Однако Алексей Шубин даже не подозревал, на какой тоненький ледок он ступил, когда сделал первый шаг навстречу пылкой и очаровательной Елисавет. Глаза Анны Иоанновны, неотступно следившие за двоюродной сестрицей, были обострены двумя чувствами: подозрительностью и женской ревностью. Почти с теми же ощущениями следил за царевной фаворит императрицы Бирон, только ревность его была иного характера – это была тяжелая мужская ревность, не имеющая никакого права на существование, ибо Елисавет в жизни не додумалась бы поощрять страсть Бирона, ревность тайная, однако погибельная. Именно соединение ревности императрицы и ее фаворита постепенно сделало невыносимой жизнь всех тех, кто служил Елисавет.
В 1731 году чуть не поплатился головой регент хора Елисавет – Иван Петров. Он был арестован Тайной канцелярией – политической полицией того времени. Во время обыска изъяли загадочные и опасные бумаги: письмо о возведении на престол Российской державы (кого – не указывалось) и отрывок какой‑то пьесы о принцессе Лавре.
Подвергнутый допросу регент уверял, что первая бумага – текст концерта, который исполнялся в день тезоименитства Анны Иоанновны, а пьеса (она была написана на украинском языке) предназначалась для домашней постановки.
Ответы были признаны убедительными, регента отпустили.
Вслед за тем заключили в тюрьму одну из прислужниц Елисавет, обвинив ее в том, что она дурно говорила о Бироне. После скорого следствия девушку били плетьми и заключили в монастырь. Однако Анна Иоанновна, живо интересовавшаяся дознанием, высказала мнение, что сечь кнутом и заключать в монастырь следовало не прислужницу, а госпожу!
Тучи над головой Елисавет сгущались, но она и Алексей Шубин были слишком упоены своей любовью, чтобы это заметить. Тем внезапнее грянул гром.
Шубин был перехвачен – не в казармах, где это могло вызвать неудовольствие и даже бунт, а по пути к Елисавет, арестован, разжалован из гвардии за участие в каком‑то неведомом заговоре против императрицы и немедленно препровожден под конвоем в Ревель. Там он какое‑то время оставался под домашним арестом, а потом был снова взят под стражу и возвращен в подвалы Тайной канцелярии. Ему предъявили обвинение в государственной измене, пытали, били кнутом, а затем отправили в вечную каторгу… невесть куда.
На Дальний Восток.
Только генерал–фельдмаршал Миних знал то место на карте Камчатки, которое он небрежно отчеркнул ногтем, да за множеством забот сие очень скоро выветрилось из памяти и у него. Сопровождающим бывшего лейб–прапорщика в ссылку был дан строжайший приказ нигде, ни в каких пересылках, не отмечать его имени, а по приезде в место назначения немедля женить его на какой‑нибудь туземке.
Шубин был обречен на забвение.
Однако Елисавет не забыла его. Когда попытки выяснить судьбу нежданно пропавшего возлюбленного поставили ее на край опасной бездны и оставалось совсем немножко до того, чтобы самой сорваться в эту тьму – угодить либо в тюрьму, либо в монастырь, – она вновь притихла. Плакала, но по ночам. Горе таила в глубине сердца. Носила черное – якобы в целях экономии, а на самом деле сие обозначало ее траур. Чтобы не вызывать подозрения, внезапно ударившись в затворничество (да и не была она способна к телесному постничеству!), утешалась с другими мужчинами. И даже пламенно влюбилась в Алексея Разумовского! Однако частенько, оставив своего малоросса спящим на смятых простынях, присаживалась к столу и, неуклюже водя пером по бумаге (каллиграфия не входила в число ее несомненных достоинств), смахивая с глаз слезы, слагала стихи в стиле писаний того времени, хоть немного облегчавшие ее страдания:
Эти стихи были сложены для Шубина. Может быть, в одну из тех ночей Елисавет и дала себе клятву разыскать его во что бы то ни стало, когда она взойдет‑таки на престол. Может быть, именно эта клятва, а не только страх, отчаяние, неотступные увещевания придворного врача Лестока, французского посланника Шетарди, не только безоглядная поддержка гвардии и помогли ей в ночь на 25 ноября 1741 года на штыках преображенцев ворваться в палаты Зимнего дворца и совершить тот государственный переворот, который сделал ее из безобидной, веселой, шалой Елисавет императрицей Елизаветой Петровной.
Приказ о поисках и возвращении Алексея Шубина был одним из первых в череде изданных после переворота. Прошло десять лет со дня ссылки – но Елисавет не забыла его!
