Давали гречишники. Запеченные творог с гречкой. Которые Мэн, Адидас и Одновозрастный есть не стали. Не потому, что это говно невозможно есть, любое говно можно съесть, а по высшим соображениям. Ибо какой уважающий себя алкоголик станет есть перед выпивкой. Но остальные Реанимированные гречишники приняли благодушно. Кроме Лысоватого. Тот внимательно осмотрел блюдо и впечатал его в лицо Санитарки. Сам гречишник прилип к лицу, а тарелка упала и разбилась. Прямо как золотое яичко. Все ошалели. А Лысоватый молча подобрал один осколок, внимательно осмотрел его и полоснул по вене от локтя до кисти. Потекла кровь. Которую Лысоватый стал с наслаждением вылизывать.
– Дракула …твою мать, – прошептал Пацан, очевидно, насмотревшийся по видику всякой херни.
– Нет, дорогие, – сказал Одновозрастный, – это – шандец, а шандец не лечится.
Санитарка отодрала от лица гречишник, который подобрал Пацан и тут же съел. А Санитарка, сплюнув остатки гречки, выскочила из палаты. Явился Медбрат с врачом и щприцем. Они глянули на кровопийцу, врач кивнул Медбрату, тот кивнул Адидасу и Одновозрастному. Те схватили Лысоватого и прижали его к койке. Медбрат пустил струю из заготовленного шприца и всадил его в шею Лысоватого. И боец молодой вдруг поник головой и упал на койку, закатив глаза. Медбрат вышел и вернулся с двумя простынями, которыми сраженный шандецом Лысоватый и был привязан к кровати. И захрапел.
Остальные доели свои гречишники, отнесли на кухню тарелки, сшибли из Мэновской пачки «Явы» сигареты по вкусу и отправились в туалет. Жизнь продолжалась.
Через какое-то время всех позвали принимать колеса. Кто-то честно проглотил их сразу, а кто-то попридержал под языком, чтобы через несколько дней хватануть все скопом и отловить кайф. И через некоторое время алкаши ушли в сон. Только связанный Лысоватый пытался развязаться, но потом оставил усилия и успокоился. Ну, и наша троица тоже не спала, чтобы оприходовать контрабандную водку под украинскую полукопченую. Адидас вышел из палаты и приволок с кухни полбуханки черного хлеба. Колбасу поломали на куски, разлили водку по чашкам, приняли, выдохнули, сожрали по куску колбасы с хлебом. Все пошло как нельзя лучше. Особенно у Мэна. Да и понятно. После долгого воздержания Она идет особенно хорошо. Вот так бы и всегда. Не по кабакам, не по подворотням, не в сумрачном одиночестве дома, а соборно, в компании хороших людей, хоть и разных, но связанных одной целью (а может быть, скованных одной цепью?.. Да нет, какая цепь… Все добровольно, без невыносимой физической зависимости. Просто красиво выпить и закусить в приличной компании…).
ФлэшбэкАвгустовским понедельничьим утром в разгар перестройки двор дома № 7, что на Мордоплюевке, был густо заблеван азербайджанским кагором «Шемаха». А Мэн кагор из магазина в доме № 12, что напротив двора дома №8, до двора не донес и отдал его на проезжей части улицы. Сведущим людям известен цвет этого кагора, так что Гаишник долго недоумевал, что же за кровавое ДТП произошло на вверенном ему участке мостовой.
Поблевали азербайджанским кагором от души. Не то чтобы все население Мордоплюевки было сплошь армянским, а просто экзотический кагор не приживался в желудках аборигенов, привыкших к более суровым напиткам. Водка, самогон в шланбоях, портвешки «Агдам», «Иверия»… Но за уик-энд все это было выбрано по всем официальным и неофициальным торговым точкам. А у Мясника, разжалованного за честность в грузчики, ничего кроме «Шемахи» в обороте не оказалось.
И вот, не опохмелившись, мордоплюевское человечество собралось во дворе ремонтного гаража Усатого на тихой улице имени неведомого героя гражданской войны Арцыбашева, бывший 2-й Напольный переулок. 1-й и 3-й Напольные переулки по странным причинам не переименовали, и они так и остались Напольными. А насчет героя гражданской войны вообще возникали сомнения. Судя по его фамилии, было не совсем ясно, на чьей стороне он воевал.
Итак, все сидели во дворе ремонтного гаража Усатого по улице имени Арцыбашева, бывший 2-й Напольный переулок. Все были коренными москвичами без никакой лимиты, всю жизнь с перерывами на школьные каникулы, командировки, лагеря прожили в районе Мордоплюевки. Правда, Жук и Башмак уверяли, что живут и даже прописаны в Бирюлеве, но их в любое время видели здесь и только здесь и, насколько было известно, никто и никогда не видел их в Бирюлеве.
