Милиционер, взглянув в салон «Победы», отдал честь.
Машина тронулась дальше.
Отец Андрей увидал, что они подъехали к какому-то черному дому, у которого толпились милиция и военные.
Шофер заглушил мотор, вышел из машины и открыл перед батюшкой дверцу.
Тот вышел, отупело осматриваясь. Взгляд упал на табличку, прибитую под крышей деревянного дома: «ул. Чкалова, 84».
На крыльце стоял Кондрашов без шапки, какой-то возбужденно-взмыленный, как будто только что вышел из бани. Даже выбитый левый глаз приоткрылся шире обычного и поблескивал при свете фар бутылочным веселым стеклом.
Бросился к настоятелю и страстно пожал ему руки.
– Потрясающая проповедь… Потрясающая! Значит, нет чуда, отец Андрей?
– Нет, – отрезал священник, сам заражаясь его экзальтацией.
– Определенней, определенней! – заорал Кондрашов, и даже слюни брызнули с его губ. – Нет и никогда не было! Никаких чудес! Ни хождения по водам, ни воскресения Лазаря… Ничего этого нет. Повторите!..
– Да оставьте вы меня, ради Христа! – И отец Андрей с силой оторвал руки уполномоченного от рукава своего пальто.
– Нету чуда… Кроме электрификации и газификации! Лампочка Ильича… вот это чудо! Ведь так вы примерно сказали в своей проповеди?
– Отойди от меня, сатана! – И настоятель хотел уже сбежать с крыльца.
Но Михаил Борисович как-то ловко поймал его и, обхватив за талию, насильно запихнул в избу.
Подгоревший с одного бока абажур с пыльной лампочкой внутри делал свет рассеянным, непрочным…
Настоятель напряг глаза… Перед ним была веселая ситцевая занавеска в цветочек, которая отделяла кухню от комнаты.
Ему стало вдруг мучительно-страшно. Он почувствовал, что за занавеской кто-то стоит.
Священник опустил глаза, уставившись в пол… Из-под ситца выглядывали два дамских башмачка.
Кондрашов сглотнул, подавляя волнение. Веселость его испарилась. Он как-то спал с лица, сделался меньше, незаметнее. Стало слышно, как в его животе забурчало…
Раздвинул занавеску дрогнувшей рукой.
Перед отцом Андреем стояла фигура в белом, по пояс укутанная простыней. Возможно, это был манекен.
Михаил Борисович взялся за простыню и отодрал ее от лица стоявшей. Именно отодрал, потому что ткань прилипла к коже в нескольких местах.
Отец Андрей поглядел девице в лицо…
Татьяна стала совершенно седой. Веки почернели. Нос сделался острым, как у птицы. К животу своему она прижимала какой-то липкий клубок непонятного происхождения. Она была похожа на старика-схимника, одетого в женское платье.
Ноги у священника подкосились.
Он грохнулся на пол, потеряв сознание.
7
Его привели в чувство склянкой с нашатырем. Тогда нашатырем, как и тройчаткой, лечили все – от мигрени, насморка до зубной боли.
Отец Андрей повел глазами, увидев над собой сконфуженное лицо Кондрашова. Подумал, точнее, ощутил, что Михаилу Борисовичу, должно быть, стыдно за него. Что он такой впечатлительный, слабый, безвольный.
Не извиняясь, встал на ноги. Пошел на двор, пошатываясь, нетвердо. Глотнул на крыльце свежего воздуха.
Кондрашов за его спиной сделал знак шоферу, и тот открыл перед батюшкой дверцу «Победы».
Тот сел на заднее сиденье, покрепче запахнув на груди пальто.
– Куда вести? – спросил его шофер.
– Прямо, – ответил отец Андрей.
Шофер согласно кивнул, «прямо» означало, что настоятель едет к себе домой.
