Чтобы несколько исправить положение и ослабить влияние Нарцисса, среди русских вельмож возник замысел сорегентства. То есть Антон–Ульрих должен был сделаться таким же правителем, как и его жена. Но ни Анна, ни Линар вовсе простаками не были. Они мигом поняли, что после осуществления сего замысла легко будет вовсе скинуть Анну Леопольдовну с трона, – и у сторонников сорегентства ровно ничего не вышло, а Линар сделался неприкрытым врагом Миниху, главному стороннику идеи.
Однако все случившееся заставило беспечных любовников задуматься, не слишком ли вольно они обращаются с такой безделицей, как честное имя российской правительницы. В открытую говорили, что дочь ее Екатерина рождена неведомо от кого! А может быть, и сам малолетний император Иван Антонович…
Простейшее сопоставление дат и сроков свидетельствовало в пользу Антона–Ульриха, однако сопоставлением мало кто занимался: предпочитали чесать языками. Тогда любовники решили обмануть общественное мнение, и Морис вдруг открыто, бурно и неистово принялся ухаживать за сухопарой Юлианой Менгден. Большого труда изображать внезапно вспыхнувшую страсть Линару вовсе не было затруднительно: он любил вообще всех женщин. Кроме того, Юлиана была очень хорошим другом, веселой, остроумной, с ней приятно было поболтать, ну а для поцелуев и прочих нежностей оставалась правительница. «Всегда готовая к услугам», как принято было подписывать в ту пору дамские послания.
Ухаживанием отношения Линара и Юлианы не ограничились. В августе того же 1741 года было отпраздновано их обручение. Его торжественно отметили в присутствии императорской фамилии. Жених и невеста обменялись кольцами баснословной ценности, их исполненные нежности и пылкой любви письма как‑то сделались достоянием общественности и громогласно обсуждались. Может быть, только доверчивому и сентиментальному Антону–Ульриху не было ясно, что это дымовая завеса: лично его письма проняли и даже заставили прослезиться.
А между тем не столь легковерным людям было ясно: Анна Леопольдовна намерена пойти путем своей тетушки. В России это уже было, было: всевластный фаворит при влюбленной императрице – и жена–ширма. Но Бирон при всех своих недостатках был хотя бы умен… Линар же, судя по всему, свой ум тщательно скрывал – до поры до времени.
Не дай Бог, это время все же наступит!
Уже сейчас он соперничал во влиятельности с самим вице–канцлером Остерманом (Миних же был в это время отправлен в отставку и даже сослан). А между тем именно тогда французский посол Шетарди доносил своему двору: «Можно без преувеличения сказать, что Остерман теперь настоящий царь всероссийский!» Но получалось, что Линар был еще сильнее, чем Остерман! Перед Нарциссом заискивали все, кто домогался чего‑либо при дворе. Ведь ему вскоре предстояло оставить должность посланника и занять должность при правительнице.
Какую? Строились самые смелые предположения!
Одно было понятно: и Остерман, и фаворит дуют в одну дуду, когда дело идет о приверженности интересам Пруссии…
Прежде чем вступить в новую высокую должность, Линару предстояло сложить с себя все полномочия перед своим правительством. Для этого он должен был ненадолго уехать в Дрезден. Отправился он в путь 1 сентября – осыпанный подарками и знаками внимания, а также увозя с собой более чем на миллион рублей золота, драгоценностей и денег. Часть их была дана ему в качестве подарка от невесты, деньги он должен был положить от ее имени в фонд дрезденского казначейства, ну а драгоценности принадлежали российскому двору. Они были отданы Линару якобы для поправки и переделки. Однако пополз слушок, будто Линару предстоит заказать новую корону Российской империи, украшенную этими драгоценностями. Анна‑де Леопольдовна твердо намерена сделаться императрицей, отставив своего сына Ивана Антоновича. И кто знает, какая судьба ждет в таком случае малолетнего императора и его отца, принца Брауншвейгского, в недалеком будущем…
Нарцисс покидал Россию в состоянии крайнего беспокойства. Однако волновали его вовсе не темные слухи и уж тем паче не возможные нападения разбойников, которые шалили по лесным дорогам. Слухи пошумят да утихнут, а его сопровождает такой конвой, которому не страшны никакие разбойники. Причиной его беспокойства, как обычно, была женщина, однако на сей раз это не имело отношения к делам сердечным, хотя она и была красавицей.
Беда в том, что красавица эта звалась царевной Елисавет.
