– Что вы такое говорите? Я верую в Иисуса Христа, Господа Бога нашего! – воскликнула матушка, и лицо ее пошло пятнами.
Девочка на коленях ее вдруг заплакала.
Отец Андрей знал, что жена не врет. Она была из сибирских староверов, а им хоть кол на голове теши, но от Бога своего не откажутся. Отец Андрей ничего не имел против них, но его поначалу сильно смущало ее мужское имя Павла. Он хотел даже ее перекрестить по новой, но жена не далась и даже призналась однажды, что апостол Павел мог быть женщиной, так, во всяком случае, считал ее дедушка.
Сейчас они говорили про веру, точнее, об отсутствии ее, и это была любимая тема отца Андрея.
– Да я не вас имею в виду, – пробормотал он с досадой. – А весь народ, всех жителей этого дымного города…
Время от времени он вытаскивал из своего почтового ящика белый конверт, внутри которого лежала небольшая мятая бумажка с заглавием «Святое письмо». Тогда эти письма получали везде. В Москве, Ленинграде, Куйбышеве и Гречанске. Были они написаны почти всегда детской рукой и повествовали о вещах необычайных, например, о том, что какой-то голубь заговорил непонятными словами и слепая старушка прозрела. Суть письма состояла в том, что получатель должен был переписать его семь раз и отправить семи разным людям. И тогда переписчику гарантировалась удача и выигрыш в государственную лотерею. В противном же случае письмо обещало напасти. Отец Андрей понимал, что религиозная народная жизнь сохранилась ныне только в этих чудовищных письмах, но все равно он рвал их с остервенением, не читая. Может быть, от этого в его семье и не было счастья.
Дочка заплакала еще громче.
– Настенька… Успокойся. Вот тебе сахар… – он попытался всунуть в ее ручонки кусок рафинада, но она с ужасом отпрянула от отца, как будто он был драконом, и прижалась к груди матери.
Отец Андрей снова уставился в тарелку с кашей. Заметил в ней волос и осторожно вытащил его двумя пальцами.
Затем порывисто встал и вышел в другую комнату.
Там он схватил за руку сына…
– Поймал!.. – закричал он в возбуждении и заломил руку за спину, заставив Сашку согнуться в три погибели.
Но тот ловко выскочил из-под его напора, увернулся и, толкнув кулаком в грудь отца, повалил его на кушетку.
Было не понятно, всерьез они борются или нарочно. Лицо Сашки пылало гневом, отец же пытался все свести к шутке, к глупости. Они раскраснелись и стали похожи оба на шаловливых подростков.
– Что там у тебя в школе? – спросил батюшка, тяжело дыша после потасовки. – Дразнят?
Сын промолчал.
– Не беспокойся. Меня тоже дразнили. Поповским охвостьем. Во времена моей юности было такое слово «охвостье», и я никак не мог понять, что оно означает. Я сказал об этом отцу, а он только засмеялся.
– А я не хочу, чтобы меня дразнили, – твердо сказал Сашка. – Не хочу быть твоим охвостьем. И вообще ничего не хочу.
– Тогда тебе нужно отказаться от нас с матерью. Но сейчас не двадцатые годы, и это не поощряется.
– Я уеду на стройку, – пообещал сын.
– Только лет через пять-шесть. Если сбежишь раньше, мы объявим тебя во всесоюзный розыск.
– Откажись! – вдруг пробормотал Сашка.
Отец Андрей вздрогнул. Он прекрасно понял, что имел в виду сын. Некоторое время думал, чем ответить, но не находил слов.
– Я знаю, все знаю… – наконец, сказал он медленно и глухо. – Тебя смущает немодность… неактуальность собственного отца. В самом деле, носить подрясник весьма странно…
– На женщину похоже, – сознался Сашка.
– Вот именно. Заросшее лицо, черные одежды, какая-то железка болтается на груди… Не модно.
– Не модно, – как эхо, отозвался сын.
– Но мода – вещь преходящая. Сейчас не модно носить бороду и заплетать волосы в косичку, как у меня. Но лет через десять-двадцать это может стать вполне нормальным, даже желаемым.
Сын недоверчиво хмыкнул.
– Поверь моему жизненному опыту. Подрясник? А вот шотландцы, например, носят юбки, и никто не бросает в них камень. А по поводу креста на груди… – он задумался. – Могу допустить неблизкое будущее, когда кресты станут носить по приказу. Почему бы и нет? Сейчас носят звезды на погонах и на лбу. А потом наденут кресты.
– Ну, это вряд ли, – сказал Сашка.
