– Что? – спросил Михаэль, потому что Ребекка не стала продолжать, будто невидимая ладонь прикрыла ей рот, заставив умолкнуть на полуслове.
– Нет, ничего, – пробормотала Ребекка. – Я хотела сказать, что, если твоя мать хоть сколько-нибудь верит отцу, то ни за что не подпишет… Разве она способна сопереживать? Нет, я так скажу: разве у нее есть хотя бы малейшее желание сопереживать кому бы то ни было?
Они медленно шли к дому, взявшись за руки. Какая теплая ладонь, – думал Михаэль. Какая твердая ладонь, – думала Ребекка. Какая короткая дорога, – думали оба.
– Ты и Сара не любите Селию, – с горечью произнес Михаэль. – Она совсем не такая, как…
– Для тебя – да, наверно, – согласилась Ребекка. – Но ты… она командует тобой, как… а тебе двадцать пять, ты бы мог… ну… у тебя могли уже быть дети.
– И у тебя, – сказал Михаэль со стеснением в голосе.
– Мне двадцать, я учусь и пока никто…
– Вот и у меня… пока никто.
– Мы говорили о Селии, – поспешно перевела разговор Ребекка. – Ты думаешь, она все-таки подпишет?
– Конечно, – уверенно произнес Михаэль. – Она никогда не верила в эти… э-э… отцовские способности.
– Она считала собственного мужа шарлатаном? – удивилась Ребекка.
– Не совсем… но вроде. Он ведь не всегда соглашается вылечить человека, верно? И прогнозы его не всегда оправдывались. Просто… когда получается, то это помнят все, а когда неудача – быстро забывается.
– Или наоборот, – тихо сказала Ребекка.
– Или наоборот, – не стал спорить Михаэль. Они подошли к приоткрытой входной двери, но не торопились войти в ярко освещенный холл, откуда слышались голоса.
– Значит, ты уверен, что Селия подпишет? – спросила Ребекка.
– Два миллиона баксов! – воскликнул Михаэль. – Да ради таких денег… Господи, Ребекка, подумай: как можно с помощью простой подписи на бумаге передать человеку способность к состраданию? Это же врожденное! Или воспитанное с раннего детства. А так… Чушь. Конечно, мама подпишет.
– Ты уверен? – тихо сказала Ребекка и приложила палец к губам Михаэля. Он тут же его поцеловал, но сразу отпрянул, устыдившись своего порыва.
– Тихо, – прошептала Ребекка. – Там как раз об этом… Это наши мамы.
– Подслушивать нехо… – начал Михаэль, но палец Ребекки вторично коснулся его губ, и он предпочел поцелуй продолжению все равно бессмысленной дискуссии.
Оба замерли, чтобы все слышать, оставаясь невидимыми в темноте.
* * *
… – Допустим, ты права. Это даже не смешно, но допустим. Хотя, по-моему, это просто ловушка – психологический трюк.
– Зачем?
– Откуда мне знать? Ты прожила с ним двадцать лет, ты лучше знаешь…
– Только что ты говорила…
– Я знаю, каким он был двадцать лет назад, а ты – каким он стал.
– Стив не мог устроить такую ловушку. Он всегда делал то, во что верил.
– Вот именно – верил! Сам верил, но это не значит, что он мог это…
– Мог. Стив делал то, во что верил, а верил в то, что умел или знал.
– Глупости! Или знал, или верил, ты сама себе противоречишь!
– Селия, пожалуйста… Давай не будем говорить о том, каким был Стив. Скажи, наконец: ты подпишешь?
Молчание. Чьи-то шаги. Скрип стула. Звон. Что-то упало на пол. Ложка? Наверно. Может, они пьют чай – в замечательных чашечках из севрского фарфора?
– А тебе так важно? Послушай, Сара, ты какая-то… Это влияние Стива, да? Тебе действительно хочется взвалить на себя этот груз? Исцеление? Чувствовать чужую боль, каждую минуту жить чьей-то чужой бедой, болеть чьей-то болезнью и изживать ее из себя, он ведь воображал, что сам заболевает, и себя слушал, а не кого-то, он принимал на себя чью-то болезнь и… Ты хочешь жить с этим постоянно?
– Селия! Ты говорила, что ничего этого…
– Да! Ничего этого! Но ты-то веришь! Ты так верила в способности Стива, что, когда у тебя нашли рак…
– Откуда ты знаешь?
– Но ведь это правда? Два года назад у тебя нашли уплотнение в левой груди. Не смотри так, я все равно не скажу, откуда мне это известно. Можешь считать, что у меня тоже есть способности к… неважно. И что ты сделала? Тебе предложили курс химиотерапии, ты отказалась. Тебе предложили операцию – ты отказалась. Ты сказала Стиву… Вот только я не понимаю: почему он сразу не увидел, не понял, что с тобой происходит? А? Он же ясновидящий.
