– И если бы не эти драгоценные камни, – объяснил я мадам Берман, – то я не был бы сейчас гражданином этой великой страны, и не имел бы возможности заявить вам, что вы нарушаете границы моей частной собственности. Вон там, с другой стороны от этих песчаных дюн, находится мой дом. Позволено ли будет старому безобидному вдовцу пригласить вас в оный, предложить вам что-нибудь выпить, если вы пьете, а потом позвать к ужину, где к нам присоединится еще один столь же безобидный персонаж, мой старинный друг?
Я имел в виду Пола Шлезингера.
Она приняла приглашение. А после ужина я, к своему удивлению, сказал ей: «Если вам удобнее переночевать здесь, чем возвращаться в гостиницу, то не стесняйтесь». И пообещал в точности то же, что уже столько раз обещал Шлезингеру: «Беспокоить я вас не буду».
Так что давайте по-честному. Я тут говорил, что понятия не имею, как оказалось, что она разделяет теперь со мной мое жилище. Так вот, по-честному. Я ее сам позвал.
3
А она и меня, и весь дом вверх дном перевернула!
Что она любит командовать, было ясно с самых первых ее слов, обращенных ко мне. «Расскажи, как умерли твои родители». В самом деле – это же явно слова женщины, привыкшей к тому, что все вокруг вертятся, как она пожелает, будто они всего лишь винтики под ее большой отверткой.
И если это предупреждение, выданное мне на пляже, я пропустил мимо ушей, то за ужином стало только хуже. Можно было подумать, что она пришла в дорогой ресторан и платит из своего кармана – скривилась на вино, которое я, пригубив, объявил вполне приличным, заявила, что телятина пережарена, потребовала, чтобы Шлезингер присоединился к ней и тоже отправил свою порцию обратно на кухню, а потом сообщила, что во время своего пребывания в доме лично займется составлением меню. Цвет наших лиц она сочла нездоровым, движения – безвольными, и причиной этому определенно являлись наши артерии, забитые холестерином.
* * *
Она вела себя возмутительно! Ее место за столом находилось напротив картины Джексона Поллока, за которую коллекционер из Швейцарии, пожелавший остаться неизвестным, только что предложил мне два миллиона. «Только место на стенке занимает!» – сказала она.
Я, подмигнув Шлезингеру, едко осведомился, какая картина доставила бы ей большее удовольствие.
Она ответила, что она здесь, на Земле, не для удовольствия, а для образования.
– Мне нужна информация так же, как нужны витамины и минералы, – сказала она. – А тебя, судя по этим картинам, от фактов тошнит.
– Вам, вероятно, было бы приятнее смотреть на Вашингтона, пересекающего Делавэр[13]?
– И не только мне. Но вот на кое-что мне действительно хотелось бы посмотреть, после нашего разговора на пляже.
– А именно? – спросил я, подняв брови, а потом снова подмигнул в сторону Шлезингера.
– Внизу этой картины должна быть земля и трава, – начала она.
– Коричневая и зеленая краска, – уточнил я.
– Пусть так. И небо сверху.
– Голубая.
– Может быть, с облаками.
– Не вопрос, добавим.
– А между небом и землей…
– Жаворонок? – спросил я. – Шарманщик и обезьянка? Моряк и его подруга на скамейке в парке?
– Нет, не жаворонок, не шарманщик и не моряк с подругой, – сказала она. – Много трупов, которые валяются в беспорядке на траве. И очень близко к зрителю – лицо девушки, очень красивой, лет шестнадцати или семнадцати. На нее навалился труп мужчины, но сама она еще жива, и она смотрит, не отрываясь, в открытый рот мертвой старухи, лицо которой к ней почти вплотную. А из этого беззубого рта сыплются бриллианты, рубины и изумруды.
Воцарилось молчание.
– Такую картину можно положить в основу целой новой религии, которая нам очень сейчас пригодилась бы[14], – сказала она. А потом, кивнув в сторону Поллока, добавила:
– А это можно использовать только в рекламе средства от похмелья. Или таблеток от морской болезни.
* * *
Шлезингер спросил, что же привело ее в наши края, учитывая, что она здесь никого не знает. Она ответила, что искала тихое, спокойное место, где она могла бы, не отвлекаясь по мелочам, заняться написанием биографии своего мужа, нейрохирурга из Балтимора.
Шлезингер, автор одиннадцати книг, приосанился и принялся снисходительно поучать случившегося перед ним любителя.