– Напротив. Вполне вероятно. Я этого времени не застану, а ты доживешь. Я вообще могу представить себе эпоху, когда церкви сделаются полны и туда будут ходить по моде или распоряжению. Только знай – вопроса веры это не решает. Надеть крест легко, а вот пойти на крест – значительно труднее… Даже Спаситель плакал в Гефсиманском саду! А что уж говорить о нас, грешных… – Он снова закашлялся.
– Я не пойду на крест, – отрезал сын.
– Тогда ты будешь стоять у креста, на котором распинают другого. Согласен на такую роль?
Сашка промолчал.
– Скажи подробно, что тебя смущает, – продолжал добиваться отец.
Сын опять не ответил.
– Не хочешь держать чашу при причастии? Хорошо. Я попробую найти другого человека. Если мне разрешат власти. Дай мне на это месяц.
– А ты мне помоги в геометрии, – пробормотал Сашка, смиряясь.
– Гипотенуза равна сумме квадратов катетов… Так или не так? – отец потер лоб, на котором выступила испарина. – Сумме квадратов катетов… – повторил он полузабытое правило, как молитву. – Сумме квадратов катетов…
Он почувствовал, что в ноги дует весенний ветер. Дом его был построен на невысоком летнем фундаменте. Давно уже надо было сделать двойные полы, но средств и рук для этого не находилось.
– А нельзя по-другому? – сказал вдруг Сашка.
– Как это по-другому? – не понял отец.
– Но ты же сам сказал: или ты распинаешь, или сам висишь на кресте. А нет другого пути?
– Нету.
– А я найду.
– Попробуй, – разрешил ему Андрей. – Это никому до тебя не удавалось.
– Я смогу, – пообещал Сашка. – Не беспокойся.
Отец Андрей призадумался. Он перевел собственную сентенцию на себя и почувствовал возможную лживость произнесенных им слов. Сам-то он висел на кресте или распинал висящего? Не понятно. Он всегда думал, что его распинают. Но дети были рядом, жена Павла намедни связала ему ладные носки из овечьей шерсти, и дом был хоть на летнем фундаменте, но собственный, не коммуналка, не клоповный барак, не холерный больничный корпус. И если отец его умер на лагерных нарах, то сына не тронули, и ему явно светила смерть в кругу жены и детей, то ли двух, а то и девяти, пока безымянных, но существующих уже в метакосмосе, смерть с исповедью и причастием, если к тому времени, конечно, церкви еще сохранятся.
Но он успокоил себя тем, что не следует торопить события. И что его личное место на кресте или рядом с ним определится Богом в самом ближайшем будущем.
2
– …причащается раба Божия Лиза во оставление грехов и в жизнь вечную, аминь. – Отец Андрей аккуратно положил кусочек причастия в рот беззубой старухе из чаши, которую держал в руках сын.
Промокнул ей губы и дал поцеловать чашу. – …причащается раба Божия Елена во оставление грехов и в жизнь вечную, аминь.
Народу на литургии было немного, всего человек десять, знакомых до боли, постоянных агнцев Христова стада, в вере которых отец Андрей был вполне уверен и которые составляли его настоящую Родину. Не та березка на лысом склоне, тем более не кадящий днем и ночью завод, не партия, которая задумчиво смотрела на церковь, размышляя, прихлопнуть ли ее сразу или дать помучиться, а вот эти – Лиза, Елена, Федор, Прасковья… Бог в его душе существовал благодаря им. Но тот же старец, что нагадал девять детей, обличил его однажды в человекоугодии, сказав, что абсолютно пустая церковь не отменяет тем не менее существования Бога, а поголовный атеизм не отменяет Христовой жертвы.
Этого отец Андрей понять не мог. Он всегда считал, что святыня существует только благодаря почитающим ее людям, икона мироточит только из-за любви прихожан и паломников.
За стенами церкви был слышен механический гул. В узком окне, забранном решетками, был виден экскаватор, который сносил уверенным ковшом остатки сельского кладбища. – …причащается раб Божий… – слова застыли на губах у отца Андрея.
Перед ним стоял кругленький человечек с веселым счастливым глазом, во всяком случае, одним, с пыжиковой шапкой в руках, который явно не проходил исповеди, но зато подошел охотно под причастие. Это был Михаил Борисович Кондрашов.
– Что вам? – спросил в недоумении священник.
– Пришел засвидетельствовать свое почтение, – весело сказал ему Кондрашов. – Попробовать не дадите?
Он имел в виду причастие.
Отец Андрей накрыл чашу расшитым золотом по-кровцом и, на всякий случай, отодвинул подальше.
– Все подошли, кто исповедовался? – спросил он прихожан.
Церковь удовлетворенно вздохнула.
– Я вас после службы подожду, – пробормотал Кондрашов. – Разговорчик имеется прелюбопытный.
Отец Андрей вынужденно кивнул.