Они миновали на машине одно милицейское оцепление, затем второе. Отец Андрей увидал у этого второго кордона человек пятнадцать зевак, которые что-то спрашивали у милиционеров, а те угрюмо молчали.
Шел мокрый снег, тяжелый, набухший, и быстро падал на землю – Вы куда свернули? – спросил вдруг батюшка с тревогой.
– На Куйбышева. Вам же домой надо…
– Да не домой. Я на вокзал еду, – объяснил ему отец Андрей.
Шофер с готовностью развернул «Победу» и поехал в другую сторону, потому что ему, в общем-то, было все равно, ехать ли к храму Всех Святых или трястись на железнодорожный вокзал.
…В зале ожидания, несмотря на поздний час, все скамейки были заняты. Люди стояли, сидели, лежали, подложив под голову баулы и деревянные чемоданы. Кто-то храпел. Плакал грудной ребенок, мать кормила его, стараясь заслониться левой рукой от нескромных людских глаз.
По залу брел старый сутулый человек с жидкой бородкой и потерянным взглядом. Из-под пальто высовывался запачканный в глине подрясник. Он сторонился людей, стараясь поскорее пройти к билетным кассам незаметно и тихо. – …На Москву нет! – крикнула ему в отчаянии кассирша.
– Дайте билет. Любой. – Отец Андрей протянул ей смятую сторублевку.
– Куда?
– Все равно.
– Есть на новосибирский. «Жесткий», – сказала кассирша, заглядывая в разложенные на столе бумажки.
– Согласен.
Через минуту в его руках чернела маленькая картонка с пробитыми на ней цифрами.
– …Разливное пиво есть? – спросил он у буфетчицы, потому что разливное было немного дешевле, хотя, в отличие от бутылочного, могло быть сильно разбавленным.
– Только в бутылках, – отрезала она. – «Жигулевское». Последняя.
– Дайте… И пустую кружку.
Он получил то, что просил, встал за стойку и вылил пиво из бутылки в кружку. – …Так это ж поп! – услышал он за спиной заинтересованный шепот.
Оглянулся. За ним стояли двое опухших небритых забулдыг, которые с интересом рассматривали его заляпанный в грязи подрясник. Скорее всего они вкалывали где-нибудь чернорабочими, на электрокабеле или в литейке.
– Водка есть? – спросил их отец Андрей.
– Была…
– Давай сюда!..
Они передали ему початую бутылку.
Настоятель плеснул водки в пиво, так, что кружка переполнилась до краев. Залпом выпил непривычную для него адскую смесь.
Промокнул губы рукавом пальто.
Ушел из буфета на твердых негнущихся ногах.
– Чудо… – сказал после паузы один из забулдыг. – Чтобы поп водку пил с пивом… Это как такое понимать?..
АПРЕЛЬ
1
Четырехмоторный турбовинтовой самолет мотало и крутило в облаках, как щепку. В стекла иллюминаторов бил дождь. Мрачные демоны вышедшей из берегов стихии хотели расколоть фюзеляж надвое.
Чтобы не видеть безобразия, творящегося за стеклом, Первый секретарь ЦК КПСС задвинул шторку и, на всякий случай, снял с носа очки, чтобы случайно их не разбить.
Перед ним на специальном столике стояла рюмка водки, она трепыхалась, расплескивалась и грозила упасть к ногам. К этому горькому зелью, настоящему бичу и беде России, приучил его покойный ныне вождь всех народов, который, похоже, специально спаивал своих подчиненных и много в этом преуспел. Дело дошло до того, что Первый секретарь частенько начинал теперь свой день с граненого стакана, особенно когда на душе бывало гадко и нужно было заглушить сомнения и боль. Доходило до скандалов. Однажды в Тушине на военном параде он начал прилюдно ругать американцев и зарубежных послов, присутствующих здесь, потому что был нетрезв, и ругал их с досады, что опять не удержался. Послы встали и ушли. А он после этой гиблой сцены решил вести дело за мир и дружбу между народами.