– Все думают, что писателем быть просто, – сказал он с легкой иронией.
– Но попробовать-то – не преступление, – сказала она.
– Преступление думать, что это просто. Стоит начать писать всерьез, как весьма скоро становится ясно, что это тяжелейший труд.
– Только если вам нечего сказать. Я не вижу никакой другой причины, по которой писать может быть сложно. Если человек способен говорить завершенными предложениями и умеет пользоваться словарем, то единственная причина делать писательство тяжелым трудом – это отсутствие интереса к происходящему вокруг.
Тут Шлезингер стянул выражение у писателя Трумэна Капоте, который умер пять лет назад, а жил в пяти милях к западу отсюда.
– Вы путаете работу писателя и машинистки.
Она немедленно вскрыла источник его остроумия:
– Трумэн Капоте.
Шлезингер ловко вывернулся:
– Широко известный.
– Если бы не доброе выражение лица, – сказала она, – я решила бы, что вы надо мной издеваетесь.
Но вот что я вам скажу. Она мне это рассказала только сегодня во время завтрака. Я вам скажу, а вы скажите мне, кто и над кем посмеивался за тем ужином, состоявшемся две недели назад. Мадам Берман – вовсе не любитель, и не собирается писать биографию покойного мужа. Это она придумала, чтобы скрыть ото всех, кто она на самом деле такая и зачем приехала сюда. Она взяла с меня обещание никому не говорить, а потом призналась, что выбрала это место для того, чтобы собрать материал для книги о подростках из бедных семей, проживающих в поселке, куда летом наезжают на отдых сыновья и дочери миллионеров[15].
И это отнюдь не первая ее книга. Это – двадцать первая книга, продолжающая серию скандально откровенных и безумно популярных романов для молодежи. По некоторым из них сняты фильмы. Она их пишет под псевдонимом «Полли Мэдисон».
* * *
И я свое обещание точно собираюсь сдержать, хотя бы для того, чтобы пощадить жизнь Шлезингера. Если он теперь, после того, как выставлял себя перед ней профессиональным писателем, узнает, кто она такая, он наверняка сделает то же самое, что сделал другой из тех двух человек, которых я могу назвать своими друзьями, Терри Китчен. Он покончит самоубийством.
Если считать по влиянию на книжном рынке, то Пол Шлезингер против Цирцеи Берман – все равно, что велосипедная фабрика в Албании против «Дженерал Моторс»!
Так что молчок!
* * *
Еще в тот первый вечер она сказала, что тоже собирает картины.
Я спросил ее, какие именно, и она ответила: «Викторианские хромолитографии с девочками на качелях». Оказывается, у нее их больше сотни, все разные, но все с девочками на качелях.
– На тебя они должны наводить ужас, – сказала она.
– Нисколько, – сказал я, – до тех пор, пока они надежно заперты в Балтиморе.
* * *
Да, и еще из того первого вечера я помню, что она спросила меня, Шлезингера, а потом и кухарку с дочерью, не слыхали ли мы о каких-нибудь местных девушках из сравнительно бедных семей, которые вышли замуж за сыновей миллионеров.
Шлезингер ответил: «Такого сейчас даже и в кино не увидишь».
Целеста сказала ей: «Богатые женятся только на богатых. Вы что, с луны свалились?»
* * *
Но вернемся к прошлому, так как оно должно быть главным содержанием этой книги. Мать собрала все драгоценные камни, которые выпали изо рта мертвой старухи, но не тронула те, которые все еще были внутри него. Всякий раз, когда рассказывалась эта история, эту деталь она считала необходимым подчеркнуть: изо рта она ничего не вытащила. То, что в нем оставалось, все еще находилось в полной собственности умершей женщины.
Настала ночь, все убийцы разошлись по домам, и моя мать сумела уползти оттуда. Она была из другой деревни, чем отец, и встретилась с ним только после того, как оба они пересекли плохо охраняемую границу с Персией, милях в семидесяти от места бойни.
Они нашли временный приют у персидских армян. Потом они решили вместе пробираться в Египет. Договаривался обо всем отец, потому что у матери был полон рот драгоценных камней. Когда они вышли к Персидскому заливу, моя мать отдала первый камень, целое состояние в компактной форме, за проезд на небольшом грузовом судне до Каира, через Красное море. А уже в Каире они встретили жулика Вартана Мамиконяна, который сумел пережить более раннюю резню.
