Зашевелились рагацци тогда, зашумели, чего же еще, говорят, ну — не красавец собою, так не в воду же его бросать, хотя есть еще способ старый — в мешок с кошками засунуть и шиповником сверху похлестать, только кто же возится станет? экко, к вечеру мальчишка должность получил, накидку черную и ключи от медзоджорно…а! про медзожорно-то вы и не знаете небось, это ящик такой, в него у нас в Каталине записочки бросают, если кто чего плохого кому пожелает, ну там, чтоб деньги в доме взяли вдруг и кончились или чтоб дочка за миланца выскочила, что по чести сказать одно и тоже, как ни крути.
Напишут, фантиком свернут и кидают в щелочку. Вроде как почта такая. Иногда сбывается.
Если порто неро в ящик заглядывает, если не лень ему. Ну, новенький наш во все углы заглядывал, так и мелькала пепельная голова по Каталине, даром, что одноухая… каждой винной бочке затычка, каждому конопляному корешку вершок.
Дело это было в агосто, а к концу сеттэмбрэ народ странное замечать стал, слухи разные пошли. Вот, скажем, донья Берга в ящик записку бросила — хочу, мол, чтобы у соседа моего негодяя Жильи крыша прохудилась и в тот же день дождь бы сразу пошел, и шел бы сорок один день без передышки, и что вы думаете — через неделю грандиссима дыра в крыше у Жильи образовалась! как раз когда худая жена его Тинтина в спальне с заезжим аптекарем заперлась, подвязки от депрессии примерять, как хлынуло им на постель, как полилось отовсюду, как завертело по комнате все аптекарево барахло…на улицу выплеснуло и еще несло до самого колодца на площади, ну, вы знаете до какого.
Молочник Жильи от жены своей уж не чаял избавиться, а тут — квеста оказия! — живо к мамочке отослал, в полном своем праве потому что. Или вот еще — дон Латтайо ростовщику Фрателло никак не хотел трэ мильони дуэчентомила долгу отдавать и такую записку написал: хочу, чтобы у Фрателло начисто память отшибло, чтоб даже имени своего не помнил, не то что трэ мильони сосчитать в кассе недостающие. Прошла неделя — Фрателло в конторе своей не появляется, фарфоровый маятник в наследных часах не постукивает, в чернильнице стрекоза утонула, забеспокоились в Каталине, зашептались: убийство? адультеро? отыскали — сидит себе на пляже босой, ухмыляется, сигаретки скручивает, мне, говорит, от вас ничего не надо, ну и вам от меня…море челестэ, песок джалло…сердце, говорит, пьяное от страсти, своему паденью радо…низко пав, оно основу под ногами возымело.
Что тут говорить, когда театр из Таормины приехал, а там герой-любовник Пелетьери, вечно инаморато, вечно под шафэ, шляется по Каталине, красоток на кружку граппы зазывает, в трейлер свой тесноватый, где на стенке Офелия с васильками намалевана, хотя — тьфу! смотреть не на что — глаза бесцветные, как морская вода зимой, волосы как гусиный пух, вечно торчком, северянин, одно слово, одна радость — бассо-остинато такой, что на Мальте слыхать
Правда, синьорины наши очень даже соглашались, шестерых знаю, по крайней мере…квеста сенсационе! вот когда записки-то посыпались в медзожорно декабрьским дождем, столько работы у новичка одним махом скопилось, что он неделю носу из казы не показывал.
Поди тут разберись, когда все шестеро просят седых волос и усохшей груди для соперниц, а малютке Пелетьери желают смерти или, в крайнем случае, чтоб был только мой! ох, то есть только их…тут даже опытный порто неро растеряется, а уж новенький и подавно.
Однако и недели не прошло, как театрик обратно в Таормину засобирался, оранжевый купол быстренько свернули, трейлеры один за другим отьезжать начали, уно, дуэ, трэ! и нету никого, финито. Прибежали девушки на поляну, а там только трава помятая. На траве, правда, коробка картонная, вроде из под пива, а в коробке дитя плачет, волосики, как гусиный пух, глаза цвета зимнего моря еще не открылись толком, зато голос подает басовито, ни с кем не спутаешь. Надо ли говорить, что шестеро гневных красавиц ловко меж собой договорились.
Люнеди, мартеди, мерколеди…сабато. А по воскресеньям дитя у доньи Агнесы в парикмахерской пребывало, с папильотками забавляясь, весьма собой довольное и вечно в алой помаде с ног до головы.
Мольто, мольто бене! сказали на это каталинские рагацци, а те, что постарше, только головами покачали. Осень кончилась, дженайо наступил, а порто неро наш все суетится, все чужие каштаны из жаркого пепла таскает, небесные свары улаживает, совсем в Каталине тихо стало.