Был он, несмотря на плешивую голову, моложав. Точнее, моложавость эту создавали живые блестящие глаза, веселые и цепкие. И весь его поросячий вид располагал к легкомыслию, к добродушной расслабленности, анекдотам и шуткам. Может быть, поэтому раньше никто не воспринимал его всерьез – ни когда он подписывал расстрельные списки на Украине, ни позже, в Москве, когда руководил столичным горкомом партии. Его всегда звали Никитой, без отчества и фамилии, а вождь всех народов, веселящийся в его присутствии, как ребенок, вообще заменял заглавную букву в его имени на «М», и получалось что-то милое, домашнее, по-малороссийски наивное и свое.
Он не брал себе псевдонима, хотя трудился в недрах партии, всегда маскирующейся под чужое. И это чужое должно быть грозным и упреждающе-твердокаменным: Молотов, Каменев, Сталин… От одних только имен летели искры. Звон металла и нечеловеческая твердость сопровождали поступь партии и ее доктрины по стране-растению, по России, которую они намеревались превратить из растения в отлаженный железный механизм. Правда, вслед за этими псевдонимами, выражавшими что угодно, но только не самих людей, плелись псевдонимы попреснее и совсем уже без внятного вкуса, например, Землячка. Что думала эта черноглазая вертлявая женщина, когда брала себе «Землячку», что она землячка всех людей на свете? Хрущев, кстати, против этого не возражал, а Сталина всего перекашивало: какая она землячка, кому? От злости на нее и на остальных таких же он предложил однажды Землячку в жены Ленину при том, что Основатель уже был к тому времени женат.
Но сам Ильич пошел дальше всех – взял себе такой псевдоним, с которым пришлось попотеть впоследствии историкам, тому же Ярославскому, что Ярославль помнил смутно и один раз даже сказал кому-то, что город этот находится в Алтайском крае.
Но сам Ильич пошел дальше всех – взял себе такой псевдоним, с которым пришлось попотеть впоследствии историкам, тому же Ярославскому, что Ярославль помнил смутно и один раз даже сказал кому-то, что город этот находится в Алтайском крае.
Историки выдумали и вдолбили молодежи, будто псевдоним Основателя происходил от Ленского расстрела, хотя это была явная неправда. Некоторую ясность в запутанный вопрос ленинианы внес умирающий Горький. Он показал Демьяну Бедному (какой он бедный? издеваетесь, что ли?) фотографию Ильича за шахматами на Капри, где Основатель широко открыл рот, романтически-сладко зевая. По сведениям Горького, Ильич взял себе псевдоним от лени – якобы этот внешне очень энергичный человек был на самом деле чудовищно ленив. В это Хрущев верил с трудом. Как ленивец, поставивший Лень своим вторым именем, мог перевернуть Землю? Сие казалось ему диким и невозможным.
Однажды Сталин спросил: «Товарищ Микита, а что значит твоя фамилия?» Хрущев взглянул на него в упор, хотя вождь этого очень не любил, и нашел в кавказских глазах разлитое черное масло – поднеси спичку и вспыхнет… «Она значит хруща, Иосиф Виссарионович!» «А что значит хрущ, товарищ Микита?» «Это значит по-русски майский жук, Иосиф Виссарионович!..» «Возьмешь себе псевдоним, – распорядился Сталин. – Будешь теперь Жуковым». Задумался и добавил: «Нет, не будешь. Один Жуков у нас уже есть».
Хрущеву повезло. Он остался при своем собственном имени. И хоть часто приходилось мараться, выкручиваться и лгать, настоящая фамилия вела его извилистым путем на весеннюю поляну, в круг молодых березок с народившимся клевером под ногами, где резвились майские жуки в нежно-зеленых верхушках, тяжело жужжа по ночам и падая сверху от одуряющего сна, когда наступит день… Именно весной 53-го он получит в свои руки необъятную власть. И всю его последующую деятельность назовут весною, точнее, оттепелью. И полетит этот толстый жук куда глаза глядят и всю страну за собой утащит, чтобы впоследствии страна, обалдевшая от весеннего полета, назвала этого жука вредителем посевов и противником зеленых насаждений. А они ведь вредят, эти майские жуки, это скажет вам любой крестьянин, ох, как вредят!..
