– Что происходит, Соломон? – осведомился будущий сценарист «Бриллиантовой руки» Я.А.К. – Что это за маскарад? Мы где: в Мухосранске или оплоте Запада – Юрмале? (Вторую половину фразы добавил второй будущий сценарист.)
Остальная часть элиты молча смотрела на Соломона, не в силах преодолеть ужас перед евреем в косоворотке.
– Видите ли, ребята, – отвечал Соломон, – весной к нам в филармонию прислали комсомолиста худруком. Тот послушал наш репертуар, посмотрел на нас… А вы помните: лабухи сидели в красных смокингах, Лара выходила в платье «змея» и пела «Хеллоу, Долли», «Самотай», «Атомное буги» и прочую стилягу. Комсомолист послушал и сказал: «Либо пишите заявление об увольнении, либо…» И вот вы видите. Сейчас выйдет Лара. В сарафане, кокошнике, русыми косами с черной челкой и споет не какую-то там стилягу, а… Лара, на выход!
* * *Глаза Мэна затуманились. Он отправился в прошлое.
– Дальше, – выдернул его оттуда Реаниматолог.
– Ага, – вернулся Мэн.
Продолжение ФлэшбэкаИ на сцену вышла Лара. В точности, как ее описал Соломон, послала А.С.М. воздушный поцелуй, отчего тот бросил взгляд на М.В.М. и зарделся. А Лара широко расставила ноги и хриплым голосом запела:
– Все это, – продолжил Соломон, – мы после ультиматума комсомолиста и исполнили перед худсоветом. Все были страшно довольны. Только комсомолист спросил, что такое «блип-дип» и «стабу-дабу-дай». А я ему говорю: «Товарисч, поскольку ми с вами сейчас находимся в Латвии, то это перевод песни на латышский язык». А он: «Понял. Но вот музыка какая-то другая…» А я завелся, – пояснил Соломон пьющим мастерам культуры. – «Ви что, товарисч, считаете, что слова на латышский перевести можно, а музыку нельзя?.. Латвия не поймет!.. А она ведь одна из, – и Соломон запел: – «Союза нерушимого республик свободных, которых сплотила навеки великая Русь». Ви не поверите, ребята, – продолжал Соломон задыхающимся от смеха мастерам культуры, – все встали и запели. Комсомолист – первый. И пока я пел наш замечательный гимн, так и он пел. Со шницелем в зубах. Так что теперь у нас ансамбль русских народных инструментов.
И тут будущий сценарист «Бриллиантовой руки» Я.А.К., отдышавшись, спросил:
– Скажите, пожалуйста, Соломон, а кто у вас в оркестре русских народных инструментов – русские?
– Как – кто? По паспорту я и Изя. Балалаечник.
– Как?! – изумился другой будущий сценарист «Бриллиантовой руки» М.Р.С. – Изя – балалаечник?!
– Что поделаешь, ребята, – поддернул шаровары Соломон, – извращенец.
* * *– А мы с будущим артистом, – закончил Мэн, – под шумок выпили весь мускат и пошли в соседний дом отдыха на танцы. И запел: – «Лало бай. О будлай, Лало бай».
Реаниматолог развязал ноги Мэна и в ответ запел:
– «Истамбул, Константинополе, эст май беб! Ю Бен, ту во поле».
Оба вскочили и заплясали между коек бредящих, плачущих, молчащих. Сестры молча смотрели на дергающихся старой стиляге Реаниматолога и Мэна. Пока голый обессилевший Мэн не рухнул на койку.
– А потом, – тяжело дыша, продолжил он, – мы за шестьдесят дохрущевских рублей купили две бутылки рижского бальзама, которые и выпили в дюнах с двумя латышками. До, во время и после. – И Мэн бросил взгляд на свой подержанный член.
На этот же член с сомнением смотрели и сестры.
– Детоньки, – бросил им Мэн, – это было больше пятидесяти лет тому назад.
– Жалко, – прошептала одна, и все разошлись.
– Ну, порадовали вы меня, Мэн, – расстегнул халат Реаниматолог, – кажется, «белка» прошла стороной.
А Мэн подхватил:
– Стали синими дали… И вместе!
И оба хриплыми голосами закончили реанимационный дивертисмент:
– Дорогие мои москвичи…
– Значит, так. Еще одна капельница и – на свободу. В острое. Эх, жалко нельзя с тобой кирнуть за старые времена. А пока курни, чувак. – И он сунул в рот Мэна сигарету «Честерфильд». – Не волнуйся – родные. Фирма!
А еще через полчаса Мэн, заботливо протертый сестрами и укрытый чистой(!) простыней, подмигнул сестре и прошептал:
– Джонни и зи бой фор ми… – и убаюкиваемый каплями нейролептиков, витаминов и снотворных в полусне ворохнул сладкие, крепленные и сухие воспоминания.