Взял из рук сына чашу, занес ее в алтарь…
– Слава тебе, Боже, слава Тебе…
Осторожно доел оставшиеся кусочки просфоры. Выпил разбавленное вино до капли и промокнул губы.
3
Он вышел из алтаря без риз, в подряснике и увидел, что Кондрашов меряет складной линейкой иконостас, что-то шепча под нос и вычисляя. В храме к тому времени, кроме них, не осталось ни одного человека.
– Вам помочь? – спросил его отец Андрей.
– Да все уже просчитал. Какой экран заказывать, – озабоченно пробормотал Михаил Борисович. – В Свердловске доставать нужно… Через управление кинофикации…
Он сложил линейку и спрятал в карман пальто.
– А может быть, обойдемся без экрана? – дипломатично поинтересовался настоятель.
– Какой же это Дом культуры без экрана? Нет. Невозможно, – отрезал уполномоченный. – Хотя… – здесь он замялся, и маленькие глазки его хитро блеснули. – Можно было бы отложить решение этого вопроса, если бы вы меня не обижали…
– Чем же?
На это Кондрашов вдруг вытащил из внутреннего кармана распечатанный почтовый конверт.
– «Его святейшеству Патриарху Всея Руси Алексию от протоиерея Андрея Голубцова, настоятеля храма Всех Святых в городе Гречанске…» – прочел с выражением Михаил Борисович. – Вы писали?
Отец Андрей смолчал.
– «Самоуправство уполномоченного по делам религии не имеет границ… Осквернение кладбища с костями наших отцов… Само существование единственного в городе храма поставлено под угрозу…» Стиль, кстати, канцелярский. Из вас мог бы выйти прекрасный бюрократ!
– На почте перехватили? – предположил настоятель.
– Помилуйте, Андрей Евгеньевич. – Кондрашов прижал пухлые руки к своей груди. – Какая почта? Из канцелярии Патриарха мне переслали со специальной резолюцией: «Разобраться и принять меры».
– Сам Патриарх наложил резолюцию?
– Думаю, что не сам, – пробормотал Михаил Борисович, вглядываясь в резолюцию. – Но это и не важно. Виновный в безобразиях уже найден.
– Не я ли?
– Вы! – страстно выдохнул Кондрашов и даже причмокнул губами. – Какой догадливый! За это вас и люблю. – Он в порыве чувств обнял настоятеля за плечи. – В этом городе живут одни дураки. А про по… Между нами, православными. Кес ке се? Умных – только двое. Вы и ваш покорный слуга. А я тут обнаружил… В местном архиве. Знаете, как это местечко называлось при Петре Великом? «Горнорудный завод Смердянск»! Каково?
И Михаил Борисович громко захохотал.
– Смердянск! Клянусь покойной тетей!
Отец Андрей вздрогнул. В упавшем с неба хохоте почудились ему последние времена.
– Давайте выйдем на воздух, подышим. Погода нынче теплая, – предложил уполномоченный.
Тускло посмотрел на алтарь. Вдруг истово перекрестился, надел на себя шапку и пошел к выходу.
Снег стал рыхлым, ноздреватым, как пемза. Его хотелось брезгливо обойти стороной, хотелось не касаться даже ногами, но он был повсюду, по обе стороны Уральского хребта, и некуда было бежать.
Михаил Борисович коснулся рукой кладки, кусок трухлявого кирпича остался у него в руке…
– А вы, оказывается, креститесь… – удивленно обронил отец Андрей.
Но он бы удивился еще больше, если бы узнал, что Михаил Борисович, можно сказать, верит в Бога, правда, несколько иначе, чем верил отец Андрей. Кондрашов почти точно знал, что он есть. А если что-то есть, этому нужно дать соответствующую оценку. И оценка со стороны Михаила Борисовича была негативной. Во-первых, в мире существовала смерть. Во-вторых, социальное неравенство, которое было значительно хуже, чем равенство в бедности при социализме. А если так, если Бог ничего не делает, чтобы как-то подчистить и подлатать собственное творение, то его, Бога, следует высмеять, протащить «за ушко да на солнышко», как тогда говорили. Библию Михаил Борисович читал частенько и уважал как литературный труд священных секретарей. И этой скрытой пламенной любовью к Богу – любовью наоборот отличались многие активные атеисты. Отец Андрей хотел верить, потому что сомневался в предмете веры. Кондрашов же знал, и это знание освобождало Михаила Борисовича от всякого рода вер и сантиментов.
– Хотите свежий анекдотец? – сказал он, как всегда, улыбаясь. – Приходит к Богу человек и говорит: «Ты – не Бог. Бог – я!..» А Бог ему отвечает: «Какой же ты Бог, если сам говоришь, что Бога нет?» – Кондрашов осклабился. – Каково? В стиле Розанова и Бердяева. Парадоксальная штучка. Если Бога нет, то нет и человека. Не правда ли?