Раньше, бывало, поссорятся два благородных дона из-за полосатой юбки, и понеслась кровавая фильма с поджиганиями, успевай только смертельные новости слушать на рынке Доменико…или, скажем, воду в фонтане кто-то втихомолку спустил и все монетки серебрянные со дна-то и выгреб, вот потеха разбираться! все своих бамбини выгораживают, на чужих пальцем показывают, народу на площади как во время карнавала, или вот еще…э! чего там говорить, заскучали мы понемногу, никто и не удивился, когда порто неро вдруг исчез в конце феббрайо, в середине високосного дня.
Будто и не было.
Потом уже, весной, когда колодец чистили, сами знаете какой, он, натурально, там и оказался, мертвенький порто неро, безымянный. По голове одноухой опознали.
Видать, сильно его прихватило, коли в зимний колодец полез на дневную луну смотреть, это ведь средство сильное, мольто компликато, вот если бы зуб, например, у него заныл, так и что? вышел на пляж, поймал сонного январского краба, и дело с концом, или вот, скажем мигрень… хотя донья Агнеса и говорит, что он из любопытства туда залез, мертвое время поворошить, что до меня, я так понимаю — через край перегнулся, подскользнулся и сам по себе упал, бедолага.
Что я говорил? А! какая же, говорю, деревня на Сицилии без порто неро? Непорядок. Мольто странно. Вот и стали мы снова по сторонам оглядываться.
Algiz e Mannaz
У нас в Каталине, знаете ли, чудес давно не бывает, не то что в каком-нибудь Рапалло или в Ноли, хотя я уже это говорил, кажется.
А вот раньше — раньше да, бывали чудеса, небольшие такие, деревенского значения.
Тетка моя, Агата, рассказывала всякое, когда я баловался и спать не хотел. Про ворона, что ночью у одного грека изо рта вылетал, это его, грека, душа была, только она не всегда возвращалась вовремя, и грек тогда в кровати лежал и ждал с открытым ртом, и про желудь, который в кармане нужно было носить, чтобы не состариться, его еще крали все друг у друга, много синьор тогда перессорилось, но состарились все все равно, ун казо страваганте! и про то, как грехи за умершими с красным вином допивали, и как дочку аптекаря от кашля лечили, голову ей побрив и волосы на кустах развесив, а она от этого внезапно замуж вышла — так и венчалась лысая, нон э тутто! еще про неразменный динарий, от которого у всех в деревне деньги завелись, только вот незадача — плотник Габбаре динарий этот на рапальском рынке в дурака проиграл, когда его очередь была богатеть, теперь у рапальцев денег хоть уполовником ешь, а у нас в Каталине с этим так себе.
Правда, одно чудо было вроде как и не чудо совсем, но… дель ресто, сами посудите.
Затеяли как-то у нас в Каталине через арку лазить.
Или как правильнее — сквозь? поперек? Арка эта в роще за мельницей сама собой в рябиновом дереве получилась, ствол грозой расщепило, а ветки потихоньку с соседним остролистом переплелись, вот и получилось будто бы кольцо такое, верде и гранде. Началось все с того, что каталинский пастух, тот самый, у которого жена с бродячим цирком сбежала, странную штуку заметил — овечки, особенно те, что помоложе, под сплетенными ветками норовят пройти, ядовитый алый остролист на ходу пожевывают, горечь этакую, ну вот он и сообрази, браво рагаццо — пройду-ка и я, и прошел, два раза — туда и обратно. Вернулся домой — а у него под дверью письмо от жены, мол, возвращаюсь к тебе, кариссимо, надоело по веревке ходить, сколько, мол, веревочка не вейся… любовь, мол, нутро гложет, чисто краденый лисенок, и все такое прочее.
Рассказал он об этом вечером в кафе у дона Семпре, покачали головами каталинские сеньоры, мольто, мольто страно! умник дон Латтайо как всегда обьяснять принялся — мол, зернышки в ягодах у рябины непростые, этой, как ее, пентаграммой расположены, оттого и порчу отводят, да только при чем здесь порча, когда жена от пастуха с акробатом сбежала, у него рука одна, как пастух весь целиком, да еще с овцою на плечах.
Экко. Повадилось население под арку ходить, капити? Как у кого в амурах неудача, или жажда телесная иссякает — уно, ду! пройдет через кольцо и готово дело! это теперь в Каталине про древесные руны каждый пескаторе знает и дриады все в мэрии наперечет, кроме, разумеется, тростниковых, а тогда дремучий народ был — все на веру принимали.
