— Ты изнервничалась из-за своего Джимми. Решила, что, если останешься в Гонконге, он убьет тебя.
— Ни за что бы он меня не убил — это же безумие! Он обошелся так со мной из любви, потому что он меня любит, и я его тоже любила. Сколько я ждала, и ждала, и ждала. Я ждала тебя целых шесть лет. Почему у тебя не хватило мужества ввести меня в свой мир как равную?
— Может быть, уместнее спросить, почему у меня не хватило мужества избавить тебя от тебя самой? Да, не хватило. Прежде чем куда-то тебя ввести, для начала необходимо вывести. Знаю, порой я говорю резкости, бросаю злобные взгляды, но я никогда не нанимал киллера и даже не прикидывал, где его нанять. В следующий раз, когда захочешь избавиться от одного тирана, подыщи себе другого, и он возьмет всю грязную работу на себя. Да, готов признать, я потерпел поражение.
— О господи, ну почему мужики или страшные скоты, или глупые мальчишки? Девушка… — Она ухватила за рукав спешащую по проходу стюардессу. — Нет-нет, напитков мне не нужно, я уже выпила достаточно, я просто хочу задать вам вопрос. И не пугайтесь, пожалуйста. Почему все они или страшные скоты, или глупые мальчишки?
— Кто, мэм?
— Неужели, перелетая с континента на континент, вы с этим так и не разобрались? А ведь они, знаете ли, такой милашки, как вы, даже побаиваются. Поэтому вам и приходится разгуливать по проходу с ухмылочкой на губах. Но стоит поглядеть этим ублюдкам в глаза, как они упадут перед тобой на колени или приставят нож к горлу.
Когда Элен в конце концов засыпает, привычно уткнувшись головой мне в плечо, я достаю из портфеля студенческие работы и стартую в той же точке, которую оставил сто с лишним часов назад. Да, я их с собой прихватил — и правильно, кстати говоря, сделал. Не будь их, просто не знаю, чем бы мне удалось занять себя в остающийся миллион часов межконтинентального перелета. Не будь их… Мысленно я душу Элен ее собственными, в пояс длиной, волосами. Кто это в мировой литературе задушил возлюбленную ее собственными волосами? Какой-то персонаж из поэмы Роберта Браунинга? Да какая разница!
«Поиски интимной близости — не потому, что она сулит блаженство, а потому, что без нее все равно не обойтись, — один из лейтмотивов прозы Чехова».
Работа, с которой я решил начать, вернувшись к обязанностям преподавателя, написана Кэти Стейнер — той самой девушкой, которую я однажды возмечтал удочерить. «Хорошо» — такую помету оставляю я на полях возле явно удавшейся студентке вступительной сентенции, а слова «все равно не обойтись» подчеркиваю волнистой линией и задаю на полях вопрос: «Для того чтобы выжить?» И, проверяя работу, я попутно размышляю: а там, внизу, на многие километры расстилаются полинезийские пляжи. Как же нам, дорогая моя, баснословно повезло! Гонконг! Подумать только! Ведь точно такая же — и столь же скверная — история вполне могла бы разыграться где-нибудь в Цинциннати! Гостиничный номер, полицейский участок, аэропорт. Мстительный мегаломаньяк и несколько продажных копов! И женщина, воображающая себя Клеопатрой! И все наши сбережения грохнулись. Можно сказать, они угроханы на постановку бульварного кинотриллера категории «Б»! Ах, да что там, сам этот перелет есть символическое воплощение нашего брака — семь тысяч километров в оба конца, и без малейшего смысла!
