— Бена только спроси — потом его не остановишь, — объяснила Биргитта. — Но со своими рыбами он беседует охотнее, чем с людьми.
Два года подряд Биргитта подрабатывала здесь летом и очень подружилась с Беном, который утверждал, будто трудится в аквариуме со дня его основания.
— Ночью здесь так спокойно, — сказала Биргитта. — Так тихо. Смотри!
Она навела фонарик на стеклянную стену, за которой из своего убежища вынырнула коричнево-желтая мурена и оскалила мелкие острые зубки. Потом фонарик высветил двух пятнистых скатов, которые, будто в замедленной съемке, плыли за зеленым стеклом.
— Красота, правда? — с блеском в глазах прошептала Биргитта. — Как балет без музыки.
Харри показалось, будто он идет по дортуару. Не было слышно ничего, кроме их шагов и равномерного тихого бульканья аквариумов.
Биргитта остановилась у одной из стеклянных стен.
— А здесь у нас живет saltie, [55]Матильда из Квинсленда. — В свете фонарика показалось сухое дерево, лежащее в искусственном русле реки. В запруде рядом плавало бревно.
— А что такое « saltie»? — Харри попытался отыскать взглядом какое-нибудь живое существо.
Бревно открыло зеленые блестящие глаза.
— Это крокодил, который живет в соленой воде. В отличие от freshie, [56]который питается главным образом рыбой и которого не стоит опасаться.
— A saltie?
— А вот его опасаться стоит. Многие так называемые опасные хищники нападают на людей, только когда чувствуют угрозу или видят, что ты вторгаешься на их территорию. A saltie— простая, бесхитростная душа. Ему просто нужно твое тело. На северных болотах Австралии крокодилы каждый год убивают по нескольку людей.
Харри прильнул к стеклу.
— А это не вызывает… э-э… антипатии? Кое-где в Индии истребили тигров, потому что те ели маленьких детей. А этих людоедов почему не истребили?
— В Австралии к крокодилам отношение, как к автокатастрофам. Ну, почти. Если ты проложил дорогу, будь готов, что кто-то на ней погибнет, верно? И с крокодилами то же самое. Они просто едят людей.
Харри передернуло. Матильда снова закрыла глаза — точно так же, как на «порше» убираются фары. И ни малейшая рябь на воде не выдавала две тонны мышц, зубов и злобы, скрытых в этом бревне.
— Пошли дальше, — предложил Харри.
— А вот и мистер Бин, — фонарик Биргитты указал на плоскую бурую рыбу. — Рохля-скат — так мы в баре называем Алекса, того, которого Ингер прозвала мистером Бином.
— А почему «скат»?
— Не знаю. Когда я устроилась на работу, его так уже называли.
— М-да, ну и кличка. Эта рыба любит лежать на дне?
— Да, и поэтому, когда ты купаешься, надо быть осторожнее. Он очень ядовит и выпускает яд, как только на него наступишь.
По винтовой лестнице они спустились к резервуарам.
— Вообще резервуары — не совсем аквариумы. Это просто отгороженный кусок залива Порт-Джексон, — сказала Биргитта.
С потолка зеленоватыми волнами лился тусклый свет. Волнистые полоски скользили по лицу и телу Биргитты, и Харри казалось, что они стоят под светящимся шаром на дискотеке. Биргитта направила фонарик вверх — и только тут Харри понял, что вода повсюду. Они попросту в стеклянном тоннеле в море, а свет идет снаружи, фильтруясь сквозь толщу воды. Рядом скользнула большая тень, и Харри вздрогнул от неожиданности. Биргитта тихо засмеялась и посветила фонариком на огромного длиннохвостого ската, проплывающего мимо.
— Mobulidae, [57]— сказала она. — Морской дьявол.
— Такой огромный! — прошептал Харри.
Весь скат был одной большой волной, и Харри от его вида потянуло в сон. Скат обернулся, махнул на прощание хвостом и черным призраком исчез в темноте подводного мира.
Они уселись на полу, Биргитта достала из рюкзака одеяло, два бокала, стеариновую свечку и бутылку красного вина без этикетки. Подарок от друга с винодельни в Хантер-Велли, объяснила она, вытаскивая пробку. Потом они лежали рядом на одеяле и смотрели в воду над головой.
Казалось, мир вывернули наизнанку. В море, как в небе, порхали рыбы всех цветов радуги и другие причудливые существа, будто вырвавшиеся из чьей-то фантазии. Прямо над ними, перебирая тонкими дрожащими плавниками, застыла блестящая синяя рыба с круглой удивленной мордой.