Солнце еще не было по-дневному жестоким, листва на деревьях выглядела майской, заинтересованно нюхали кустики свежепроснувшиеся собаки, трудовой люд расползался по таким же трудовым будням.
А у собравшихся во дворе ремонтного гаража Усатого трудового дня не было. Половина сидела на больничном, другая по многу лет не могла найти работу, потому что ее не искала. А Мэн вообще был человек творческий и рабочего дня, как такового, иметь никак не мог. В принципе. Так что все сидели во дворе ремонтного гаража Усатого по улице имени Арцыбашева, бывший 2-й Напольный переулок, и размышляли о безнадежности бытия, оскверненного азербайджанским кагором «Шемаха».
Усатый уже с горя было собрался ремонтировать чудом доверенный ему каким-то безнадежным идиотом «вольво», как вдруг в кичевом голубом небе остановился белый голубь. Все даже забыли о последних глотках «Шемахи», бессмысленно оставленных во дворе дома № 7 и на проезжей части Мордоплюевки, ибо в ее районе давно никто не видел голубя. Не какого-нибудь отощавшего за время перестройки сизаря, а настоящего культурного белого голубя!
Голубей помнили все с после войны, все их и гоняли, кроме Мэна. Сами понимаете, не еврейское это дело – гонять голубей. И Мотыля, человека с переносицей, вдавленной до затылка. Самого умного среди собравшихся. Можно даже сказать, гениального. Потому что только очень гениальный человек ухитрится сделать три ходки на зону, имея в папах генерала ГБ. В этом он чем-то напоминал дворянских дочерей, ушедших в «Народную волю». Послевоенные годы он учился во французской школе, и ему было не до голубей.
Так что все гоняли голубей. А Пегий и Ленинград просто считались асами в этом деле. Пегий сбегал домой, несказанно удивил жену, попросив пшена, вернулся, рассыпал пшено по крыше гаража и нежно загулькал, чтобы привадить культурного голубя, чтобы трясущимися руками прикоснуться к своему послевоенному детству. К тому, почти такому же голодному времени, когда в магазинах была икра и сосиски делали из мяса.
Все с окостеневшим вниманием наблюдали, как культурный голубь кружил над рассыпанным зерном и сел. Сел, вы понимаете, сел! Пегий осторожно взял культурного голубя на руки. И тот позволил это сделать! Он даже позволил себе попить изо рта Пегого. Хотя ему, наверное, и было противно пить отдававшую «Шемахой» слюну. Но это же был культурный голубь, и он не мог позволить себе оскорбить отказом взявшего его в руки человека.
– Голубка, – прошептал Пегий.
И тогда кодла решила построить во дворе гаража голубятню. Эта мысль не принадлежала кому-то одному, это было какое-то коллективное озарение, какая-то муравейническая идеология, общность мигрирующих леммингов, ярость выбрасывающихся на берег стад дельфинов. А идея, овладевшая массами, становится огромной материальной силой. Эта идея была погуще даже русской национальной идеи, поиском которой были вечно озабочены разномастные элиты. Хотя, как подозревал Мэн, русская национальная идея заключалась в поисках русской национальной идеи. Но дело не в этом.
Первым делом пинками по лицу изгнали каких-то охламонов, занимающихся сваркой забора, долженствующего разгородить для каких-то непонятных целей двор на две части. В районе вообще происходили непонятные вещи. Три года назад в трех местах повапленного переулка вырыли три ямы диаметром четыре метра, глубиной в три и обшили их досками. Потом рабочие ушли пить случайно появившееся пиво и сгинули. С концами. А ямы остались. Так жители повапленного переулка с ними и живут. Многие даже расстались с личными автомобилями из-за невозможности подъехать к своему подъезду ближе, чем на триста метров.
Так что сварка непонятного забора – дело на Мордоплюевке обычное. Поэтому сварщиков и изгнали с легким сердцем и стали думать о строительном материале для голубятни. О том, чтобы купить его в магазине стройматериалов, никому и в голову не пришло. Кто ж в стране в те времена покупал стройматериалы в магазинах стройматериалов? Да и не было в районе Мордоплюевки такого магазина.
Пока думали, в сопровождении изгнанных сварщиков явился Главный инженер ДЭЗа, прекрасно знавший всю команду. Тем не менее он начал задавать идиотские вопросы:
– Почему мешаете? По какому праву? Государственный забор? Почему? В то время как вся страна…
И подобную демагогическую чушь. Однако на единственный вопрос: «А на х… нужен этот забор?» – он затруднился ответить.
– Почему мешаете? По какому праву? Государственный забор? Почему? В то время как вся страна…
И подобную демагогическую чушь. Однако на единственный вопрос: «А на х… нужен этот забор?» – он затруднился ответить.