Прежде, еще малое время тому назад, любве–обильная дочь Петра Великого вела себя совершенно безопасно. Находясь под постоянной угрозой быть заточенной в монастырь (отнюдь не за беспримерное распутство, а за то, что была самой законной наследницей из всех претендентов на престол русский!), она так старательно выступала под личиной беззаботной бездельницы, что эта маска постепенно приросла к ней. Однако о ее правах не забывали ни разумные русские люди, недовольные обеими Аннами, ни могущественная Франция. Посол Шетарди и личный врач Елизаветы Арман Лесток (тоже француз) неустанно подогревали ее затаенные амбиции. Русские, недовольные властью обеих Анн, тоже не оставались в стороне. Их интересы выражал в основном друг Елисавет, граф Михаил Воронцов. Неустанно обрабатывал Елисавет и шведский посланник Нолькен. Соединенными усилиями удалось заставить царевну пробудиться от многолетней любовной спячки и подумать о будущем. Она вдруг осознала, что в любой момент доброжелательное отношение к ней Анны Леопольдовны может смениться полной противоположностью. Ведь до правительницы не могли не доходить слухи об интригах Шетарди, о тесной его дружбе с Лестоком, о сходках преображенцев в доме царевны Елисавет: гвардия обожала ее, ибо она тоже любила бывать в казармах (там крестила чужих детей, там выбирала себе любовников)…
Если Анна Леопольдовна оставалась к этим слухам глуха, то более проницательный Линар волновался. Надобно сказать, что точно так же реагировал на происходящее и Антон–Ульрих. Жаль только, что два эти мужа волновались порознь!
Наиболее решительные и сметливые люди из окружения Анны Леопольдовны советовали ей принять титул императрицы как можно скорей. Она отложила это до 7 декабря – до своего дня рождения, желая сделать себе роскошный подарок.
Накануне отъезда Нарцисс предложил любовнице обезопасить себя и арестовать Елисавет. Анна пожала плечами. Она считала двоюродную тетку пустышкой из пустышек, и предстоящий отъезд возлюбленного волновал ее куда больше.
Ну что, Линар уехал…
Между тем слухи о происках Елисавет все множились: увы, никакой тайны комплота[29] его участники держать не умели. Анне эта болтовня надоела. 23 ноября на куртаге в Зимнем дворце правительница подошла к своей молодой и красивой тетушке и сказала, глядя свысока:
— Что это, матушка?! Слышала я, будто вы, ваше высочество, имеете корреспонденцию с армией неприятельскою[30] и будто ваш доктор ездит к французскому посланнику и с ним неприятелю способствует? Советуют мне немедленно арестовать лекаря Лестока. Я всем этим слухам о вас не верю, но надеюсь, что если Лесток окажется виноватым, то вы не рассердитесь, когда его задержат!
У Елисавет подогнулись ноги… Однако у нее хватило ума не бухнуться на колени с покаяниями, а притвориться обиженной, заплакать и, разумеется, отрицать все эти слухи.
На ее счастье, Анна была легковерна… Такой сделало ее счастье. Линар любил ее – значит, и все должны были любить!
Как бы не так!
Вне себя от страха, Елисавет ринулась домой и мигом вызвала Лестока. Тот выслушал новости – и почувствовал, что шея его уже в петле и остались считаные мгновения до того, как палач вышибет из‑под него лавку.
— Неужто вы не понимаете, ваше высочество, что когда уберут друзей ваших, то возьмутся и за вас? – спросил Лесток хрипло. – Дни вашей воли, а может быть, и жизни сочтены! Взгляните вот сюда.
И тут же, от спешки разрывая пером бумагу, он нарисовал и положил перед Елисавет две картинки. На первой была она сама в короне и царской мантии. На второй… она же в монашеском клобуке. Над головой монахини грозно висела петля…
И тогда Елисавет наконец вспомнила, что она истинная дочь Петра Великого…
В ночь на 25 ноября, во втором часу пополуночи, Елисавет, молодой граф Михаил Воронцов, Лесток и Шетарди отправились в санях в казармы Преображенского полка, откуда вышли окруженные гренадерами и двинулись брать Зимний.
В ту же ночь Анна Леопольдовна, Антон–Ульрих и их дети были арестованы и заключены под стражу. В России свершился государственный переворот. Императрицей стала Елизавета Петровна.
Таким образом, не Анна Леопольдовна, а Елисавет сделала себе подарок ко дню рождения! Правда, с некоторым временным запасом, ибо родилась она 19 декабря, но… лучше раньше, чем никогда!
Таким образом, не Анна Леопольдовна, а Елисавет сделала себе подарок ко дню рождения! Правда, с некоторым временным запасом, ибо родилась она 19 декабря, но… лучше раньше, чем никогда!