Что ни сабато — то свадьба в Каталине, что ни вечер — то гулянье, девицы покладистыми стали, нарумянятся и сами в орешник приходят, уговаривать вовсе не надо.
Что ни сабато — то свадьба в Каталине, что ни вечер — то гулянье, девицы покладистыми стали, нарумянятся и сами в орешник приходят, уговаривать вовсе не надо.
Все бы хорошо, белиссимо! транквилло! да только с женой ростовщика неувязочка вышла. Жена у дона Фрателло, надо сказать, была синьора необычайной белизны и пухлости, ну чисто пирожное с двумя вишенками и лесным орехом на верхушке, немного таких синьор на Сицилии — кожа у наших девок смуглая и в пупырышках — да и животик такой сливочный в Каталине при Пьетро Арагонском последний раз видали, да и тот был с изьяном — в пупке колечко.
С тех пор, как у дона Фрателло память отшибло, и он на пляже поселился, жена его загрустила немного и стала по сторонам оглядываться. В январе на молочника поглядела, в марте на булочника, у мэра Джильи браслетку серебряную приняла, а там и пошло — погнали наши городских! как один заезжий дервиш говаривал.
Принялись влюбленные рагацци под зеленую арку бегать и сеньорино имя под ветками шептать — сначала один, потом двое, а там глядишь и наперебой, идешь, бывало, через рощу, непременно у рябины переминаются, влажные ладошки стискивая.
Прендере уна котта — у нас называется, а по вашему как — не знаю.
Несладко донье Фрателло приходилось — повера, поверита! и ведь не откажешь никому, куда ей, простушке, против рунической силы, да еще иностранным ветром занесенной…уж она и платок непроглядный купила, и в горячем молоке с мелиссой купаться перестала, как все местные сеньоры по утрам делают, даже на рынок Доменико перестала за рыбой приходить, а уж кто на рынок за рыбой не приходит, тот, считай, и не живет в Каталине.
Да только ничего не помогало.
Как ни крути, пришло время, заволновались каталинские жены, стали в сторону рощи поглядывать, с колдуньей Тессарией советоваться — старейшая на острове старуха эта Тессария! ленивая страшно! из дому и не выходит почти, в крыше у нее дырка для воды, под дыркой посудина стоит, и в дырку эту у нее дождь идет когда помыться надо, так вот — послушала донья Тессария женщин и руками развела — нон не со ниенте, говорит, фаи коме креди, сами разбирайтесь, грубой, говорит, натуральною силою.
Екко. Пришли каталинские красотки в рощу с палками, с факелами — и давай по рябиновому стволу стучать, огнем размахивать, выходи, говорят, дриада! вылезай, кельтское отродье! убирайся, говорят, в свою Шотландию, ихних беспорточных мужиков портить, а не то сама, говорят, знаешь чего….час постояли, покричали, другой, не выходит никто, тут аптекарева жена и ткнула факелом рябине в самое сплетение, а день был сухой, сеттембре только начался, фрррр! и вспыхнула арка, и сгорела — престо, моментанео, ни пепла, ни карбоне не осталось.
Ну что тут скажешь, сгорела и сгорела, разошлись синьоры по домам, а дома — никого, мужей как рукой сняло — ни тебе записки, ни денег на пане бьянко э вино россо, уж не знаю, куда они девались, да и никто не знает.
Один парроко, отец Таисио, в Каталине остался, да дон Фрателло — дурачок пляжный, они-то через арку не лазили, сдалась им эта арка.
От священника — сами знаете — толку никакого, а от Фрателло этого мы все и произошли, каталинцы нынешние, чего уж тут скрывать.
Квеста фавола э тутта ква.
А дриада бездомная, говорят, в саду у Тессарии поселилась, в старой яблоне, ох и яблочки там поспели на следующий год, но это, уже другая история, сами понимаете.
Лея Любомирская
Лавочки
Retrosaria[1]
Мария Эужения встает в половинe девятого.
Можно было бы, конечно, в восемь, а то и без четверти: вымыть голову, поесть по-человечески, за столом, и, может, даже подкраситься, а почему бы и нет?
Но Мария Эужения никак не может заставить себя встать раньше.
"Какой смысл вставать без четверти восемь, — думает Мария Эужения, — если магазин все равно нельзя открыть раньше десяти?"
Мария Эужения выскакивает из постели и начинает метаться по дому.
Можно было бы, конечно, все приготовить с вечера: снять с вешалки блузку, повесить на стул брюки, вытащить из машинки чистые трусы.
Но Мария Эужения не любит загадывать заранее.
"Допустим, я приготовлю себе зеленую блузку, — думает Мария Эужения, — а утром мне захочется надеть розовую. И что тогда?"