* * *Лишь только поручик Семеновского полка Булгаков уверился, что стоящий пред ним человек – и впрямь Алексей Шубин, как они тут же тронулись в путь. Мчались десять тысяч верст в столицу сменными тройками, загоняя насмерть лошадей, и через три месяца Шубина привезли в Петербург.
Бог весть, чего ждали былые любовники от этой встречи! Однако если Елизавета Петровна, сделавшись императрицею, осталась прекраснейшею из женщин, то перед нею оказался преждевременно постаревший, изможденный человек с обезображенным оспой лицом…
Вернуть прошедшее оказалось невозможно. Тем более что в сердце Елизаветы Петровны давно царил другой – Алексей Разумовский, ее морганатический супруг. Но почести человеку, пострадавшему за свою любовь, воздали сполна. Алексея Яковлевича Шубина, вновь зачислив в Семеновский полк, произвели в генерал–поручики; наградили орденом Святого Александра Невского; пожаловали поместье – любимое императрицею богатое нижегородское село Работки, когда‑то подаренное ей при рождении отцом, с прилегающими к нему деревнями; определили пенсию. Поскольку здоровье Алексея Яковлевича было окончательно подорвано каторгою, то службе и пребыванию при дворе он предпочел участь провинциального помещика.
Сюда, в Работки, он вызвал свою камчатскую жену, на которой был когда‑то женат насильно, но к которой успел привязаться. С ней прибыла целая компания молоденьких и хорошеньких камчадалок, которые некоторое время после смерти супруги составляли гарем стареющего помещика, но потом были выданы им за парней соседней деревни Чечениной. Старожилы–нижегородцы рассказывали, что долгие годы жителей Чеченина дразнили камчадалами и у половины из них были раскосые, узкие глаза.
Так и дожил Алексей Яковлевич Шубин свой век в Работках. Умер он в 1766 году, пережив обожаемую Елизавету на семь лет, однако каждый год в день ее тезоименитства гремели старые пушки, стоявшие у ворот работкинского имения, а старик–хозяин, выйдя на крыльцо, салютовал шпагою и трижды выкликал во весь голос:
— Виват, Елисавет!
Геркулес и Кантариды (императрица Екатерина Великая – Александр Ланской)
Сырым октябрьским вечером 1784 года по дороге из Петергофа в столицу мчался экипаж. Это была простая карета шестерней, без сопровождения охраны, и редкие путники или проезжие, которые оказались в ту пору на дороге (осенняя погода стояла такая, в какую, по пословице, добрый хозяин собаку из дому не выгонит!), не обращали никакого внимания на заляпанные грязью дверцы без гербов.
Карета ворвалась в Петербург и подкатила к Зимнему дворцу уже поздним вечером. Не было ни огонька в окнах, тьма царила вокруг. Лакей, иссеченный непогодою, соскочил с козел, на которых всю дорогу трясся рядом с кучером, и, сгорбившись, вприскочку понесся к будке караульного. Ему пришлось довольно долго стучать, чтобы разбудить часового. Последовали короткие переговоры, более напоминающие перебранку, и лакей уныло, то и дело оступаясь в холодные лужи, вернулся к карете. Робко стукнул в дверцу.
— Ну что? – послышался раздраженный женский голос, и в окне кареты отдернулась кожаная завеса. – Чего тьма такая? Неужто спят все?
— Беда, Анна Степановна, душенька, – обескураженно проговорил лакей. – Дворец‑то заперт наглухо! Там и нет никого. Нас никто не ждал!
— И что, нам даже ворота не откроют? – сердито спросила Анна Степановна.
— А проку‑то, душенька–графиня? – плачущим голосом воззвал лакей. – Ворота откроют, а двери‑то заперты! Неужто окна бить станем?
— М–да… – протянула «душенька–графиня». – Окна бить не хотелось бы…
Она отвернулась, и из глубины кареты послышался невнятный разговор. Похоже было, что Анна Степановна с кем‑то совещается. Наконец она снова приникла в окошку:
— Давайте поворачивать в Эрмитаж[8]. Глядишь, там приют найдем.
Лакей кивнул и побежал к передку кареты, приговаривая:
— В Эрмитаж, слышь ты! Гони в Эрмитаж!
— Чего тут гнать‑то? – огрызнулся смертельно уставший кучер, с усилием поворачивая такую же замученную упряжку. – Рядышком все!
— Давайте поворачивать в Эрмитаж[8]. Глядишь, там приют найдем.
Лакей кивнул и побежал к передку кареты, приговаривая:
— В Эрмитаж, слышь ты! Гони в Эрмитаж!
— Чего тут гнать‑то? – огрызнулся смертельно уставший кучер, с усилием поворачивая такую же замученную упряжку. – Рядышком все!