ФлэшбэкТринадцатилетний Мэн сидел с корешами в садике дома № 15 по Петровскому бульвару и играл в сику. Он выигрывал рублей семь-восемь. В садике появился Главный винодел завода «Самтрест-Вингрузия», который располагался в подвалах дома № 17 – месте обитания юного Мэна и его семьи. (Имеется в виду проживание завода и Мэна, а не Главного винодела. Главный винодел обретался в бараке на задворках дома № 15.) Итак, к играющей пацанве подвалил Главный винодел и предложил немного подработать на вверенном ему заводе. Все несколько заменжевались. Особенно Мэн, которому карта просто катила в руки. Но один из пацанов постарше решительно встал, бросил карты и со словами: «Пошли, робя, не пожалеете» – двинул вслед за Главным виноделом. И все поперлись за ним, чтобы потом не пожалеть и не кусать в старости локти, что упустили какую-то, пока еще неведомую возможность.
Они прошли через не слишком охраняемую проходную, вошли в дверь с тыла мэновского дома и спустились в подвал. Перед ними открылись непостижимой длины подвалы, сплошь уставленные бочками. Как пояснил Главный винодел, в этих бочках настаивается коньяк. А в других отсеках подвала стоят бочки с вином, откуда оно разливается по бутылкам и продается в магазинах под названиями «Карданахи», «Хирса», «Хванчкара», «Мукузани» и так далее.
– Сам товарищ Сталин пьет наше вино, – подняв вверх указательный палец, сказал Главный винодел. – Надо ему помочь. Перекатить вот эти бочки в разливочный цех. Поможем товарищу Сталину в его нелегкой работе!
Пацанва почувствовала себя причастной к делам государственной важности и с энтузиазмом принялась катать бочки. Через час бочки были уже на месте, где их приняли Очень серьезные люди в шляпах и кобурами на правом боку. Они обыскали Мэна и его корешей на предмет обнаружения среди них английских или еще каких шпионов, способных отравить горячо любимого товарища Сталина путем подсыпки в бочки с «Хванчкарой» какого-либо яда. Но ничего, кроме смятых рублей, мелочи и дешевых папирос, не нашли. Только у Мэна обнаружились не папиросы, а сигареты «Прима», украденные у Мэна-старшего.
– Вот ведь, жиденок, – сказал один из Очень серьезных, – не может, как все, папиросы курить. Надо бы его папаню проверить.
– Уже проверяли, – сказал другой из Очень серьезных. – Лично я сам, в 37-м.
– Как это? – спросил первый.
Мэн прислушался.
– Приехали мы его в мае брать в этот же самый день. Наши тогда раскрыли филиал «Гитлерюгенда» в СССР, прятавшегося под маской молодых антифашистов. У них якобы был антифашистский театр миниатюр, а Мэн-старший был ихним художественным руководителем. Как студент-заочник режиссерского факультета ГИТИСа. Приезжаем мы, значит, к нему в восьмую квартиру в два ночи, а его жена, мать этого, – и он указал на Мэна, – жиденка, красивая, между прочим, жидовка, сказала, что он, будущий отец этого жиденка, в ресторане «Динамо». Наш старший жутко разозлился, что, мол, жиды пропивают полученные от фашистов деньги, и приказал гнать к «Динамо». Ну мы и погнали. Приезжаем, а швейцар нас не пускает: мол, пьянка закрытая. Старший его рукояткой нагана ошарашил, и мы ввалились в ресторан. Гардеробщик попытался было шуметь, но тут уж я его успокоил. И с наганами в руках рванули в зал. А через секунду уже мы лежали на полу. И последнее, что я увидел, так это наркома Ежова и монгольского маршала Чойбалсана, хлопающих в ладоши Мэну-старшему, стоящему на сцене.
Старшего нашего потом расстреляли, а меня сослали сюда. И я тут груши околачиваю уже пятнадцать лет. За непонимание сути классовой борьбы. И всю войну здесь просидел. Меня забыли, и слава богу. Большинство наших либо расстреляли при Берии, а те, кого не расстреляли, те в войну погибли. А я – здесь.
– Мать твою?! – восхитился первый из Очень серьезных.
– Так что этот жиденок уже проверенный. Пусть себе катает. – И он попил из крана, ввинченного в бочку вина.
А Мэн с друзьями стали катать бочки. Через часа полтора наступило время расплаты. На стол в кабинете Главного винодела была водружена банная шайка с винищем, в котором плавала хохломская сулея литра на полтора. Каждый из пацанов выпил по сулее очень сладкого вина. Один тут же упал, заснув. Другой заснул во дворе завода, третий – по пути к садику. И только Мэн, неизвестно как, добрел до своей квартиры и на семейном допросе сказал только одно:
– Я пил за товарища Сталина. Не выдам, гады! – Потом он блеванул за товарища Сталина, а потом за него же и заснул, утомленный государственными делами.