Мария Эужения выходит из дому в девять.
Можно было бы, конечно, и попозже, Мария Эужения ни перед кем не отчитывается — во сколько пришла, во столько пришла.
Но Мария Эужения не понимает, что ей делать дома, раз она уже все равно встала.
"Если расписание существует, — думает Мария Эужения, — то его надо соблюдать. Даже если отчитываться не перед кем."
Мария Эужения заходит в автобус, садится у окна и засыпает.
Можно было бы, конечно, и постоять, не цаца, не развалится.
Но Марии Эужении не нравится спать стоя.
"Если бы я умела спать стоя, — думает Мария Эужения, задремывая, — я была бы лошадь. А разве я — она?"
* * *Без десяти десять Мария Эужения подходит к магазину.
Без пяти поднимает последнюю металлическую штору.
Без двух минут со скрежетом поворачивает ключ в замочной скважине, считает про себя до трех, зажмуривается, и, толкнув тяжелую дверь, входит в магазин.
В магазине Мария Эужения осторожно подходит к стене, наощупь вытаскивает большую картонную коробку, ставит ее на прилавок и только после этого открывает глаза.
Коробка до половины заполнена резными костяными пуговицами.
Мария Эужения по локоть погружает руки в коробку и восхищенно вздыхает.
Cafetaria[2]
Дона Алзира сидит за столиком в маленьком кафе и крошечными глотками пьет кофе из белой чашечки. Кофе мало, и хотя дона Алзира старается изо всех сил, растянуть его надолго не удается.
Дона Алзира со стуком ставит чашечку на стол и лезет в карман. Где-то в кармане у нее была монетка.
"Если это евро, — думает дона Алзира, роясь в кармане. — расплачусь и возьму еще чашечку".
Дона Алзира нащупывает монетку, и, не глядя, зажимает ее в кулаке.
"А если два евро, — торопливо додумывает она, — возьму и кофе, и кокосовую булочку."
Дона Алзира разжимает кулак и смотрит на монетку.
Монетка оказывается бесплатным жетончиком из супермаркета.
— Надо же, — бормочет дона Алзира, обращаясь к жетончику. — Вот ты где. А я тебя вчера в кошельке искала…
Доне Алзире очень стыдно, у нее даже щеки горят. Ей кажется, что люди вокруг знают, как она распланировала два евро, и теперь они смотрят на нее и посмеиваются.
Дона Алзира сует жетончик обратно в карман, подносит ко рту пустую чашечку и делает вид, что допивает кофе.
Потом она смотрит на часы и вскакивает из-за столика.
— Ну, надо же! — вскрикивает дона Алзира, — совсем забыла! Я же опаздываю!
Она поворачивается к прилавку и неуверенно смотрит на хозяйку кафе — дону Сидалию, которая аккуратно режет сливочный торт.
— О, Сидалия… — говорит она.
— Бегите, дона Алзира, бегите, потом заплатите, у меня сейчас руки заняты! — дона Сидалия подмигивает доне Алзире и слизывает с ножа сливочную кляксу.
Дона Алзира с облегчением улыбается, желает Сидалии приятных выходных и выходит из кафе. Быстрым шагом доходит до угла, сворачивает в переулок и останавливается.
— Кофе, — печально бормочет она себе под нос. — Где бы выпить кофе…
Ourivesaria[3]
Дона Лурдеш приходит к магазину задолго до конца перерыва.
Прислоняется к выложенной зеленой плиткой стене и терпеливо ждет.
Солнце греет стену и дону Лурдеш, легкий ветерок пахнет океаном, и доне Лурдеш кажется, будто ванна уже вычищена, полы вымыты, ужин сделан, и даже простыни поглажены, и все это — само собой, без ее, доны Лурдеш участия.
От этого доне Лурдеш делается так хорошо, что она даже глаза слегка прикрывает, и ее лицо становится похоже на изображение Богоматери Праведных Удовольствий.[4]
В три часа дня с разных сторон к магазину подбегают две молоденькие продавщицы.
— Опять эта тетка, — нервно шепчет Бела, отпирая металлическую дверь. — Давай, ты с ней разберешься? У тебя лучше получается.
— Перебьешься, — хмуро отвечает Нела, отключая сигнализацию. — Твоя клиентка, ты с ней и разбирайся.
Дона Лурдеш делает последний глоток ветра и солнца и решительно открывает глаза.
Она вспоминает, что на самом деле, ванна не вычищена, полы не вымыты, для ужина еще ничего не куплено, а простыни придется гладить ночью, когда дети уснут.
От этого доне Лурдеш делается так тошно, что она слегка зеленеет, и лицо ее становится похоже на давно запертый подвал.