– Вот так-то, – злорадно сказал Пегий, продолжая спаивать Голубку. – Ломай, ребята.
Ребята не заставили себя долго упрашивать и начали крушить с таким трудом недоваренный забор. А Главный инженер пошел себе назад в свой ДЭЗ, мучительно размышляя, а на х… нужен этот забор.
Матерые руки быстро разворотили забор, Усатый притащил из гаража свой сварочный аппарат, и вскорости был быстро сварен каркас для голубятни. Если бы арматуру в Ленинакане и Спитаке варили так же качественно, то последствия землетрясения в Армении не были бы столь разрушительны.
А требующее ремонта «вольво» отогнали в соседний двор, чтобы освободить фронт работ. Владельцу же, в очередной раз явившемуся узнать, как идет ремонт, солгали, что «вольво» отогнали в Ганское посольство на консилиум к их механикам. И на этом основании Усатый взял второй аванс.
Встрепенулись. Задумались. Первым встрепенулся Жук:
– Ребята, во время работы ни-ни.
– Во время работы – это уж последнее дело, – солидно добавил Ленинград, которого с таким же основанием можно было прозвать Парижем, Лондоном или Тананариву. Ни там, ни там он не был. К слову сказать, насчет работы Ленинград загнул, так как ни одного дня в жизни не работал. В пятнадцать лет он пошел по скользкой дорожке и не сходил с нее до шестидесяти, а своеобразные правила поведения, принятые в определенных кругах общества, запрещали ему работать раз и навсегда. В последние годы он промышлял у церкви Никиты Великомученика. Он безошибочно намечал жертву, подходил, кланялся и говорил:
– Мисс (мадам, сэр, джентльмены), я три дня ничего не ел. Если не хотите, не надо, но если от души – помогите (и тут самое главное – обезоруживающе-откровенно) московскому бродяге на опохмел…
Наповал! «Кавказ» занимал 48 минут.
Краткую дискуссию подытожил Башмак:
– Потом, б…, выпьем, когда, б…, достроим эту с.....ую голубятню, ну, б…, меня на х…
Наступили редкие часы абстиненции. Полюбовавшись на намертво сваренный каркас голубятни, раскинули мозгами насчет досок. Тут ситуация складывалась щекотливая. В настоящее время строек в округе не имелось, а тащить доски с вечно реконструируемого Арбата затруднительно. Во-первых, далековато, а во-вторых, там чужая территория. Туземцы могут неправильно понять.
И тут Коня осенило. Это был звездный час Коня.
– А что, ребята, если нам разобрать доски из ям в повапленном переулке?..
Мэн, который в этом переулке жил и по нескольку раз в день мучительно размышлял (иначе, как мучительно, интеллигенция размышлять не может) над этими загадочными проявлениями перестроечного социализма, подхватил с энтузиазмом:
– Действительно, господа, это блистательное решение вопроса. Разобрать к е… м… эти доски. В конце концов, совершенно безразлично, в какую яму падать, обшитую или не обшитую…
Через час после этого неотразимого довода средняя яма стыдливо прикрывала несуществующими руками свое обнаженное чрево.
Еще через два часа бывший забор был обшит бывшей ямой. Была навешена красивая дверь, без которой прекрасно обошлась бойлерная 6-го мордоплюевского участка, вставлена изящная металлическая сетка. Ее вырезали из ограды недавно построенного пятиэтажного особняка розового мрамора в Батонном переулке. В нем должен был обитать один жутко большой хозяйственный чувак. Но когда здание было доведено до ума, жутко большой хозяйственный чувак надорвался в битве с новыми хозяйственными чуваками и с почетом свалил на пенсию. И вот уже полгода пустое здание охраняли крепкие молодые люди не шибко уважаемой в народе профессии. Мотыль потолковал с ними, как сын своего со своими, и крепкие молодые люди ненадолго отвернулись.
Значит, голубятня стояла готовой. Походили вокруг, полюбовались. Потом поместили туда Голубку, окончательно забалдевшую от слюны Пегого, навесили замок. Пьяная Голубка болталась по голубятне, и невооруженным глазом было видно, что ей в этой голубятне было тошно без мужика. Всем стало ясно, что одинокая Голубка обречена, если ей в ближайшее время не будет обозначен достойный ее голубь. А ведь где-то он должен быть. Такие замечательные голубки в гордом одиночестве долго не летают. Так что он должен быть. И где-то рядом. Не от алиментов же он скрывается. Пока все ломали голову вокруг проблемы Голубкиного мужика, Башмак, подобрав кусок газеты, скрылся за углом. Через две минуты он вернулся, рыдая.
