ними не закрывал.
Какой милый мальчик, этот Дэмьен Оуэн, подумал отец Дэмьен, когда дверь за ними закрылась; им можно загородиться на все эти: «Мир так жесток, в нем не осталось ничего прекрасного!» – как щитом – такой сияющий, чистый, нежный, смешной, так беззащитно, что сразу стыдно за всё-всё, и хочется стать лучше – даже больше – сразу становишься лучше: худеешь, бегаешь по утрам, кормишь бездомных животных, звонишь родителям; улыбка у Оуэна такая ясная, с ямочками этими воспетыми, будто он ребенок совсем – утро, солнце, блинчики с малиновым вареньем; будто Дэмьена никогда-никогда не обижали; и он доверчиво идет в этот мир, и тебе так страшно, что его кто-то обидит, обкрадет, обманет, а еще есть просто опасности – споткнется, попадет под машину, кофе горячий на себя опрокинет, током ударится; но эта улыбка и глаза огромные, с Марсово поле, карие сияющие, зарождение сверхновой, обалдеваешь и бежишь: ловить, защищать, драться, намазывать бутерброд, пальто под ноги в лужи кидать. Он вспомнил, как купил книгу про образ Христа в культуре – в кино и современной литературе; у нее было такое нежное название, такое сказочное – «Все поцелуи неба»; ван Хельсинг упомянул про нее в разговоре телефонном, вот мол, один из наших мальчиков написал, вышла большим тиражом, видишь, получается у нас говорить с людьми об Иисусе; и он пошел и сразу купил – на какие-то последние деньги; тогда их было ужасно мало; каждый день отец Дэмьен просто делил количество денег на количество оставшихся до перевода от ван Хельсинга дней, чтобы понять, сколько он может потратить – оставить себе и дать Клавеллу на домашние расходы, и, может, где-то кофе в городе попить; хотя Клавеллу явно еще Флавия денег переводила, или Клавелл свои тратил на сбившегося с пути Декампа; тогда он приучился сидеть дома, есть дома, пить кофе и чай дома; но книгу купил и прочитал за вечер, она действительно его потрясла – такая страстная, он был так счастлив, что есть кто-то, кто думает так же – о Христе, о кантовском законе, о звездном небе над головой; и он тогда только впервые оценил этот замысел ван Хельсинга – Братство Розы; лучшие умы для Господа; он тогда всё читал, библиотеку дедушкину, которая досталась им с Флавией, посылки Флавии; а теперь вот возле кровати у него скопилась целая стопка книг, которые он «когда-нибудь» прочитает; теперь, когда, кажется, это время наступило – время славы и богатства; время читать. В Соборе теперь была толпа народа – три священника – он, отец Амеди Каллас и отец Валери де Руа, три монаха из ордена Мартина Турского – брат Маттиас – Маттиас отвечал за благотворительность, брат Тьерри – за музыку, когда-то он, Тьерри Тирсен, был известным органистом, выступал с концертами по миру, а потом принял монашество, и когда они купили орган – не самый лучший в мире, старый, но мощный, весь в резьбе – «выбирали по фото, как девушку», пошутил ван Хельсинг – брат Тьерри сопровождал его – «я к нему прилагаюсь» – тоже пошутил, но отец Декамп понял, что кто-то помог – он и отец Валери могли бы играть на нем, и играли, отец Валери имел музыкальное образование, Декамп – классическое, где и джазовые импровизации на рояле, и сочинение эссе и сонетов, и вальсы, и философия, и орган как факультатив, но брат Тьерри – он просто садился за орган с самыми безумными партитурами, которые ему писал Декамп, улыбался и будто бы самолет поднимал вверх, красный, тяжелый, фон Рихтгофен органа – и в Соборе лестница в небо вырастала – сияющая, из золота и бриллиантов – и небо было вместо крыши, сады вместо стен, море вместо пола – так умел фантазировать брат