— Разве не прекрасно наблюдать их жизнь без спешки? — шепнула Биргитта. — Чувствуешь, как они останавливают время? — Она положила Харри на горло холодную ладонь. — Чувствуешь, как перестает биться твое сердце?
Харри сглотнул.
— Я бы не прочь, чтобы время замедлилось. Сейчас, — сказал он. — На пару дней.
Биргитта сжала его горло:
— Не говори об этом.
— Иногда я думаю: «А ты не такой уж дурак, Харри». Например, я заметил, что Эндрю говорил об аборигенах «они» — всегда в третьем лице. Так что многое о нем я знал и до того, как Тувумба рассказал мне подробности его жизни. Я почти наверняка знал, что Эндрю вырос не среди «своих», что он не принадлежит какому-то месту, а рассматривает вещи будто со стороны. Как мы сейчас — лежим и смотрим на мир, сами не принимая в нем участия. А после беседы с Тувумбой я понял еще, что от природы Эндрю не было дано гордости за свой народ. И он пытается сам ее создать. Сначала я решил, будто ему стыдно за своих братьев, а теперь понял — стыдно ему за самого себя.
Биргитта что-то буркнула. Харри продолжал:
— Иногда я думаю, что что-то знаю. А в следующее мгновение снова оказываюсь выброшенным в гигантскую путаницу. Я не люблю путаться, просто не терплю. Поэтому лучше бы я либо вообще не подмечал деталей, либо умел складывать их в осмысленную картину.
Он повернулся к Биргитте и уткнулся в ее волосы.
— Жаль, что Бог дает человеку так много воспринимать и так мало понимать. — Он постарался уловить знакомый запах ее волос, но, должно быть, уже забыл его.
— И что же ты видишь? — спросила она.
— Что все пытаются мне на что-то указать.
— На что же?
— Не понимаю. Знаешь, как женщины — рассказывают истории, которые на самом деле о чем-то другом. И ведь ясно, что читать надо между строк. А я не умею. Почему вы, женщины, не говорите просто и прямо? Вы переоцениваете возможности мужчин!
— Теперь я виновата? — рассмеялась Биргитта и ударила его.
Раскаты эха разнеслись по подводному тоннелю.
— Тсс, не разбуди Морской ужас, — сказал Харри.
Биргитта не сразу обратила внимание на то, что к вину Харри не притронулся.
— Ведь бокальчик не помешает? — удивилась она.
— Нет, — ответил Харри. — Помешает. — Он с улыбкой прижал ее к себе. — Но давай не будем об этом.
Он поцеловал ее, и Биргитта затаила дыхание, будто этого поцелуя ждала всю жизнь.
Харри проснулся и вздрогнул. Свеча догорела, было темно, как в пропасти. Он не знал, откуда раньше лился зеленоватый свет — от луны или от городских огней, — но теперь не было и его. Но Харри овладело какое-то странное чувство. Он нащупал рядом с Биргиттой фонарик и включил его. Биргитта лежала, завернувшись в свою половину шерстяного одеяла, раздетая и довольная. Харри направил свет на стеклянную стену.
Сначала он подумал, что видит собственное отражение, но когда глаза привыкли, сердце Харри бешено забилось и замерло. На него холодными, безжизненными глазами смотрел Морской ужас. Харри выдохнул, и его дыхание застыло на стекле перед бледным и мокрым призраком утопленника, таким большим, что казалось, он заполняет собою все. Зубы будто нарисовал ребенок: неровная линия кое-как понатыканных хищных белых треугольных клыков.
Потом он медленно поплыл вверх, но глаза его были прикованы к Харри ненавистью. И этому мертвому белому телу не было конца.
— Так завтра ты уезжаешь?
— Так точно. — Харри держал в руках чашку кофе и не знал, что с ней делать.
Маккормак встал из-за стола и начал прохаживаться перед окном.
— Так ты считаешь, до разгадки недалеко? Думаешь, здесь орудует психопат, безликий убийца, который убивает, повинуясь внезапному порыву, и не оставляет следов? И нам просто надо ждать, когда он в другой раз соизволит допустить ошибку?
— Я этого не говорил, сэр. Я просто считаю, что больше вам ничем помочь не смогу. К тому же звонили из Осло — я нужен там.
— Отлично, Хоули. Я передам им, что здесь ты себя проявил хорошо. Тебя ведь там решили представить к повышению?
— Мне пока об этом не говорили, сэр.