Известие о перевороте застало Мориса Линара уже в Кенигсберге, на возвратном пути в Петербург (разумеется, дрезденский двор благосклонно отнесся к его желанию перейти на русскую службу и не чинил ему в отставке никаких препятствий).
Итак, все было кончено… Сунуться в Россию теперь мог бы только самоубийца. Да, впрочем, новое русское правительство категорически отказалось принять его в качестве посланника – наивные саксонцы все же попытались сделать такой запрос!
Более того! Когда спустя несколько лет саксонцы попытались назначить в Россию другого посланника, по иронии судьбы носившего также фамилию Линар, Россия категорически отказалась принять и однофамильца!
Увы, общение с Нарциссом доставляло удовольствие далеко не всем.
Линар вернулся в Дрезден и с тех пор сделался неприкрытым врагом России.
Между тем судьба его возлюбленной, ее семьи, а также нареченной невесты не оставляла никаких надежд. Пусть Елисавет и провозгласила вначале, что собирается брауншвейгскую фамилию, «не хотя никаких им причинить огорчений», отправить за границу, однако же путники были уже из Риги отвезены в крепость Дюнамюнде, где у Анны родилась дочь Елизавета. Вот уж насмешка судьбы в этом имени! И отцом этой девочки точно был не отставной муж Антон–Ульрих…
Миролюбие Елисавет было сломлено советами Шетарди и Лестока. Убежденная в опасности для России пребывания на свободе Ивана Антоновича и его родителей (тем паче что уже предпринимались попытки освободить его, уже вызревал заговор маркиза Ботта и Степана Лопухина по свержению новой императрицы), Елизавета отправила Ивана в крепость, а его родителей в ссылку в Ранненбург, а оттуда – в Холмогоры. При отъезде из Ранненбурга Анна была разлучена с последним человеком, который еще мог вселить в нее надежду на чудо: с Юлианой Менгден.
Последний светлый лучик во мраке, окружившем ее любовь, померк.
* * *— Итак, это вы, сударь… – промолвила Елизавета Петровна.
Мстительное выражение сверкнуло в ее глазах, и как ни был беспечен Нарцисс – Морис Линар, он все же слегка встревожился. А ну как до императрицы дошел слух о том, что он, Линар, некогда советовал своей бывшей любовнице Анне взять ее под стражу?! А ну как захочет отомстить?
Слух этот до Елизаветы Петровны, само собой, дошел. Однако Морис и не догадывался, что начала она мстить ему, еще когда ворвалась в Зимний на руках гвардейцев, а в 1746 году эту месть завершила, когда уполномочила своего посланника в Польше Михаила Бестужева «наведаться у Линара, не похощет ли он невесту свою, фрейлину Менгденову, за себя взять, понеже принцесса, при которой она до сего времени удержана была, скончалась, то, чаятельно, и ея фрейлины здесь долее удерживать не похотели бы, и что скажет, о том бы Бестужев отписал».
Да, это была чисто женская месть!
Увы, увы, увы… Нарцисс не выдержал взятой на себя роли. Он отказался помочь Менгден. А между тем у него оставалось немало ее денег и вещей – в том числе 35 тысяч рублей ее приданого, отданного ему под расписку. Некоторая часть богатства, увезенного из России, в том числе драгоценности короны, у него все же была вытребована посланником России в Дрездене Кайзерлингом. Возвратил он вещи после долгих требований и не без утаивания кой–чего «на память».
Ни Линару, располневшему, состарившемуся, набеленному и нарумяненному Нарциссу, ни злопамятной Елизавете Петровне, ни тем паче молоденькой великой княгине Екатерине Алексеевне не дано было знать, что именно она, Екатерина, станет орудием Немезиды и поставит точку в играх Линара с драгоценностями доверчивой Юлианы Менгден. Ее указом от 1762 года (уже в качестве императрицы Екатерины II) будет дарована свобода несчастной фрейлине, чрезмерно жестоко поплатившейся за свою преданность, и всему ее семейству.
Воротясь из изгнания, брат Юлианы решил вернуть хотя бы остатки состояния сестры. Он написал Линару послание с просьбой отдать деньги и драгоценности. Тот охотно согласился… при условии, что господин Менгден представит все расписки, некогда данные графом Линаром своей невесте.
Нарцисс был убежден, что найти расписки невозможно. В этой безалаберной России?! Спустя столько лет?! Да ни за что на свете!
История эта дошла до ушей императрицы Екатерины Алексеевны, и она приказала небо и землю местами поменять, а расписки сыскать.