– Стив…
– Ладно, не нужно его оправдывать. Не увидел или не захотел увидеть – это его характеризует, верно?
– Селия!
– Ладно, я не о том. Ты считаешь, что тебя вылечил Стив. Наложением рук, да?
– Нет. Опухоль рассосалась сама. Это иногда бывает. Редко, но случается. Мне повезло.
– Это тебе врачи сказали через год, на повторном осмотре. Ты сделала вид, что согласилась. Но ты и сейчас уверена – это Стив. Он тебя вылечил. Не знаю, что он с тобой творил: руки прикладывал, смотрел пристально, может, спал с тобой чаще, чем обычно, а?
– Селия!
– Но ты ведь веришь в это.
Молчание.
– Я не верю. Я просто это знаю. Меня вылечил Стив. Он… говорил со мной. Мы садились и разговаривали. Об этом. О том, чего быть не должно. И чего не будет. Говорили. И это прошло.
– Ну да. Вы со Стивом заговорили рак. Уговорили его уйти.
– Получается, что так.
– Господи! Ладно. Ты в это веришь. Значит, ты уверена: если подпишешь, то сможешь исцелять и не сумеешь жить без этого. Вот я тебя и спрашиваю: ты готова к такой участи? Ради того, чтобы получить дом и денежное содержание? А твоя Ребекка? Она тоже должна подписать, верно? Иначе ничего… Она готова? Она верит, как и ты. Она готова взять это на себя?
– Мы обе готовы. Успокойся. Я подпишу, не задумываясь.
– Конечно, ты вообще не привыкла задумываться!
– И Ребекка подпишет, потому что знает: Стив никогда не сделал бы для нее ничего не только дурного…
– Да он вообще ничего для нее не сделал в этой жизни! Все – ты.
– Откуда тебе это…
– Я же сказала: считай, что я медиум. Хорошо, у меня свои источники информации… Дай мне, пожалуйста, кусочек рулета. Где ты его покупала? Люблю с маком – так, чтобы не очень много, а то у нас обычно кладут столько мака, что всякий вкус… О чем мы говорили?
– Ты подпишешь?
– Конечно. Два миллиона и дом в Детройте.
– И способность к сопереживанию.
– От того, что я подпишу, ничего не изменится. Если во мне чего-то нет, то от какой-то подписи…
– Ты точно подпишешь?
– Послушай… Это шанс, верно? Я никогда больше… Почему я должна отказываться от денег? Только потому, что какие-то фантазии…
– Ты не ответила.
Молчание.
– Не знаю. Скорее всего, подпишу. Но если ты думаешь, что мне не страшно… Этот проклятый Стив…
– Селия!
– Ах, оставь! Можно подумать, ты была от него без ума! Он был невозможным человеком, всегда таким был. А когда заболел, так стал просто невыносим. Ты думаешь, я такая стерва – бросила больного, не захотела возиться с инвалидом, да? Ты ведь так не думаешь, Сара. Другие могут, другие не знают, каким был Стив, но ты-то за эти двадцать лет… Разве он не разговаривал с тобой, как с муравьем, на которого можно наступить? Он не…
– Замолчи!
– Почему я должна молчать? Он и теперь свои миллионы не хочет отдать ни мне, ни тебе, ни детям, вот и придумал эту дурацкую… Кто-нибудь обязательно испугается, не подпишет, и все достанется фонду, которым будет распоряжаться Збигнев. Может, Збигнев Стива и надоумил на все это. Ты знаешь, какими были их отношения?
– Селия, замолчи, это переходит все границы!
– Боишься правды?
– Это неправда! Я не хочу об этом говорить. Извини, я устала и иду спать. Так ты подпишешь бумагу?
– Не знаю. Подумаю. Стив способен подложить мне любую свинью. Даже после смерти. Он мог…
– Ты же говорила, что…
– Говорила. Не знаю. Скорее всего, подпишу. Или нет. Спокойной ночи, Сара.
* * *
– Знаешь, не такой плохой рулет, как мне показалось вначале, – сказал Михаэль, доедая последний кусок и подбирая крошки. – И чай замечательный. У тебя все так хорошо получается, Ребекка. Я жалею, что мы мало общались.
– Скажи спасибо матери, – сухо отозвалась Ребекка. – Господи, какой ужасный разговор. Зачем мы это слушали?
– Так получилось, – легкомысленно заявил Михаэль. – По-твоему, мама подпишет?
– Недавно ты утверждал, что – да. Ты хорошо знаешь собственную мать?
– Не знаю, ты права. Мать никогда не рассказывала, что отец так с ней обращался.