— Насладись беззаботной сиднейской жизнью перед отъездом, Хоули.
— Сначала проверю этого Алекса Томароса, сэр.
Маккормак стоял у окна и смотрел на затянутое облаками небо душного Сиднея.
— Иногда я скучаю по дому, Хоули. По моему прекрасному острову.
— Простите, сэр?
— Я киви. Киви, Хоули. Так здесь называют выходцев из Новой Зеландии. Родители переехали сюда, когда мне было десять. Люди там добрее. Во всяком случае, так мне помнится.
— Открываемся не скоро! — буркнула сердитая женщина с моющим средством в руке.
— Все нормально, я договорился с мистером Томаросом, — ответил Харри, размышляя, убедит ли ее норвежское полицейское удостоверение. Но оно не понадобилось. Дверь открылась прямо у него перед носом.
«Олбери» пах старым пивом и мылом и днем казался намного меньше.
Алекс Томарос, он же мистер Бин, он же Рохля-скат, сидел в каморке за баром. Харри вошел и представился.
— Чем могу помочь, мистер Хоули? — Он говорил быстро и с отчетливым акцентом — на своей версии языка, как иностранцы, которые уже какое-то время прожили в стране.
— Спасибо, что уделили мне ваше драгоценное время, мистер Томарос. Понимаю, у вас тут очень много дел, но поверьте, я вас надолго не задержу. Я только…
— Это хорошо. Видите ли, у меня действительно много дел. Смета, знаете ли…
— Понимаю. В вашем заявлении говорится, что вечером, когда пропала Ингер Холтер, вы сидели и подсчитывали выручку. С вами кто-нибудь был?
— Если бы вы читали мое заявление внимательнее, то заметили бы, что я был один. Я всегда один… — «Немудрено», — подумал Харри, глядя на наглое лицо Алекса Томароса и на его брызжущий слюной рот. — …подсчитываю выручку. Совсем один. Да если бы захотел, обокрал бы заведение на сто тысяч баксов, и никто бы ничего не заметил.
— То есть с технической точки зрения на момент исчезновения мисс Холтер алиби у вас нет?
Томарос снял очки:
— С технической точки зрения в два часа ночи я позвонил матери и сказал, что скоро вернусь домой.
— С технической точки зрения между закрытием бара в час и вашим звонком в два могло случиться многое, мистер Томарос. Не то чтобы я вас в чем-то подозревал…
Томарос не мигая смотрел на него.
Харри листал пустой блокнот, делая вид, будто что-то ищет.
— Кстати, зачем вы звонили матери? Несколько странно звонить в два часа ночи, чтобы передать подобное сообщение.
— Моя мать просит, чтобы я сообщал ей, где нахожусь. Полиция с ней уже разговаривала, не понимаю, зачем повторять все сначала.
— Вы грек, не так ли?
— Я австралиец и прожил здесь двадцать лет. Мои родители приехали из Греции. Но у матери теперь австралийское гражданство. Еще что-нибудь? — Он хорошо держал себя в руках.
— Вы проявляли в той или иной степени личный интерес к Ингер Холтер. Как вы реагировали на то, что вам она предпочитает других мужчин?
Томарос облизнул пересохшие губы и собрался уже что-то сказать, но сдержался. Потом кончик языка показался снова. Как у маленькой змеи, подумал Харри. Бедной черной змеи, которую все презирают, считая безобидной.
— Мы с мисс Холтер собирались поужинать вместе, если вас это интересует. Но я приглашал не только ее. Можете спросить других. К примеру, Кэтрин и Биргитту. Я очень высоко ценю хорошие отношения с подчиненными.
— Подчиненными?
— Ну, с технической точки зрения я…
— Директор бара. Ладно, директор, а как тебе понравилось, когда сюда пришел ее парень?
Очки Томароса запотели.
— У Ингер были хорошие отношения со многими посетителями, так что я не знаю, с кем из них она встречалась. Так у нее был парень? Молодчина…
Даже неопытный психолог разглядел бы неумелую игру Томароса.
— То есть тебе неизвестно, с кем она была в особо дружеских отношениях, Томарос?
Тот пожал плечами:
— Во-первых, с клоуном, но у него другие интересы…
— С клоуном?
— Отто Рехтнагель, постоянный гость. Она давала ему еду для…
— …для собаки! — выкрикнул Харри.
Томарос подпрыгнул в кресле. Харри вскочил и стукнул кулаком по ладони.