Они нашли временный приют у персидских армян. Потом они решили вместе пробираться в Египет. Договаривался обо всем отец, потому что у матери был полон рот драгоценных камней. Когда они вышли к Персидскому заливу, моя мать отдала первый камень, целое состояние в компактной форме, за проезд на небольшом грузовом судне до Каира, через Красное море. А уже в Каире они встретили жулика Вартана Мамиконяна, который сумел пережить более раннюю резню.
– Никогда не доверяй выжившим, – часто наставлял меня отец, имея в виду Мамиконяна, – пока не узнаешь, как им удалось выжить.
* * *
Этот Мамиконян разбогател на выделке солдатских башмаков, по заказу английской армии и немецкой армии, которые вскорости начали биться друг с другом в Первой Мировой. Он предложил моим родителям за гроши самую грязную работу. У них не хватило ума скрыть от него – ведь он тоже был армянином, пережившим резню, – что у матери есть драгоценные камни, что они собираются пожениться, и что они хотят поселиться в Париже, присоединиться к большой и высококультурной армянской общине в этом городе.
Мамиконян немедленно стал их самым усердным советником и защитником. Прежде всего он пообещал отыскать надежное место, где драгоценности были бы в безопасности от бессердечных воров, которыми славился этот город. Но родители уже положили их в сейф в банке.
Тогда Мамиконян выстроил иллюзию, которую и предложил им в обмен на камни. Город Сан-Игнасио в штате Калифорния он скорее всего нашел на карте, поскольку ни одного армянина в нем никогда не было, и весть об этом сонном крестьянском поселке никаким образом не могла достигнуть Ближнего Востока. Мамиконян заявил, что в Сан-Игнасио у него живет брат. Он подделал письма от этого брата и предъявил их в качестве доказательства. В письмах говорилось, что брат за короткое время сумел неслыханно разбогатеть. Армян там вообще было немало, и все они хорошо устроились. Их дети теперь нуждались в учителе, свободно владеющем армянским и знакомом с величайшими произведениями литературы, написанными на этом языке.
Чтобы привлечь такого человека, они были готовы продать ему дом на двадцати акрах фруктового сада по цене, составляющей лишь малую долю от его истинной стоимости. «Богатый брат» Мамиконяна приложил даже и фотографию этого дома, и все документы на него.
Как только Мамиконяну удастся встретить в Каире хорошего учителя, который заинтересуется этим предложением, Мамиконян был уполномочен продать ему право собственности. Сделка, таким образом, закрепляла за отцом учительское место и заодно делала его одним из крупнейших владельцев недвижимостью в благолепном Сан-Игнасио.
4
Я так давно имею дело с искусством, с картинами, что прошлое представляется мне в виде анфилады залов в каком-нибудь музее – Лувре, к примеру, где хранится теперь «Джоконда», улыбка которой уже на три десятка лет пережила послевоенное чудо под названием «Атласная Дюра-люкс». Картины в последнем, насколько я могу судить, зале на выставке моей жизни вполне вещественны. Я могу их потрогать, или, следуя рекомендациям вдовицы Берман, она же Полли Мэдисон, загнать тому, кто больше даст, или каким-нибудь иным способом, как она мягко выразилась, «убрать отсюда к чертовой матери».
В воображаемых же галереях, предшествующих ему, находятся мои собственные абстрактно-экспрессионистские полотна, чудесным образом воскрешенные во плоти Всевышним Критиком к Судному Дню, дальше – картины европейских художников, которые я выменивал за пару долларов, плиток шоколада или капроновых чулок во время войны, а за ними – рекламные плакаты, которые я вычерчивал и раскрашивал до того, как завербоваться в армию, примерно в то время, когда я узнал о смерти отца в кинотеатре «Бижу» в Сан-Игнасио.
Еще дальше висят журнальные иллюстрации Дэна Грегори, у которого я служил подмастерьем, пока он не меня выгнал. Мне было без месяца двадцать лет, когда он меня выгнал. За ретроспективой Дэна Грегори выставлены мои детские работы, без рам. Я был единственным художником за всю историю Сан-Игнасио, вне зависимости от таланта и возраста.
А в зале, наиболее удаленном от меня, слабоумного старика, сразу за дверью, через которую я вошел в 1916 году в этот мир, висит не картина, а фотография. На ней запечатлен величественный дом белого камня, с портиком и длинной подъездной дорожкой, якобы в Сан-Игнасио – тот самый, который, по словам Вартана Мамиконяна, мои родители выкупили ценой драгоценных камней, принадлежавших моей матери.