Скоро шестерка, вяло потрусив по набережной, подвезла карету к Эрмитажу, однако и в окнах этого дворца царила полная тьма, и вокруг точно так же веяло безлюдьем, как и от Зимнего.
— Мать честная! – сердито сказала Анна Степановна. – Ну как есть податься некуда! Это что ж на свете белом деется, а?
— Свет давно уже не белый, а черный, душа моя, – послышался рядом с ней негромкий голос. – Черным–черно кругом, хоть глаза выколи!
Анна Степановна жалостливо вздохнула, потому что прекрасно понимала: ее спутница ведет речь отнюдь не о сгустившейся октябрьской ночи.
— Что ж делать будем, а? – спросила она, как бы ни к кому не обращаясь. – Где голову приклоним? Неужели обратно в Царское двинемся?
— Думать нечего! – выкрикнул кучер, который от нелепости сего предположения даже позабыл о необходимой почтительности. – Лошади вот–вот падут! И сюда‑то еле доплелись, а уж снова такой же конец отмотать – и думать нечего!
— Что ж, в карете спать станем? – плаксиво вопросила Анна Степановна. – А? Что скажешь, матушка?
— Пусть эти двое взломают дверь, – приказала ее спутница. – Вот и вся недолга. Найдут какую‑нибудь боковую – и взломают. Тогда войдем в Эрмитаж и там заночуем.
— Ай, матушка, а кто ж нам прислуживать станет? – возопила Анна Степановна.
— Не велика барыня, сама себя обслужишь, – последовал ответ. – И довольно, не пищи. И без тебя тошно.
Голос ее задрожал, и Анна Степановна немедленно перестала причитать. Выйдя из кареты, она передала приказание своей спутницы лакею и кучеру. Они оба то ли устали уже смертельно, то ли понимали, что женщина, оставшаяся в карете, дошла до предела терпения, но спорить не стали, а покорно отправились ломать боковую дверь. Против ожидания, это удалось сделать довольно споро: что лакей, что кучер были мужиками ражими, и усталость оказалась нипочем. Не прошло и нескольких мгновений, как двери в темное нутро Эрмитажа отворились.
Женщины вошли. Лакей, держа в руках две плошки, взятые из кареты, семенил впереди, и пламя почти догоревших свечей бросало страшные изломанные тени по стенам. Графине Анне Степановне очень хотелось начать взвизгивать и бояться, однако было не до того: спутница, которую она вела под руку, уже едва шла и с каждым шагом качалась, что былина на ветру. Наконец‑то добрались до какой‑то комнаты, где по стенам стояло два дивана.
— Довольно, – неживым голосом проговорила женщина. Она отстранилась от Анны Степановны, добрела до дивана и повалилась на него. Посидела мгновение, потом легла, подложив руку под щеку и свернувшись клубком.
— Матушка, ты б хоть разделась… – начала было графиня Анна Степановна, однако тут же и осеклась: до нее донеслось тяжелое дыхание ее спутницы, с каждым вздохом становившееся все ровнее.
— Уснула? – с надеждой выдохнул лакей, вытягивая шею и пытаясь что‑то различить в темноте.
— Вроде бы, – прошептала Анна Степановна. – Ну, иди с Богом, Захар Константинович. Одну свечку оставь пока. В соседней комнате ляжешь, у дверей.
— Как скажете, душенька–сударыня, – покорно кивнул камердинер Захар Константинович, отчаянно зевая. – Вот только помогу там с лошадьми – и тотчас явлюсь.
Он вышел за дверь, поставив плошку со свечой прямо на пол.
Графиня Анна Степановна тяжело опустилась на свободный диванчик, который испуганно закряхтел под ее немалой фигурою, и принялась стаскивать тяжелые от грязи – выгваздалась, пока шли по садовой дорожке к сломанной двери, – башмаки. Пошевелила усталыми ногами, приготовилась было лечь, но тут же вспомнила, что подруга ее уснула, не разувшись.
С усилием поднялась, сделала несколько шагов, поджимая пальцы на ледяном полу. Откинула полу подбитого мехом плаща, которым с головой накрылась спящая, но только взялась за каблучок коротенького сапожка, как спутница ее вдруг пробормотала:
— Сашенька, свет мой… Солнышко… Ну вот и вернулся, а сказывали про тебя страсти всякие! Ну, иди ко мне, радость моя ненаглядная!
Она тихо, нежно засмеялась, а потом дыхание ее стало легким и ровным, словно у влюбленной женщины, которая уснула в объятиях своего возлюбленного.
Анна Степановна выпустила из рук каблучок и осторожно отошла от спящей.