– Скажи спасибо матери, – сухо отозвалась Ребекка. – Господи, какой ужасный разговор. Зачем мы это слушали?
– Так получилось, – легкомысленно заявил Михаэль. – По-твоему, мама подпишет?
– Недавно ты утверждал, что – да. Ты хорошо знаешь собственную мать?
– Не знаю, ты права. Мать никогда не рассказывала, что отец так с ней обращался.
– Как с муравьем? Папа… Он был самым добрым человеком в мире.
– По отношению к другим. К тем, кому он помогал.
– И к нам с мамой тоже, уверяю тебя. Он ни разу меня не наказал, а я была не очень-то послушна. Он ни разу не повысил голос на маму, называл ее «моя любимая Сара», и ты бы видел его глаза, когда он смотрел на нее… думал, что никто не видит, а я видела.
– А ты подпишешь?
– Что? Да, конечно.
– Думаешь, отец мог это… ну, устроить так, чтобы мы действительно… Это же невозможно! Наука этого не допускает.
– Тогда чего боишься ты? Я вижу – ты боишься. Подпишешь, и вдруг на тебя свалится все знание, а ты не готов, ты можешь утонуть…
– Ребекка, скажи честно: ты думаешь, отец мог это сделать?
– Конечно. Если он так написал, значит, так и будет.
– И ты готова…
Ребекка промолчала. Медленно поставила чашку на журнальный столик, сложила руки на коленях, она не хотела смотреть на Михаэля, но что-то притягивало, она отводила взгляд, но почему-то получалось, что она все равно видит его глаза, будто пространство в гостиной искривилось, линии замкнулись, и невозможно было смотреть на часы, висевшие на стене, потому что она видела не циферблат, а напряженное лицо Михаэля, и даже на собственные ладони смотреть было невозможно, потому что они стали зеркальцами, отражавшими лицо Михаэля, его насупленные брови, плотно сжатый рот и взгляд – она не хотела, чтобы Михаэль смотрел на нее таким взглядом, он не должен был…
– Не знаю, – сказала Ребекка. – Конечно, я… боюсь. И если подпишу… Совсем не потому, что хочу получить деньги… Мне кажется, что без этих денег я буду счастливее, мне всякий раз дурно делается, когда я думаю, сколько что стоит, и нужно ли это покупать, мне вещи мешают, они делают меня не свободной, понимаешь, я бы обошлась без них… Но если папа хочет… хотел, чтобы я стала частицей его личности… я не могу оценить иначе то, что он написал… если он захотел, чтобы мы приняли в себя его личность… ты разве не заметил: он разделил между нами самого себя, свою суть, свое «я», он не сделал бы этого, если бы считал невозможным. И еще… если он хотел оставить на земле собственную личность, он бы выбрал… ну, кого-то одного, кому завещал бы… А он разделил между нами четырьмя…
– Пятью, – поправил Михаэль, – мы все время забываем о Саманте, которая даже на похороны не изволила приехать.
– Да, Саманта… Хорошо, между пятью. Значит, мы пятеро не просто получим какие-то отдельные папины способности. Мы станем… я не знаю, мне так кажется… мы станем одной личностью, понимаешь? Каждый потеряет частицу себя и приобретет частицу другого.
– И я стану немного тобой? Это было бы замечательно!
– Пожалуйста, Михаэль! Не надо шутить такими вещами! Твоя мать… Сейчас она эгоистичная, не очень умная… извини, что я…
– Ничего…
– Она физически не способна к состраданию. Потому и папу бросила – может, она и хотела бы остаться, но не могла, он стал ей чужим, противным человеком… Она получит способность к состраданию, а это значит – будет забывать о себе, полностью соединяться с чужой болью… Папа так делал, и Селия тоже будет делать так, и значит, когда подпишет бумагу, она станет иной. Она не сможет принять наследство, не обладая даром сострадания, – и у нее этот дар появится, ты понимаешь это? Ты представляешь, какая это будет для нее ломка? Она выдержит? Она об этом думает?
– Нет, – сказал Михаэль. – Наверняка нет. Ей такое и в голову не приходит.
– А тебе? Ты тоже станешь другим. Знание… это труд, напряжение сил, стремление к цели. Ты совсем другой. Ты… Извини, что я так… но ты тряпка. Ты делаешь все, как тебе говорит Селия. Разве нет?
Михаэль опустил взгляд. Линии, протянувшиеся по комнате, разорвались, обрывки повисли и медленно спланировали на пол, зеркала потемнели, и стол опять превратился в стол, а часы на стене показали стрелками: одиннадцать тридцать две. Поздновато. И устали все сегодня.
– Да, – сказал Михаэль. – Я всю жизнь, сколько себя помню, ощущал мамину силу.