– Я пил за товарища Сталина. Не выдам, гады! – Потом он блеванул за товарища Сталина, а потом за него же и заснул, утомленный государственными делами.
Впоследствии он не раз посещал подвалы завода «Самтрест-Вингрузия», так же катал бочки, так же получал расплату натурой. Даже когда товарищ Сталин уже умер. И Мэн пил вина, предназначенные уже для всех членов Президиума ЦК ВКП(б). Наступала оттепель Ильи Эренбурга.
* * *Все это вспоминал Мэн, постепенно накачиваемый снотворными, витаминами и нейролептиками. И перед сном успел подумать, приглашал ли Главный винодел своих детей поработать и расплачивался ли он с ними натурой?.. Падло.
* * *Мэн проснулся в некотором просветлении. То ли капельница, то ли воспоминания освежили его тело и разум, но он уже не чувствовал в себе той безмерной тоски, с которой начинался каждый запой. Ежедневная борьба за существование и ежедневная неуверенность в заработке для пропитания вверенной ему семьи вызывала постоянную тоску, которую можно было утишить только стаканом да интимными беседами с сотоварищами на тему, которую много позже выразил один Рокер в словах: «Что же будет с Родиной и с нами?» Смолоду Мэн задавался этим вопросом, как и многие представители его поколения, которые сначала с ужасом, а потом с восторгом переваривали в себе 20-й съезд партии, потом вдохновились его решениями и не заметили, как через восемь лет все опять покатилось к чертовой матери. Многие думали, что они всегда будут говорить почти все, что думают, и, когда квадратное колесо русской истории крутанулось в обратную сторону, уже не могли остановиться. Однажды Мэн, тогда уже артист эстрады, произнес со сцены Новосибирского театра оперы и балета репризу из своего монолога:
– А потом, гражданин, – сказала мне секретарша секретаря райкома, – мы же еще возвращаемся к ленинским нормам поведения. А на обратную дорогу значительно больше времени требуется. Обратно же усталым идешь…
За эту шутку Мэну не повысили концертную ставку. Чем его Первая жена была крайне недовольна. Она работала в музыкальной редакции Всесоюзного радио и вращалась в кругах крепко обеспеченных композиторов, поэтов-песенников и артистов. «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым», «Куба – любовь моя» и прочая шлоебень. Поэтому уже тогда она выражала недовольство социально-материальным положением Мэна, хотя Мэн и считался неплохим конферансье, эстрадным автором, юмористом и зарабатывал весьма приличные башли. Но по сравнению с заработками клиентов Первой жены это было ничто. А уж когда Мэн вернулся из армии домой, он очень быстро понял, что места ему в доме уже нет, и ушел с маленьким чемоданчиком и пишущей машинкой.
Но это было потом. А тогда, после пленума 64-го года, когда тогдашнего Первого сняли за волюнтаризм, Мэн, как и многие, не уловил тухлого веяния времени и продолжал говорить то, что думает. Однажды в 67-м, под день сталинской конституции, он вел шефский концерт в какой-то в/ч в двух часах лета от Москвы. Туда и обратно они летели на самолете Первого штурмана ПВО Москвы. Когда они приземлились на аэродроме в/ч, то не увидели ни одного самолета. Артисты удивились: как это – военный аэродром, а самолетов нет? На что получили ответ: «А Шестидневная война, когда евреи за один налет разбомбили всю египетскую военную авиацию? Вот с тех пор все наши самолеты стоят в капонирах».
– От евреев защищаетесь? – пошутил Мэн.
Шутку не поняли, только посмотрели на Мэна искоса. Но концерт прошел хорошо, Мэном остались довольны, так что на самолет в обратную дорогу его почти грузили. Но, выпив на борту самолета полстакана «Плиски», заботливо налитого Вторым секретарем обкома ВЛКСМ, Мэн пришел в себя и совершил поступок, который показал, что он пришел в себя не окончательно. И скорее всего, это никак не связано с выпитым на банкете и полустаканом «Плиски». Когда самолет взлетел и все отметили полезность работы Мэна, шутками смягчившего суровые будни личного состава в/ч, двумя бутылками «Плиски» и жутко экзотичными бананами, Мэн сделал важное политическое заявление. Он отметил бдительность командования части, упрятавшего самолеты в капониры, но вместе с тем и оправдал действия израильской военщины, освободившей свои исконные еврейские территории, как это в свое время сделал Петр Первый, освободивший от шведского владычества исконные русские территории Ям, Копорье и Орешек. После чего заснул с сознанием честно выполненного долга.