Тьерри; брат Жан Арру-Виньо занимался самим храмом, уборкой, цветами – всеми этими тетеньками – маленьким государством – «я старший брат пяти сестер, меня не проведешь»; много помогали молодые прихожане – с открытием Собора в Асвиле стало модно переходить в католицизм, будто это ничего не значит, будто это клуб такой; Дэмьен знал их всех, радовался, здоровался, давал поручения, и пока они с отцом Амеди и братом Маттиасом всё контролировали; он называл их «мой кабинет», и пока они решали все вопросы; епископ даже не вмешивался; всё-таки Собор был делом рук отца Дэмьена, и все это знали, и его авторитет никто не оспаривал; но уже порой отец Дэмьен только присутствовал, улыбался, ходил туда-сюда красиво; эдакий премьер в исполнении Хью Гранта из «Реальной любви». Тогда почему он жалуется – Маттиас так верно приложил его перед юным Оуэном… Он… просто тоскует… по времени, когда был всем везде нужен. Теперь везде и всё так хорошо, полно средств и рук; он мечтал об этом – о свободном времени, чтобы уехать когда и куда хочешь – на конюшню, кататься весь день по равнине, или домой – спокойно читать до пяти-шести утра, курить, глядя в потолок или камин; теперь можно даже съездить к Флавии в Нью-Йорк; он обожал Нью-Йорк, как можно вообще не любить Нью-Йорк… Только теперь казалось, что свободное время – это «ты никому не нужен». Отец Амеди служил в будние дни все мессы; отец Дэмьен его так и называл – «будний падре», отец Амеди не обижался; да и отец Дэмьен сам себе повторял постоянно – ты сам этого хотел, ты сам их нанял – прислали, назначили – не было такого в Соборе, со всеми общался сначала где-то ван Хельсинг, а потом, здесь уже, в Соборе – отец Дэмьен; а епископ бурчал и психовал, подписывая назначения – он не мог понять, что происходит в его епархии, зачем этот Собор, кто все эти люди… Отец Амеди был чудесный, тонкий, трепетный человек, он работал на «скорой» медбратом и держал за руку одну молодую женщину, она была католичкой, сделала аборт, испугавшись тяжелого будущего – она училась в чужой стране, плохо знала язык, и боялась, что всё потеряет – начавшуюся новую жизнь; отец Амеди жалел, что не встретил ее раньше, до того, как она лежала на каталке, истекающая кровью – аборт прошел неудачно, она нарушила режим, не обратилась к врачу, когда поднялась температура, и вот теперь умирала; и она сказала – «что же я наделала – каждый ребенок – это Иисус; а вдруг моя жизнь была бы прекрасна вместе с ним, не тяжела, а прекрасна; вдруг он был бы гением; я читала бы ему сказки, я так люблю сказки, я их собирала в детстве, у меня дома целая библиотека сказок… что же делать… он ведь не простит меня… не простит?» Амеди Каллас и вправду задумался, простил бы Иисус девушку; подумал – надо чтобы она не умерла; чтобы она родила однажды ребенка; и она не умерла; знакомый врач позвонил отцу Амеди после операции и сказал, что эта иностранная дурочка будет жить, и всё у нее там в порядке; и отец Амеди подумал – ну вот, уже простил; мысль его так обрадовала – до этого Амеди вообще не задумывался об Иисусе, хотя был католиком, из католической традиционной семьи; стал ходить в церковь; и вдруг обнаружил в себе некое свойство приносить утешение людям – после разговора с ним проблема, которая мучила людей, решалась как-то сама собой, не чудесным экзотичным или эзотерическим образом, клада никто не находил и замуж за Зака Эфрона не выходил, а именно каким-то обычным естественным способом, – кто-то выздоравливал, звонил, говорил что-то важное, получал хорошие оценки; люди приносили ему пироги и цветы в знак благодарности – ну что вы, я-то тут при