Обошлись, впрочем, гораздо меньшими жертвами. В Летнем дворце стряхнули густую пыль со старых ящиков, в котором бывшая правительница Анна Леопольдовна некогда хранила свои драгоценности, – и нашли‑таки знаменитые расписки! Брат Юлианы немедленно отправился с ними к Линару, уверенный, что красавчик–фат уже давно спустил все добро.
К чести графа, следует сказать, что он сохранил лицо и вернул все до монетки и до последнего камушка.
С другой стороны, щедростями злополучной Анны Леопольдовны ее возлюбленный Нарцисс и без того мог жить припеваючи всю жизнь!
Что он и делал, пока вовсе не отцвел.
Нелюбимая фаворитка (Екатерина Долгорукая – император Петр II)
Государь император Петр II Алексеевич сидел, весь обвиснув на стуле. Губы мягкие, слюнявые, глаза мутные. Ослабели черты, поникли плечи – кажется, он еле–еле удерживается, чтобы не уткнуться лицом в столешницу и не захрапеть. Да, выпито нынче было немало, да и охота притомила…
Многие из гостей, собравшихся нынче в Горенках, в имении князя Алексея Григорьевича Долгорукого, тоже раздирали зевотою рты, однако немыслимо было уйти спать прежде государя. Приходилось терпеть, пока он не изъявит такого желания. А он клевал носом, жмурил воспаленные глаза, но не уходил, наблюдая, как Долгорукие затевают игру в фанты.
Николай, младший из детей князя Алексея Григорьевича, подстрекаемый неусыпным взором отца, обошел собравшихся и у каждого взял фант: платочек вышитый, или перстенек, или табакерку, или еще какую‑то безделушку. Юный император тупо хихикал, когда князь Алексей Григорьевич, сидевший спиной ко всем с завязанными глазами и дававший фантам задание, выдумывал что‑нибудь особенно смешное.
Сыну Ивану, любимчику императорскому, велено было три раза проползти под столом – в первый раз собакой лаять, во второй – кошкой мяукать, а в третий раз петухом кричать. Поскольку Иван был высок ростом и широк в плечах, он всякий раз застревал под столом и громко ругался в промежутках между лаем, мяуканьем или кукареканьем. Это было смешно, гости животики надорвали, с них даже сон помаленьку сошел.
Младшая княжна Долгорукая, Елена Алексеевна, тоже изрядно насмешила собравшихся, когда по воле отца принуждена была спеть. У нее не было ни слуха, ни голоса, из ее горла вырывались нестройные звуки, толстые щеки нелепо раздувались, и княжна более всего напоминала упоенно квакающую лягушку.
Камердинеру государеву, Степану Васильевичу Лопухину, велено было объясниться в любви следующему фанту. Этим фантом оказался сам Алексей Григорьевич, которого, как и все его семейство Долгоруких, Лопухин на дух не переносил, поэтому объяснение вышло кислым, покислее, чем поданная нынче к ужину капуста.
— А последнему фанту что сделать? – спросил наконец Николай, когда его отец старательно поблагодарил Лопухина за любовь и ласку и снова уселся спиной к собравшимся, завязав глаза и изготовясь исполнять свои обязанности водящего. Из коробки, обшитой бархатом, Николай вынул жемчужное ожерелье, которое незадолго до этого сняла со своей нежной шейки княжна Екатерина Алексеевна, старшая дочь Долгорукого.
Меж отцом и сыном так и было уговорено, что в последнюю очередь вынется именно это ожерелье. Однако князь задумался так натурально, словно никак не мог измыслить задания фанту.
— Этому что? – пробормотал он нерешительно. – Ну что же сделать этому? В окошко, может, выпрыгнуть? Ан нет! Этому фанту присуживаю поцеловать государя нашего, Петра Алексеевича!
Екатерина громко хихикнула и прикрылась платочком, как бы вне себя от смущения. Потом поднялась и осторожно приблизилась к государю.
А Петр даже не шевельнулся – так и сидел, опершись локтями в стол и с трудом удерживая ладонями голову. Чудилось, будто шея его набита тряпками, словно у куклы, и совершенно лишена костей, так безвольно моталась она из стороны в сторону.
— Ваше величество, – беззаботно усмехнулся Николай Долгорукий. – Фанту надобно вас поцеловать!
Петр поднял расползающийся взор на Екатерину и некоторое время тупо смотрел на нее, словно не узнавая.
— Целоваться? – пробормотал он наконец. – Опять с вами целоваться? Нет! – выкрикнул, с пьяной решительностью покачивая пальцем перед самым носом склонившейся к нему Екатерины. – Не хочу я с вами целоваться и не буду!