Эта фотография, вместе с подложной купчей, испещренной подписями и заляпанной воском печатей, долго лежала в тумбочке у постели моих родителей, в квартирке над сапожной мастерской отца. Я-то думал, что он их выбросил, когда умерла мать, вместе со всеми остальными мелочами, напоминавшими ему о прежней жизни. Но когда я в 1933 году собрался уезжать из Сан-Игнасио на поезде в Нью-Йорк, чтобы искать там счастья в разгар Великой Депрессии, отец преподнес мне фотографию на прощание в качестве подарка.
– Если когда-нибудь наткнешься на этот дом, – сказал он мне по-армянски, – сообщи мне, где он. Где бы он ни был, он мой.
* * *
Этой фотографии у меня больше нет. После того, как я вернулся в Нью-Йорк из Сан-Игнасио, где я не был пять лет, с похорон отца, на которых, кроме меня, было всего три человека, я разорвал ее в мелкие клочья. Я порвал ее потому, что злился на умершего. Я пришел к выводу, что он обокрал себя и мою мать гораздо хуже, чем их обокрал Вартан Мамиконян. Вовсе не Мамиконян заставил моих родителей осесть в Сан-Игнасио, вместо того, чтобы переехать, например, во Фресно, где в самом деле существовала армянская община, члены которой поддерживали друг друга и, с одной стороны, тщательно сохраняли язык, обычаи и религию, а с другой – строили для себя все более и более счастливую жизнь в Калифорнии. Отец снова мог бы стать учителем, любимым детьми!
Нет, нет, это не Мамиконян своим обманом заставил его стать самым несчастным и одиноким сапожником на свете.
* * *
Армяне великолепно приспособились к жизни в этой стране за то короткое время, что они здесь находятся. Мой сосед с востока – Дональд Касапян, заместитель президента страховой компании «Метрополитен». Таким образом, прямо здесь, в роскошном Ист-Хэмптоне, и к тому же непосредственно на берегу, рядышком обитают сразу два армянина. Бывшая усадьба Джона Пирпонта Моргана в Саут-Хэмптоне принадлежит теперь Кеворку Ованесяну, который владел киностудией «ХХ век – Фокс», пока не продал ее на прошлой неделе.
Армяне отличились не только в области бизнеса. Великий писатель Уильям Сароян был армянином. Профессор Джордж Минтучян, избранный недавно ректором Чикагского университета, тоже армянин. Профессор Минтучян – признанный специалист по Шекспиру. Мой отец мог бы стать таким специалистом.
Цирцея Берман только что зашла ко мне и прочла то, что было на листе, заправленном в пишущую машинку – то есть, десять строк над этой строкой. Сейчас она уже ушла.
Она повторила, что мой отец несомненно страдал синдромом выжившего.
– Всякий, кто еще жив – выживший, а тот, кто умер – наоборот, – сказал я на это. – Так что у всех живущих должен присутствовать синдром выжившего. Или это, или ты мертв. Мне осточертели заявки от каждого встречного, что он, видите ли, выжил! В девяти случаях из десяти перед тобой или миллионер, или людоед!
– Ты так и не простил отца за то, что он был тем, кем не мог не быть, – сказала она. – Поэтому ты кричишь.
– Я не кричу.
– Тебя слышно в Португалии.
Португалия – это то место, где окажется корабль, если отойдет от моего пляжа и будет держать все время на восток. Это она выяснила по большому глобусу у меня в библиотеке. Корабль пристанет в португальском городе Порту.
– Я преклоняюсь перед тем, что пришлось пережить твоему отцу, – сказала она.
– Мне тоже пришлось кое-что пережить! Если вы не заметили, у меня нет одного глаза.
– Ты сам сказал, что боли почти не было, и что рана очень быстро зажила, – заметила она, и была права.
Я не помню самого момента ранения, только выкрашенный в белое немецкий танк и немецких солдат в белой форме, на другой стороне заснеженного поля в Люксембурге. В плен я попал без сознания, потом меня держали на морфии, и очнулся я уже в немецком военном госпитале, разместившемся в церкви по ту сторону границы с Германией. Чистая правда: боли во время войны мне досталось немногим больше, чем человек штатский испытывает в кресле дантиста[16].