Первый штурман стукнул Куда надо. Через месяц Мэна позвали туда, куда стукнул Первый штурман. Там ему в грубой форме заявили, что его, сиониста х…ва, надо бы вышвырнуть отовсюду, но дело в том, что никто из присутствующих в самолете Первого штурмана, кроме Первого штурмана, ничего не помнит из-за того, что все были пьяны. Включая Второго секретаря обкома ВЛКСМ. Который был пьян даже тогда, когда его вызвали Куда надо. И Мэна выпустили на волю, но на следующей аттестации ставку опять на всякий случай не повысили.
Но Мэн пару раз смотался на Дальний Восток с популярными артистами, где ему платили по временным договорам, и компенсировал потери в заработке, связанные с недостаточной социальной адаптацией.
Так что Первая Жена в какой-то степени была довольна. Сына она определила в круглосуточный детский сад и могла в полную силу отдаться искусству пропаганды советской песни.
* * *Мэн проснулся, перегруженный воспоминаниями и с абсолютно ясной головой. Ему захотелось на волю. Он в который раз подумал, что теперь-то он уже сможет выпивать, как все люди. Понемногу, по приличным поводам и просыпаться, как все нормальные люди, с чистыми мозгами и не думать о том, как бы и где немедленно выпить. Вместе с тем он понимал, что этот вариант действий для него недоступен, пока его окончательно не подлечат, не выведут весь алкоголь из организма и не вернут полноту жизни, доступную каждому нормальному человеку. Мэна не волновала его тяга к выпивке как таковой. Ну, любит человек выпить, и ладно. Странно было бы, чтобы живущий в России человек не любил выпить. Это было бы извращением русского национального сознания, даже если человек и был представителем другой национальности. Вообще, подумал Мэн, человек, родившийся в России, по определению должен быть русским со всеми вытекающими последствиями. А ежели какой-нибудь татарский имам или, того пуще, нанайский лингвист не захочет быть русским, то его, как последнюю суку, стоит приговорить к расстрелу через повешение. Так что не пить в России трудно. Странная у нас страна. Нормальному русскому (или не русскому) россиянину в ней и без нее невозможно жить. Она каким-то странным образом совмещает в себе манию величия и комплекс неполноценности. Валяющийся поперек тротуара синяк свысока смотрит на убирающего его блевотину таджика и грозится дать ему асимметричный ответ на еще не заданный вопрос. Зачем?.. А чтобы знали! Чтобы боялись! Боятся, значит, уважают!!! А ведь уважают не за страх, а за совесть. Да и сами-то мы себя не уважаем. Ох, как не уважаем! Самое распространенное в народе выражение, произносимое с некоей гордостью, звучит: «Ну все у нас через жопу делается!» И в каждом русском человеке это совмещение наличествует. Величия и неполноценности. И провоцирует! От того-то мы… Где стакан? Ах ты, Господи!..
Но это так. К слову. А что Мэна больше всего мучило, так это то, что он опять не сможет контролировать себя, что эта болезнь, в которой он винил себя и только себя, сильнее его, сильнее его как образа и подобия Божьего, а значит, сильнее и Духа Божьего, живущего в нем и составляющего его неотъемлемую часть. А это уже абсурд. Поэтому он решил тут же пойти и доказать себе, что он сильнее себя и сможет выпить и остановиться на этом и не свалиться в мутный мир чередующейся эйфории и депрессии.
Он встал и пошел к выходу из реанимации.
– И куда это мы идем? – услышал он голос Реаниматолога.
– Сударь, – мягко, но твердо ответил Мэн, – мы идем проверить гипотезу о возможности выпившего алкоголика не свалиться в запой.
– Вы уверены, что сможете это доказать? – спросил Реаниматолог.
– Конечно, нет, – усмехнулся Мэн, – но для того, чтобы в чем бы то ни было убедиться, нужно это проделать.
– Логично, Мэн, – согласился Реаниматолог, – я окончательно убедился в вашей способности логично мыслить. «Белка» окончательно покинула вашу голову и сейчас прыгает в чьей-то чужой. Но прежде чем я дам вам возможность проверить вашу гипотезу, я бы хотел узнать, как вы намерены это сделать.
Мэн присел на койку по-прежнему связанных Отрезанных гениталий и, не торопясь, стал рассказывать:
– Сейчас я пойду в магазин, куплю четвертинку и выпью ее за обедом. Потом я посплю и встану абсолютно нормальным. Или, если моя гипотеза неверна, я проснусь ненормальным, и все опять повторится сначала. Я ясно излагаю?
– Вполне, – согласился Реаниматолог, – за исключением двух факторов. Первый заключается в том, что вряд ли кто-либо, кроме меня, как вашего соратника по прошлому, согласится превратить реанимационное отделение для алкоголиков в распивочный центр и полигон для экспериментов. А второй фактор заключается в том, что в городе Москве не принято отпускать четвертинку водки голому человеку, к тому же бесплатно. Ведь денег у вас нет?