В мучительной попытке сосредоточиться на насущном, то есть отнюдь не на мыслях о том. стоило ли нам с Элен оставить ребенка, когда она забеременела, и не на том, кто из нас виноват, что мы поступили по-другому, и уж подавно не на том, сколько ошибок я совершил, не делая того, что вполне мог бы сделать, я возвращаюсь к дипломному сочинению Кэти Стейнер. Джимми Меткаф, должно быть, проинструктировал полицейских: «Всыпьте ей хорошенько, джентльмены, шлюхе такое пойдет на пользу!», а мне вот приходится, подавляя, по сути, то же естественное желание, внимательно вчитываться в размышления Кэти, убирать лишние запятые и проставлять пропущенные, то и дело напоминать ей об отклонениях от основной темы и, разумеется, делать замечания и задавать вопросы. Уж эти мне дипломные сочинения, это мое вечное перо, мои бумажные закладки! Какое, должно быть, наслаждение получил от спектакля всемогущий Меткаф, и Дональд Гарленд, да и «неподкупный» начальник полиции! Кажется, я и сам не прочь немного посмеяться. Однако, будучи преподавателем литературы, а не комиссаром полиции, будучи человеком, долго и безжалостно подавлявшим в себе домашнего тирана (может быть, слишком долго и чересчур безжалостно, судя по тому, какой поворот приняли события), я поневоле задумываюсь над последними словами Элен и мало того что не смеюсь — чуть не плачу. Душевная собранность, не покидавшая меня с самого исчезновения жены и вплоть до нынешнего мига, куда-то девается, и мне приходится, отвернувшись от нее, спящей, уткнуться в кромешно-черный иллюминатор безбожно ревущего самолета, который неумолимо влечет нас домой, к развалинам долгого брака и наших жизней. Я оплакиваю себя, оплакиваю Элен, а затем — и, кажется, горше всего — сознание того, что на самом деле разрушено, предано и продано еще далеко не все; и вопреки навязчивой мысли о том, что я трагически несчастен в браке, вопреки снам наяву, в которых я обращаюсь к студенткам за помощью и спасением, — вопреки всему этому у меня имеется на примете очаровательная, пухленькая, беззаботная и, похоже, по наивности совершенно бесстрашная дипломница, сочинившая прелестное в своей напускной меланхолии эссе «Антон Чехов и его общефилософское восприятие жизни». Но неужели этому научил ее профессор Кипеш? Как? Нет, и правда, как? Я ведь и сам прихожу к аналогичным мыслям только сейчас, в полете. «Мы рождаемся невинными, — пишет она, — и, прежде чем нам удается набраться опыта, переживаем долгую череду невыносимых разочарований, и сразу же после этого начинаем бояться смерти, и только краткие мгновения блаженства выпадают время от времени на нашу долю, смягчая эту вечную муку».
В конце концов из предразводной суматохи меня вырывает предложение сменить место работы, сделанное Артуром Шёнбрунном, который, покинув Стэнфорд, стал заведующим кафедрой сравнительного литературоведения в Нью-Йоркском университете на Лонг-Айленде. В Сан — Франциско я уже начал посещать психоаналитика (вскоре после того, как стал наведываться к адвокату), он-то как раз и порекомендовал мне по возвращении на Восточное побережье продолжить сеансы психотерапии у некоего доктора Фредерика Клингера, с которым мой калифорнийский врач был знаком лично и которого отрекомендовал как человека, не боящегося разговаривать с пациентами, «солидного и благоразумного», «прекрасного специалиста», «живое воплощение здравого смысла». Но неужели мне не хватало собственного благоразумия, своего здравого смысла? На иной взгляд, я разрушил себя и свою семью именно потому, что с излишней цепкостью хватался за эти сомнительные соломинки.
Фредерик Клингер — дядька и впрямь солидный, приветливый, круглощекий, жизнерадостный; испросив у меня разрешение, он в ходе сеансов пыхает сигарой. Запах сигарного дыма мне скорее неприятен, однако я не возражаю, потому что курение, судя по всему, способствует сосредоточенности, с какою доктор внимает выплескам моего отчаяния. Не намного старше, с куда меньшим количеством седины, чем появилось у меня в шевелюре после недавнего стресса, он производит впечатление компетентного и внушающего доверие именно что специалиста, причем успешного и в расцвете сил. Судя по телефонным звонкам, на которые он (к моему немалому огорчению) отвечает в ходе сеансов, доктор Клингер уже занял ключевую позицию в мире психоанализа и входит в число самых передовых, самых востребованных, особенно интересно экспериментирующих и наиболее часто выступающих с публикациями в научной печати представителей своей профессии, не говоря уж о том, что от жаждущих и страждущих вроде меня у него просто нет отбою. Поначалу я несколько озадачен откровенным удовольствием, извлекаемым моим психоаналитиком из исполнения профессиональных обязанностей; да, строго говоря, озадачивает меня в нем едва ли не все: двубортный костюм в белую полоску, мягкий галстук-бабочка, потертое пальто в талию с бархатным воротником, насилу застегивающееся на несколько располневшем теле, два битком набитых портфеля на вешалке для верхней одежды, фотографии здоровых и веселых детей на заваленном книгами письменном столе, теннисная ракетка в стойке для зонтиков; озадачивает даже спортивная сумка, небрежно задвинутая за высокое видавшее виды кресло, сидя в котором и попыхивая сигарой, он продолжает озадачивать меня уже в чисто словесной форме. Неужели этот сногсшибательно броский, весь искрящийся жизненной энергией конкистадор может понять, что в иное утро по дороге от постели до зубной щетки я с великим трудом подавляю в себе желание рухнуть на пол и застыть, свернувшись калачиком? Я ведь и сам не понимаю всей глубины своего падения. Потерпев неудачу в попытках стать настоящим мужем для Элен, потерпев неудачу в попытках сделать Элен настоящей женой, я чувствую лишь одно: уж лучше мне проспать всю дальнейшую жизнь, чем прожить ее наяву.