– А где вы читали Бердяева и Розанова? – ушел от ответа отец Андрей.
– В Ленинской библиотеке. В спецхране… Вот здесь у нас будет детская площадка. – И Михаил Борисович показал рукой на развороченное кладбище, на котором двое рабочих устанавливали детские качели. – Дальше разобьем небольшой парк. Дружбы народов… А в самой церкви… вы уж не взыщите… Художественная самодеятельность и кинофильм «Веселые ребята». Устраивает вас подобная перспектива?
– Не устраивает.
– А если не устраивает, то слушайте внимательно! – и в голосе уполномоченного появилась нешуточная сталь. – Все уже согласовано и обговорено… Но дело еще можно приостановить…
Отец Андрей некоторое время ждал продолжения, но потом сам нарушил молчание.
– Так сделайте милость!
– Одного моего желания недостаточно. Нужна ваша помощь… Вас часто спрашивают о чуде на улице Чкалова?
– Бывает.
– И что вы отвечаете?
– А что мне отвечать? Я чуда не видел.
– Да, да… Город бурлит… Как стакан газировки… – уполномоченный задумался, беззвучно шевеля губами и как бы разговаривая сам с собой.
С его лицо сошла экзальтация, он как бы провалился в какую-то неведомую для отца Андрея яму.
Подошел к врытым в землю качелям, сел на них и несколько раз качнулся. Железо жалобно заскрипело.
– Это ведь не я… – пробормотал он вдруг. – Детская площадка на месте кладбища и все такое… Это он! – И Михаил Борисович поднял указательный палец вверх.
Спрыгнул с качелей и отряхнул руки.
Отец Андрей инстинктивно посмотрел в небо. Оно было подернуто низкой, как вата, облачностью и смотрелось вполне равнодушно, даже враждебно всякому живому существу.
– Мы то с вами думали, что покойный генералиссимус… царство ему небесное… людоед и душегубец… Что хуже уже не будет… Но нынешний Первый вообще без тормозов… – зашептал Кондрашов страстно, уводя батюшку прочь, подальше от будущей детской площадки и мрачных, как жесть, рабочих. – Для нынешнего нет авторитетов. Он такое накрутит, столько напылит… Ему бы гопак танцевать и галушки жрать! А он туда же… В политику попер!
Михаил Борисович тревожно оглянулся, чтобы убедиться, не подслушивают ли их.
– А я… за одно разоблачение Берии сказал бы ему спасибо, – пробормотал отец Андрей.
– Чепуха. Обычная борьба за власть, – махнул рукой уполномоченный.
И он был вполне искренен. Хотя не мог сказать всего, что обрушилось вдруг из Москвы. А этим всем был февральский доклад Хрущева, то ли читанный им прилюдно на съезде, то ли не читанный (говорили по-разному), но разрушавший сердцевину власти, которая худо-бедно держала страну. Сам Михаил Борисович доклада не видел, и ему тогда же шепнул на ухо один из секретарей обкома, что Сталин, оказывается, был редкой сволочью. Кондрашов с этим, на всякий случай, согласился и уже вечером отправил письмо куда следует с изложением данного мнения в сем опрометчивом со всех точек зрений разговоре. Каково же было его изумление, когда через три недели письмо пришло к нему обратно с чьей-то размашистой резолюцией: «Никогда такого больше не пишите!» И здесь Кондрашов понял: начался гопак, гопак со всей страной и со всеми ветвями власти, которые хлопали друг о друга, будто в ладоши били, поддерживая неистовый танец Первого секретаря ЦК КПСС.
– Вы что-то хотели сказать про храм, – напомнил ему настоятель.
– А… про храм… – Михаил Борисович остановился, вспоминая, что же он собирался сказать и во что именно втравить настоятеля. – Вы ведь читаете проповеди по воскресеньям?
– Нет.
– Почему же?
– Вы сами запретили мне проповедовать.
– Ах да, – вспомнил Кондрашов. – Но теперь разрешаю. В ближайшее воскресенье скажете вот что… Что чуда на Чкаловской нет и быть не может. Приведете аргументы. Выставите резоны. Вот, собственно говоря, и все.
– Зачем? – спросил после паузы отец Андрей.
– Затем, что вас в городе слушают.
– И что тогда?
– Тогда… Приостановим строительство. Не станем закрывать храм. Годик-другой продержитесь, а там… – И Кондрашов мечтательно вгляделся вдаль, где чернели трубы металлургического завода. – Там, может, обстановка в стране изменится. Время сейчас быстрое… Все меняется с невероятной скоростью… Старушка Земля вертится все быстрее. Вы поняли, о чем идет речь?