— Вот оно что! Вчера Отто в баре получил мешок. Там были объедки для собаки! Теперь я вспоминаю: у него же есть собака. В тот вечер, когда Ингер собиралась домой, она сказала Биргитте, что берет объедки для собаки. И мы все время думали, что это собака хозяина дома. Но его тасманийский дьявол — вегетарианец. Вы знаете, что это были за объедки? Вы знаете, где живет Рехтнагель?
— Господи, да откуда же мне знать? — одновременно удивился и испугался Томарос.
Он прислонил кресло к книжному шкафу.
— Хорошо. Слушайте, никому не говорите о нашем разговоре. Даже собственной маме. Иначе я вернусь и оторву вам голову. Понятно, мистер Би… мистер Томарос?
Алекс Томарос только кивнул.
— А теперь мне нужно от вас позвонить.
Вентилятор опять скулил, но никто в комнате не обращал на это внимания. Все смотрели на поставленный Юном слайд: карту Австралии с нанесенными на нее маленькими красными точками и датами.
— Вот места и даты убийств и изнасилований, за которыми наверняка стоит тот, кого мы ищем, — говорил Юн. — Ранее мы пытались выявить какую-либо пространственно-временную закономерность, но безуспешно. Теперь, кажется, Харри что-то откопал.
Юн наложил на первый слайд второй, с синими точками, которые практически полностью совпадали с красными.
— Что это? — нетерпеливо спросил Уодкинс.
— Это взято из списка маршрутов «Передвижного австралийского парка развлечений» и показывает, где он находился в определенные числа.
Если не считать стонов вентилятора, в помещении стало совсем тихо.
— О Господи, да он у нас в руках! — выдохнул Лебье.
— Возможность простого совпадения — примерно один к четырем миллионам, — улыбнулся Юн.
— Погодите-погодите, а кого конкретно мы ищем? — вмешался Уодкинс.
— Мы ищем этого мужчину. — Юн вставил третий слайд. Бледное, немного дряблое лицо, осторожная улыбка и пара грустных глаз. — Харри расскажет о нем подробнее.
Харри встал.
— Это Отто Рехтнагель, профессиональный клоун, 42 года, последние десять лет гастролировал с «Передвижным австралийским парком развлечений». Вне гастролей живет один в Сиднее, дает в городе собственные представления. Личное дело чистое. По половым правонарушениям не привлекался. Известен как славный и спокойный, слегка эксцентричный парень. Важно то, что он знал убитую, был завсегдатаем в баре, где она работала. Их связывали теплые, дружеские отношения. Очевидно, в ночь убийства Ингер Холтер шла домой к Отто Рехтнагелю. С едой для его собаки.
— Едой для собаки? — рассмеялся Лебье. — В полвторого ночи? Стало быть, у нашего клоуна тоже бывали завсегдатаи.
— Вот что смущает, — сказал Харри. — Отто Рехтнагель с десяти лет создавал себе имидж стопроцентного гомосексуалиста.
По комнате прокатились усмешки и бормотание.
— Что ж, по-твоему, такой педераст мог убить семь женщин и в шесть раз больше изнасиловать? — со вздохом протянул Уодкинс.
В комнате появился Маккормак. О теме собрания его известили заранее.
— Если ты всю жизнь был благополучным педерастом и все твои друзья такие же, то понятно, как становится не по себе, когда замечаешь, что тебе нравятся бабенки. Черт, ведь мы живем в Сиднее, единственном городе, где на людей с нормальной ориентацией смотрят косо.
В его гомерическом хохоте утонуло хихиканье Юна, глаза которого превратились в две едва различимые щелочки.
Но Уодкинс, несмотря на поднявшееся веселье, старался не уходить от темы:
— И все-таки кое-что тут не сходится, — почесал он затылок. — Действовать так холодно и расчетливо, а потом поступить так неосторожно: пригласить жертву к себе домой… В смысле, он же не знал, что Ингер никому ничего не скажет. Иначе все следы указывали бы на него. К тому же других женщин он вроде бы выбирал наобум. Зачем изменять схеме, нападая на кого-то из знакомых?
— Все, что мы знаем, — это то, что у этого гада нет никакой схемы. — Лебье подышал на одно из своих колец. — Напротив, кажется, он любит перемены. Не считая того, что жертва должна быть блондинкой, — он протер кольцо рукавом, — и должна быть задушена.
— Один к четырем миллионам, — повторил Юн.
Уодкинс вздохнул:
— Ладно, сдаюсь. Может быть, наши молитвы были услышаны и он совершил эту ошибку.