– Ты называешь это силой? На самом деле это бессилие – она хотела властвовать, а ни над кем не получалось, только над тобой.
– Наверно. Я хотел… уйти, убежать. Когда мне было четырнадцать, это самый резкий возраст… я уехал утром в автобусе в Бертон, вместо того, чтобы пойти в школу. Просто сел и купил билет – на все деньги, что у меня были для завтрака.
– Представляю, – пробормотала Ребекка. – Когда тебя вернули домой, наказание было…
– Вернули? – кисло усмехнулся Михаэль. – Я вернулся сам. С полдороги. Мне стало страшно. Я не привык. Мне нужна была команда. Сделай так. И так.
– Господи… Ты вернулся?
– Да. Я опоздал всего на полчаса и сказал, что нас оставили в школе… придумал что-то. Мама, кажется, не поверила. Тем не менее, меня не наказали, и больше никогда об этом не было сказано ни слова.
– Вот видишь. Поэтому папа и завещал тебе именно знания. Ты станешь другим, потому что иначе оккультные знания останутся для тебя недоступны. Это тоже будет ломка… Может, даже хуже, чем для Селии. Ты готов?
– Я всю жизнь мечтал, чтобы меня кто-нибудь сломал! Мечтал стать другим! Я хочу… Я подпишу, Ребекка. После твоих слов – точно подпишу, и будь что будет.
– Ты уже меняешься, Михаэль, – тихо сказала Ребекка и поднялась. – Господи, как я устала. Пойду лягу. Такой тяжелый день.
Михаэль пошел к двери следом за Ребеккой.
– Ты думаешь, я не справлюсь? – спросил он.
Ребекка обернулась.
– Не справишься? – удивилась она. – Конечно, справишься. Иначе папа не завещал бы тебе… Просто… Это будет трудно. Но ведь… мы станем единым целым… одной личностью, понимаешь?
– Нет, – Михаэль покачал головой.
– Неважно. В общем, все будет хорошо.
* * *
У адвоката разболелась голова, он лежал под теплым одеялом в своей комнате на втором этаже и думал: принять ли таблетку сейчас или лучше подождать – возможно, боль пройдет сама, это результат усталости, день выдался тяжелым, похороны, чтение завещания, тягостный ужин, во время которого все старались не разговаривать друг с другом… К тому же, он, вероятно, простыл – ночь была теплой, но его знобило.
Лучше думать не о боли, а о… Нет, о делах тоже лучше не думать, иначе придется вернуться к размышлениям о том, что имел в виду Стивен, составляя вторую часть завещания. Истинной своей цели он раскрыть не захотел, а ведь Качински спросил его в тот день (и не единожды спросил, между прочим, а раза три минимум):
«Что это значит: завещаю свою способность? Юридически, как вы понимаете, это слова, не заполненные содержанием. И если они не захотят подписывать…»
«То не получат ни цента, – отрезал Пейтон. – Это прописано ясно?»
«Вполне. Но, допустим, они подписали. Между нами: вы прекрасно знаете, что Ребекка… вы ее обожаете, замечательная девушка, согласен, но она не сможет предсказывать будущее, как вы, если в ней нет таланта к этому».
«Збигнев, – сказал Стивен, – дело не в том, что понимаю я или чего не понимаете вы. Дело в том, что я хочу… Или лучше сказать…»
В это время у него зазвонил мобильник, и далекий клиент принялся умолять великого экстрасенса помочь его больной дочери, которая… Стивен начал слушать, то есть слушать не так, как все остальные люди, а по-своему, он будто ушел из реальности, улавливал космические или эфирные волны, что-то в них подсознательно анализировал, в такие моменты говорить с ним было бессмысленно, и Збигнев отступил на шаг, чтобы своим присутствием не мешать Пейтону делать его работу.
«Помолчите, – сказал Збигнев в трубку. – Я слышу все, что надо, не мешайте, пожалуйста».
Он не закрыл глаза, продолжал смотреть перед собой, взгляд его выражал что-то такое, что Качински не мог бы описать словами, хотя, как ему казалось, прекрасно понимал.
«У вашей дочери редкая болезнь почек, – сказал, наконец, Стивен. – Вам нужно срочно показать ее урологу».
Видимо, несчастный отец начал объяснять, что таки да, уже обращались, болезнь редкая, верно, такая редкая, что никто не смог помочь, и потому одна надежда…
«Боюсь, – грустно сказал Стивен, – что не помогу и я. Не хочу внушать вам несбыточной надежды. Скажу только, что ваша дочь счастливее, чем вы думаете, потому что она… ее путь в мироздании только начинается, в самом начале этот путь никогда не бывает усыпан розами… Извините, это так…»