Как, например, объяснить, что я оказался настолько не в ладах с собственной чувственностью?
— И это вы-то?! — изумляется доктор. — Вы, женившийся на самой настоящей роковой женщине?!
— Но женился-то я на ней только затем, чтобы сделать ее менее роковой! Чтобы избавиться от ее эротического всемогущества! Отсюда и все мои придирки по поводу мусора, прачечной и остывших тостов. Я повел себя точь-в-точь как моя сварливая матушка. Вплоть до мельчайших деталей!
— А для мельчайших деталей она чересчур величава, чересчур божественна и богоравна, не правда ли? Послушайте, она все же не совсем Елена Прекрасная, не совсем дочь Леды и Громовержца. Земная девушка, мистер Кипеш, не еврейка, типичная представительница среднего класса из Пасадены, штат Калифорния, достаточно хорошенькая для того, чтобы ее ежегодно катали на яхте по Желтому морю, но и только — то! А больше в ней нет ничего сверхъестественного. А остывшие тосты — это остывшие тосты, и совершенно неважно, сколько драгоценностей удалось получить нерадивой хозяйке в подарок от женатых богачей, предпочитающих незамужних молоденьких девушек.
— Она меня пугала.
— Разумеется, она вас пугала.
И тут его телефон звонит. Нет, он никак не сможет прибыть в больницу раньше полудня. Да, он виделся с мужем. Нет, этот джентльмен не настроен на сотрудничество. Да, к сожалению… И тут же он возвращается к другому не настроенному на сотрудничество джентльмену, то есть ко мне.
— Разумеется, она вас пугала, вы же не могли ей доверять.
— Не столько не мог, сколько просто не доверял. Меж тем она мне не изменяла. И в этом я ей верю.
— Не изменяла вам ни в Америке, ни на Дальнем Востоке. Играла сама с собой в некую двусмысленную игру, но никак не более того. Но какое это имело значение по сравнению с тем непреложным фактом, что вы друг друга не выносили? Судя по вашим рассказам, каждый из вас вел себя в полном соответствии с собственным характером. Единственное исключение из этого правила, зато сразу двойное, — тот факт, что вы вообще поженились.
— Биргитта меня тоже пугала.
— О господи! — восклицает психоаналитик. — Да и кого на вашем месте она не напугала бы?
— Послушайте, или я недостаточно ясно выражаюсь, или вы даже не пытаетесь меня понять. Я ведь вам толкую, что речь идет о совершенно особых женщинах — отважных, вечно любопытствующих, раскрепощенных. Это вам не девицы, которых на пятачок пучок.
— Я вас понимаю.
— Ой ли? Порой мне кажется, что вы предпочитаете принимать их за вульгарных кокеток. Но в том-то и загвоздка, что вульгарными кокетками они не были, во всяком случае со мной. Ни та, ни другая. Они были экстраординарны!
— Пусть так.
Звонит телефон. Да, слушаю? Да, у меня сеанс. Нет-нет, продолжайте. Да. Да. Разумеется, он понимает. Нет-нет, это он притворяется, не обращайте внимания. Да, хорошо, увеличьте дозировку до четырех в день. Но не более того. И позвоните мне, если он не успокоится. Позвоните мне в любом случае. До свидания.
— Пусть так, — возвращается он ко мне. — Но чего, собственно, ожидали эти совершенно особые женщины от брака с вами? Того, что вы не только ночи, но и дни напролет станете ласкать их великолепные груди? Или курить с ними опиум? В прошлый визит вы заметили, что за шесть лет жизни с Элен научились у нее только тому, как забивать косяк.
— Мне кажется, говоря так, я погрешил против истины, пытаясь вам понравиться. На самом деле я многому у нее научился.
— Но факт остается фактом: вы должны были ходить на службу и заниматься академическими штудиями.
— И служба, и штудии не более чем привычка. — Я даже не скрываю своего раздражения от этой упорно проводимой им «демифологизации». — Может быть, — устало шучу я, — чтение — это опиум для интеллигенции?
— Вот как? А вы подумываете податься в «дети цветов»?
Он раскуривает новую сигару.
— Однажды мы с Элен загорали голышом на пустынном пляже в Орегоне. Мы были в отпуску и на машине ехали на север. Какое-то время спустя мы обнаружили, что за нами подглядывают из прибрежных кустов. Мы поднялись, собираясь одеться, но парень вылез из кустов, приблизился к нам и осведомился, не нудисты ли мы, часом. А когда мы ответили отрицательно, всучил нам экземпляр нудистской газетки, которую сам же и издавал, и уговаривал на нее подписаться.
Клингер зычно хохочет.
— Элен тогда сказала мне, что парня послал, должно быть, всевидящий Господь, потому что перед его появлением я целых полтора часа не брал книгу в руки.
И вновь Клингер хохочет. Он явно наслаждается нашей беседой.