Хрущева тошнило от полета. Солено-кислая морская волна подкатывала из глубины живота к горлу и застревала где-то на уровне неба, приходилось глотать скопившуюся слюну, и на какое-то время тошнота замирала, чтобы через несколько минут подняться снова и затопить все.
Моторы равнодушно гудели. Он тупо смотрел на трепыхающуюся перед ним рюмку, уже разлитую почти полностью, на разложенные документы, и вдруг понял, что сейчас заблюет их, испортит, уничтожит и выступит перед Свердловским обкомом неподготовленным, импровизируя, шутя, угрожая и скрывая за шутками тот факт, что не ознакомился вовремя с цифрами, рапортами, распоряжениями и доносами.
– А чего читать, – спросил он сам себя, – если там одни сталинисты?
Расстегнул ворот украинской рубахи, которая сдавливала мясистую потную шею.
Недавно в голову ему пришла вполне весенняя идея – собрать в Москве молодежь всей Земли и показать ей преимущество социализь ма. Он говорил это привычное, даже родное слово с мягким знаком, чем вызывал хохот интеллигенции и затормозил этим на время ее любовь к себе. Но какое это преимущество, где оно лежит и с чем его едят, он никак не мог понять, и беспокойная нервная мысль упиралась в банальности – в Московский Кремль или в то, что в столице не было нищих. Но с последним обстояло более или менее просто – нищими были почти все, и на этом фоне выделялась, скорее, не нищета, а богатство. А Московский Кремль построил не Ленин, его построили цари и всякого рода сомнительный элемент, иностранцы и приспешники-клерикалы, так чего его показывать? Он хотел в самолете додумать этот вопрос, дожать, заточить, обстругать шелуху и отбросить лишнее, так нет, проклятая болтанка выбила его мысль из седла и заставила упасть к ногам в дорогих кожаных ботинках, сделанных по специальному заказу, но которые, тем не менее, натирали нещадно. Знал бы он, что главным итогом фестиваля в Москве, который состоится через год, будут родившиеся черные дети и обритые под ноль девицы (их ловили с иностранцами на кладбищах, потому что не было больше места для уединения, и тут же, на всякий случай, обривали), Хрущев бы не на шутку обеспокоился, и ему стало бы еще хуже. Но завтра – всегда неизвестность, как скажет лет через десять один знаменитый рокер. И оттого думать о завтрашнем дне – вполне безопасно.
Он оглянулся. Его помощник сидел в кресле позади с совершенно бледным лицом, приставив ко рту бумажный пакет. Глаза его были выпучены, на лбу появилась испарина.
– Скажи мне, Валериан Григорьевич, в чем же наконец преимущество социализь ма? – спросил Хрущев по возможности ровным голосом.
Валериан страдальчески посмотрел на своего неутомимого шефа. Даже сейчас, на пороге катастрофы он спрашивает про социализь м. Да что они, совсем безумные, что ли?.. Раньше Валериан Григорьевич работал в секретариате у Молотова, и тот все гундел: «Коммунизм, коммунизм, коммунизм…» Твердил глухим подземным голосом, как из чайника. Никита же как будто был реалистичнее и про коммунизм в основном помалкивал.
– Не бойся, Валериан Григорьевич, – сказал ему Хрущев. – Оставь пакет. Все равно сейчас упадем. – Тот, не улыбнувшись, привычно подчиняясь приказу, скомкал бумагу и положил ее куда-то под себя.