чем, говорил Амеди, нет-нет, именно после разговора с вами мне стало легче, а тут и повернулось всё так хорошо, как вы и говорили; и я сразу про вас-то и подумал-подумала – а отец Амеди именно это и советовал, просто простить, обнять, поговорить, отпустить; и Амеди Каллас прямо провалился в жизнь – других людей, и уже и не представлял, где закончилась его; он понял, что люди ему нравятся, несмотря на всё то, что они о себе рассказывали; понял, что в его отношении к жизни нет ни капли цинизма, что в нем одно сочувствие и переживания за каждое дитя божье; он их так и воспринимал – дети божьи, дети; и пошел в семинарию, такое взрослое наивное чудо; и даже семинария его не напугала. С ван Хельсингом он познакомился в больнице; как имеющий медицинское образование, он по-прежнему был медбратом, только в католической больнице, и ван Хельсинг приехал туда с тем мальчиком, Изерли Флери, которого религиозные родители заперли в подвале, потому что он не захотел посвятить свою жизнь церкви, тогда как они всё уже за него рассчитали-придумали; громкое было дело, ван Хельсинг спас Изерли; принес в больницу на руках; о том, что он давно не видит мальчика и его родителей, сказал ван Хельсингу местный священник, настоятель, он давно беспокоился за Изерли, но попробуй сейчас католическая церковь вмешайся в чьи-то личные дела; мальчик был еле живой; весь в бинтах, избитый; Амеди Каллас был одним из братьев, ухаживающих за Изерли, но ван Хельсинг отметил именно его; предложил поехать служить в Собор, когда Амеди решит принять сан; и когда отец Амеди приехал, отец Дэмьен, еще один израненный, истерзанный заботами и непониманием человек, понял, что у него появился даже не друг – больше чем друг – опора, человек, который его всегда прикроет, поможет, закроет глаза не на грехи и слабости, а на усталость, потерю себя, просто даст чаю и сделает за тебя твою работу, пока ты приходишь в себя где-то в кресле с сигаретой… Потом приехали братья – с органом брат Тьерри и чуть позже, на пару недель – брат Жан, славные и понятные ребята, и потом Маттиас Мёльдерс, кто он такой, отец Дэмьен сразу понял; испугался, вцепился в ручки кресла; и Маттиас сразу понял, что отец Дэмьен знает, кто он; но Маттиас был дружелюбен; и они даже понравились друг другу; как персонажи Ремарка; и дружно делали вид, что Маттиас просто брат. Маттиас тщательно исполнял свою роль – душки-парня, отвечающего за всю благотворительность в городе, отобравшего лавры у протестантов – нищие шутили, что у католиков теперь и суп вкуснее; уже и этим отец Дэмьен мог не заниматься – и знать при этом, что всё в порядке; попробовал бы кто у брата Мёльдерса быть не в порядке, отец Дэмьен даже боялся думать, о том, что прячет шкаф и рукава шикарных рубашек Мёльдерса. На самом деле, Мёльдерс был восхитителен, тонкий и язвительный, с обостренным чувством справедливости, он рос приемным ребенком у актерской японско-немецкой пары; очень много рассказывал о Японии и Германии; католицизм он действительно выбрал сам. Эти двое – отец Амеди и брат Маттиас стали его Арамисом и Портосом – когда семью Декампов отпустило – всё-таки настоятель Собора, европейская знаменитость, – и они назначили ему содержание, отец Дэмьен стал приглашать отца Амеди и брата Маттиаса на обед или ужин, когда кому что было удобнее, и они порой сидели допоздна, если это был ужин, курили, разговаривали, пока голова не начинала кружиться; смеялись, обсуждали прихожан и прочие церкви города, политику, погоду, парки, свои семьи, фильмы – и тогда отец Дэмьен ловил себя на счастье – Бог вот он, рядом; Собор работает; и жить хорошо…