— Послушайте, — говорю я ему, — вы ведь еще не знаете, каково это для меня было — познакомиться с нею. Подобного просто так не забудешь. Вы не знаете, каков я тогда был, вы не можете представить себе меня тогдашнего, да и сам я уже не могу. Но в те годы, когда мне едва перевалило за двадцать, я был отважным пареньком. Куда смелее большинства — особенно с оглядкой на тогдашнюю всеобщую закомплексованность. Я и на самом деле занимался тем, о чем мастера игры в карманный бильярд всего-навсего мечтали. Едва ступив на самостоятельную стезю, я стал, если так можно выразиться, фигурой, а не пешкой на сексуальном поле.
— И вы хотели бы оставаться фигурой и теперь, когда вам уже за тридцать?
Я даже не утруждаю себя ответом на этот вопрос, настолько плоскими и ошибочными кажутся мне пресловутые здравые суждения в моем случае.
— Но чего ради позволять Элен, — продолжает меж тем Клингер, — той самой Элен, которая пошла вразнос в тщетных попытках стать верховной жрицей Эроса, той самой Элен, которая чуть было не уничтожила вас своими шокирующими признаниями и обвинениями, — чего ради позволять ей по-прежнему оставаться властительницей ваших дум? Как долго еще вы намерены терпеть удары, которые она будет наносить вам в любое слабое место, какое ей только удастся нащупать? Как долго еще вы собираетесь пребывать в отчаянии из-за столь откровенной ерунды? Чем, интересно, привлекла вас ее «смелость» в поисках самой себя, да и что это, кстати говоря, за смелость?
Звонит телефон.
— Прошу прощения, — говорит мне психоаналитик. — Да, это я. Да, давайте. Да нет, продолжайте, я прекрасно вас слышу. Ну и как там Мадрид? Что такое? Ну да, конечно, он держится настороженно, а чего вы, собственно говоря, ожидали? Но вам достаточно развеять его подозрения и можете смело забыть об этом. Нет, конечно, ссориться совершенно не стоит. Я понимаю. Просто скажите, а потом попробуйте набраться смелости. Вы ничуть его не слабее. Возвращайтесь в комнату и скажите ему прямо. Да, просто возьмите и скажите. Сможете, прекрасно сможете. Ладно. Удачи! И приятно провести времечко. Сказать все как есть, а потом отправиться в город и прекрасно провести времечко. До свидания. — И вновь ко мне: — Что это за поиски самой себя, если не самообман, если не инфантильное бегство от приемлемых в реальности проектов жизнеустройства?
— Но, с другой стороны, — возражаю я, — не исключено, что сами ваши «проекты» — это всего лишь инфантильное бегство от дальнейших поисков.
— Послушайте, вам нравится читать книги, вам нравится самому писать о прочитанном. И это, по вашему собственному утверждению. приносит вам огромное удовлетворение — или, по меньшей мере, приносило его раньше. Но, уверяю вас, будет приносить и впредь! Просто сейчас у вас все смешалось. Но вам же нравится преподавать, не правда ли? «Нравится» — это еще мягко сказано, я же вижу, что вас это самым натуральным образом воодушевляет. И мне по — прежнему не ясно, о какой альтернативе реальностям вашей жизни вы иной раз заводите речь. Вам что, хочется перебраться куда-нибудь в южные моря и преподавать всемирную литературу девушкам в саронгах, студенткам Таитянского университета? Вам хочется вновь обзавестись небольшим гаремом? Превратиться в бесстрашную фигуру на сексуальном поле и на пару с отчаянной девчонкой-сорванцом из Швеции дразнить гусей в барах рабочих окраин Парижа? Хотите, чтобы над вашей головой снова занесли молоток — да на этот раз, может быть, как следует им шарахнули?
— Высмеивание моих рассказов вряд ли пойдет мне на пользу. То, о чем я сейчас думаю, никак не связано с Биргиттой. Биргитта — это прошлое, а меня тревожит будущее. Тревожит то, что я не вижу для себя никакого будущего.
— Не исключено, что будущее, по меньшей мере то будущее, о котором вы толкуете, не более чем иллюзия.
— Доктор Клингер, уверяю вас, что к настоящему моменту я уже столь глубоко проникся чеховской проблематикой, что вполне могу догадаться об этом и без вашей подсказки. Я знаю «Дуэль», я знаю другие рассказы и почерпнул из них все, что можно, о том, что бывает с людьми, совершающими «ошибки по сладострастию». Знаком я и с великой западной литературой, а также философией на данную тему. Я все это, не забывайте, даже преподавал. Я все это, знаете ли, даже практиковал. Так что позвольте процитировать вам все того же Чехова, которому здравый смысл тоже не был чужд: во всем, что касается психологии, «упаси нас, Боже, от обобщений».