– Ребята, – рыдал он, – Солнце, б…, через четыре, б…, миллиарда лет, станет, б…, красным гигантом и спалит, б…, все к е… матери. Ну меня на х… – и зашелся в безутешности.
– Это точно? – переспросил Жук.
– Точно. Сам, б…, читал. Там, – и он указал за угол.
Потрясенный неминуемой гибелью такого, казалось бы, незыблемого Солнца, народ поднял к нему голову. На фоне обреченного Солнца кружила стая голубей! Настоящих, культурных, как и наша кирная Голубка. Слезы на глазах Башмака моментально высохли.
– Жук! – еще не остывшим от рыданий голосом прохрипел он.
Жук бросился возиться с крышкой голубятни, пытаясь дрожащими руками открыть замок. Все суетились около дверцы, мешая друг другу как можно скорее выпустить нашу красавицу. Пока те не улетели. Чтобы ею их подманить. Не может быть, чтобы на такую бабу никто не клюнул. Недаром же шпионов через баб на свою сторону переманивают. А там, за этим голубем-шпионом, и другие. В возрожденную мордоплюевскую голубятню! Но ключ никак не хотел входить в прорезь замка. И тогда Усатый отшвырнул всех могучим плечом, гакнул и ударом кулака потомственного пролетария снес замок вместе с петлями. Пегий ворвался в голубятню, опохмелил слюной Голубку и пустил ее вверх. Все засвистели. Соловей-разбойник наложил бы на себя свои разбойничьи руки, предварительно почернев от зависти.
Взбодрившаяся слюной Пегого, Голубка взмыла в воздух. Какой-то самец, соблазненный легкой победой (пьяная женщина своей п…е не хозяйка), метнулся к ней. А поскольку-постольку заниматься любовью в воздухе не могут даже голуби, то новобрачные опустились на крышу голубятни, а затем, скрываясь от нескромных глаз, зашли и в саму голубятню. Тут же на крышу, а затем и в саму голубятню влетела и вся стая. Голуби, очевидно, чтобы поживиться на халяву, а голубки, очевидно, чтобы отговорить их от этого.
Усатый могучим кулаком вбил на место замок, и все обессиленно сели. Все. Теперь у них была своя послевоенная голубятня.
– Ну вот, мужики, теперь можем это дело отметить, – и Усатый достал из кармана второй аванс за «вольво».
Все переглянулись. Выпивать уже не хотелось, но как же… ведь дело ж… без этого никак нельзя. Мэна, который участвовал в строительстве голубятни лишь как вдохновитель наших побед (из доперестроечных лозунгов), отрядили в стеклоприемку за самогоном. Когда он вернулся с тремя фауст-патронами самогона, то строители ждали его вымытые, в свежих рубашках. Ленинград нацепил офицерский галстук на резинке, и даже псевдобирюлевцы неведомыми путями оказались чисто выбритыми. На ящике, застланном новой «Советской Россией», лежали влажная редисочка, почищенная селедочка, принесенная Пегим из дома теплая картошечка и нарезанный толстыми ломтями свежий хлебушек. А в центре стола красовался идеально вымытый двухсотграммовый стаканчик.
По давно заведенному обычаю, каждый налил сам себе по норме, но в рамках приличий, и выпил. Закусил редисочкой, селедочкой и картошечкой.
Все закурили и прислушались к живому шуму за стенкой голубятни. Было благостно и достойно. Во двор заглянул Участковый.
– Пьете? – неопределенно спросил он.
Пришлось налить.
Когда Участковый ушел, выпили по второй. Потом добили все, что было. Мало. Разбежались в поисках башлей. Ленинград вместе с Мотылем отправились бомбить прихожан. После первой пятерки на церковь наткнулся какой-то случайный негр. Ленинград произнес свою сакраментальную речь. Негр не понял. Ленинград терпеливо повторил ее второй раз, третий… И все мимо, мимо, мимо…
– Да переведи ты ему, – скривился он в сторону Мотыля, в то же время улыбаясь негру. – Ты же во французской спецшколе учился…
– Когда это было! – возразил Мотыль. – Да и практики у меня давно не было.
Что правда, то правда, в местах обычного пребывания Мотыля по-французски говорить было не принято.
– Да что ты теряешь! – продолжал одновременно кривиться и улыбаться Ленинград. – Может, у него тоже давно практики не было.
– Иль… – неуверенно начал Мотыль, указывая на Ленинграда, и замолчал. Негр намылился уходить. И тут от отчаяния Мотыль произнес классическую фразу из классического романа: – Иль не манж па сис жур. – И добавил: – Московский бродяга.
Негр молча достал из бумажника купюру в фунт стерлингов, протянул Ленинграду и отвалил от церкви. Раздумал молиться. А может, у него вера была другая…