Тихо–тихо, чтобы ни одна пружинка не скрипнула, опустилась на свой диван. Прилегла, вслушиваясь в тишину. Сердце у нее колотилось как сумасшедшее.
Свеча вдруг затрещала, готовая погаснуть.
— Сашенька, не уходи!.. – послышался испуганный стон.
Графиня пальцами схватила фитиль и загасила свечу, не обращая внимания на ожог. Снова легла, и скоро ее локоть, подложенный под щеку, стал мокрым.
Она плакала – тихонько, украдкой, не всхлипывая. Да что всхлипывать – она и дышать не станет, только чтобы не разбудить свою несчастную подругу, несколько дней назад похоронившую юношу, которого она любила, быть может, больше всех своих многочисленных возлюбленных.
«Господи! Пусть она проспит подольше! – мысленно взмолилась графиня Анна Протасова. – Пусть хоть во сне снова с ним встретится!»
Этого юношу звали Александр Ланской, а женщина, которая теперь могла встретиться с ним только во сне, была императрица Екатерина Алексеевна.
* * *— Ну, друг мой, это несправедливо! – сказала однажды, смеясь, Екатерина графу Александру Сергеевичу Строганову. – Вы, мужчины, чуть состареетесь, вовсю начинаете приударять за молоденькими красотками. Причем приманиваете их мошной да каменьями. А мы, женщины, разве хуже? Неужто думаете, что нас, когда мы в возраст входим, перестает молодая красота привлекать? Да ведь мы тоже живые! Отчего ж нам нельзя молодых красавцев любить – пусть и приманивая их не токмо ложем, но и всем, во что горазды по мере своего состояния и положения?!
Этот разговор Екатерины с ее старинным приятелем происходил не просто так – не по отвлеченному поводу. Она тогда сгорала от страсти по двадцатидвухлетнему красавцу по имени Александр Ланской, и ей чудилось, что такой невероятной любви в ее жизни никогда не было.
Ну что ж, в этом и заключалось ее счастье и горе, что она всегда любила словно впервые. Однако Александр Ланской был истинно достоин такой любви.
Удивительно – всегда считается, что сильная женщина может вполне обойтись без мужчины. Ну, в крайнем случае станет иметь его только для постели. Для здоровья! Трудно представить себе более сильную женщину, чем Екатерина. Однако она не могла обойтись без мужчины не только в постели и не только для здоровья. Ей нужно было иметь мужчину в сердце своем – для нежности! И ей было наплевать на то, что окружающие считают ее фаворитов просто развратными мальчишками, которые ставят своей целью не любовь, а обогащение за счет страстей немолодой одинокой женщины.
Что и говорить, путь к ее персоне был тернист. Конечно, порою нечаянная удача перепадала, как в распространенном историческом анекдоте, какому‑нибудь часовому, который приступал к делу рядовым, а потом, после торопливых и бесстыдных ласк императрицы, уходил капралом. Но, как правило, дело обстояло иначе. Далеко не так просто!
Светлейший князь Григорий Потемкин уже через два года общения с этой незаурядной женщиной и незаурядной любовницей понял, что может быть ей только другом, советчиком и помощником во всех ее великих начинаниях. Если останется любовником, то скоро умрет. Для того чтобы быть той, кем она была – Великой Екатериной, – императрица нуждалась не только в умных мыслях, но и в постоянной подпитке нежностью, пылкостью, страстью: она должна была постоянно ощущать себя любимой и желанной. Чтобы быть великой женщиной, она должна была всегда оставаться именно женщиной. Эта сущность натуры Екатерины была понятна Потемкину, и прежде всего во имя этого – ну и, конечно, чтобы постоянно, так сказать, держать руку на любовном пульсе своей дорогой подруги, – он и начал представлять ей молодых людей, преданных ему безусловно.
…И вот на какой‑то вечеринке появлялось вдруг новое лицо. Оно было непременно молодым и красивым, причем где‑то позади сего лица маячил озабоченный светлейший. Пронырливый нос придворного общества мгновенно начинал трепетать ноздрями, чуя поживу.
Императрица взглядывала на новичка – сперва мельком (случалось, что одним взглядом все и ограничивалось, и тогда протеже светлейшего постигала участь не новой звезды, а спички, чиркнувшей о терку), а потом и пристальней. Если взгляд ее зажигался интересом, а улыбка порхала на устах с особенной кокетливой легкостью, можно было ожидать, что завтра молодой красавчик будет назначен флигель–адъютантом ее величества. Люди опытные мигом понимали, что это значит. Однако новый чин должен был знать, что прыгать от восторга пока что рано. Предстояло еще пройти испытание.