– Вы сами не знаете, что ли, в чем преимущество? – пробормотал он еле слышно.
– Не знаю. А ты мне объясни.
– Преимущество лишь одно. В том, что мы еще живы. Вопреки вероятности.
– Так, – согласился с ним Хрущев. – Хорошо. Тогда ответь, в чем преимущество капитализь ма?
– В легкой промышленности. Больше ни в чем.
– Ну, это мы догоним, – махнул рукой Никита. – И перегоним, если надо.
Морщась, он снял с ноги ботинок и задумчиво заглянул ему вовнутрь.
– Мы им нашу обувь экспортировать будем. Долго не протянут.
Через несколько лет в Америке он снимет тот же ботинок на заседании ООН и будет стучать им о стол. Родится легенда, что он сделал это в целях устрашения. Но это, конечно, не так. Хрущев снял ботинок из-за того, что он ему натирал, и только поэтому. Кто жил в России пятидесятых и позже, оценит справедливость моих слов: бывали такие ситуации, такие мозоли и такая щемящая боль, что ничего не оставалось, как снять с ноги обувь и запустить ею в первого встречного-поперечного…
Двигатели у самолета взревели, и он завалился на правый бок.
– Молитвы какие-нибудь знаешь? – спросил Никита у помощника.
Тот покачал головой.
– Неправильно живешь… Человек интеллигентного труда должен знать хотя бы одну молитву. Тем более коммунист… Я, впрочем, тоже давно позабыл… – Хрущев с тревогой уставился в незашторенный иллюминатор. – …Что ж. Пойдем наверх без молитвы.
Он встал с кресла и, шатаясь, направился к кабине пилотов. Ему навстречу выскочила стюардесса, грудастая и русопятая, в обтягивающей юбке ниже колена и лицом добродетельной матроны, блудящей лишь ночью, а днем читающей «Работницу» или «Огонек». Бросилась наперерез с истошным визгом:
– Никита Сергеевич!.. Вернитесь на место!.. Вы убьетесь! Сейчас нельзя ходить!..
Но Первый секретарь отстранил ее властным движением и вошел в кабину пилотов.
– Что у вас, хлопцы-гаврики? – спросил он, по возможности весело, скрывая дрожь в ногах и в голосе.
– Свердловск не принимает, Никита Сергеевич, – сказал ему командир корабля. – Будем садиться на военный аэродром Чкалов-8.
– Сажай скорее, – махнул рукой Первый секретарь. – А далеко ли отсюда до Свердловска?
– Километров триста. Может, чуть меньше.
– Триста?.. Это и на электричке доехать можно…
Бормоча что-то себе под нос, Хрущев возвратился на место.
– А все-таки ты не ответил на мой вопрос, Валериан, о преимуществе социализь ма, – сказал он помощнику, пристегиваясь ремнем. – И молитв никаких не знаешь?
– Не знаю, – откликнулся тот.
– Ну а «Манифест коммунистической партии» хотя бы помнишь?
– Местами, – уклонился тот. – «Пролетариату нечего терять кроме своих цепей… А завоевать он может весь мир».
Самолет в это время провалился в яму. Показалось, что за спиной выросли крылья, но эти крылья почему-то увлекали вниз. Машина резко пошла на снижение.
– Так и будем молиться… «Пролетариату нечего терять кроме своих цепей…» Поможет ли? – Хрущев закрыл глаза и втянул голову в плечи. – «А завоевать он может весь мир… А завоевать он может весь мир…»
Он вспомнил про судьбу своего старшего сына, который был военным летчиком и погиб, наверное, так же страшно, безвестно и глупо.
Пол под ногами затрясся. Салон заходил ходуном. Казалось, что самолет разламывается на куски…
2
Винты докручивали свои обороты. По бетонной полосе молотил дождь. Никита Сергеевич, слегка пошатываясь, в кожаном плаще и нелепой шляпе горшком спустился по короткому трапу вниз.