Полоцк пал, словно колос под серпом. Жители его стояли на коленях по обочинам улочек и могли видеть, как их господина, его жену и дочь, накинув им веревки на шеи, гнали, словно строптивую скотину, за городские стены – туда, где раскинут был шатер победителя.
Здесь их швырнули ниц на землю и заставили ждать решения своей участи.
И в то время, когда эти трое лежали во прахе, отсчитывая последние мгновения своей жизни, между Владимиром и его дядей состоялся вот какой разговор:
— Она назвала тебя робичичем. Если ты спустишь ей это, найдутся и другие охотники тебя оскорблять. Ты должен поступить так, чтобы молва о твоей мести за свою честь, за гордость свою прокатилась по всей земле Русской и осталась в веках. Ты скоро станешь властителем этой земли – так что ж, ты хочешь, чтобы над тобой смеялись дети и бабы? Чтобы судачили о тебе – наш князь‑де спустил обидчикам своей матери! Отбей им охоту! Вырви у них языки, прежде чем тебя осмеют!
Да уж, до некоторой степени ярость Добрыни понятна. Назвав Владимира сыном рабыни, Рогнеда нанесла ему двойное оскорбление: во–первых, упомянула о его происхождении, которого он сам втихомолку стыдился и из кожи вон лез, чтобы никто об этом не вспоминал; а во–вторых, Рогнеда назвала его материнским прозвищем, употребив его как отчество. Не «Святославич», а «Робичич»! И Владимиру, и особенно Добрыне, который некогда тоже был рабом, пережить подобное было просто немыслимо.
И все‑таки Владимир никак не мог взять в толк, чего именно хочет от него свирепый дядюшка.
— Но ведь я пленил полочан, – растерянно говорил молодой князь. – Рогнеда теперь моя. Разве этого мало? Я могу сжечь город и убить Рогволода с женой…
— Это обычная участь побежденного, – криво усмехнулся Добрыня. – Такая доля не вызывает к нему презрения – только жалость. Унижение – вот что должны испытать Рогволод, его жена и дочь. Унижение, после которого сама смерть покажется им милостью!
— Но я не хочу убивать Рогнеду, – пробормотал Владимир.
— Это ты сам решишь, – усмехнулся Добрыня. – Потом. После того, как…
— После чего? – насторожился Владимир. – Что ты хочешь, чтобы я сделал с ней?
И тогда Добрыня сказал ему – что…
После этого разговора Рогволода и его княгиню привели в шатер Владимира и привязали к столбам, подпиравшим его свод. Затем ввели Рогнеду. Совлекли с нее одежду, и Владимир изнасиловал строптивицу на глазах ее отца и матери.
«Не по нраву тебе было разувать робичича? А спиной по голой земле ерзать под ним – это тебе как, по нраву?» – посмеивался про себя Добрыня, который, конечно, из князева шатра не ушел и наблюдал творившееся там от начала до конца.
Ну а потом Рогволод и его жена были убиты, а Рогнеда отправлена в обоз – как вещь князя новгородского. И на всем пути до Киева, и потом, во время осады Ярополка в Родне, Владимир пользовался ее красотой и телом, как хотел и когда хотел. Неведомо, сам ли он решил изменить ее имя или это было сделано по совету все того же Добрыни, который, на собственном опыте изведав, что такое унижение, теперь расплачивался со слабейшими разменной монетой своего страдания, однако отныне только Рогнеда помнила свое прежнее гордое имя, всем остальным велено было звать ее Гориславой. Видимо, в ознаменование того, что отныне участью ее сделается только горе и печаль.
И все‑таки… И все‑таки эти первые дни она потом вспомнит как лучшие и светлейшие среди худших и темнейших. Красота Рогнеды–Гориславы зачаровала ее насильника и господина, и если Владимир был способен кого‑то любить, то истинно любил он бывшую полоцкую княжну, держал ее не в обозе, а в своем шатре, и хоть нежные слова редко срывались с его уст (может быть, Владимир их вовсе не ведал и говорить не умел!), а все же наложница молодого князя не знала ни голода, ни холода, спала на мягкой постели, ела досыта, ее не били, а что приходилось и днем, и ночью разделять сластолюбие Владимира (неуемное сластолюбие!), так разве это настолько большая беда? Когда двое молоды, когда кровь горит, случается, что бывших врагов мирит страсть и ночь оказывается всевластнее дня с его злобой, яростью и мстительностью… И если бы не одна встреча, которая ожидала Владимира в Киеве, кто знает, может быть, Гориславе удалось бы найти счастье, сделавшись женой Владимира и киевской княгиней?..
Кто знает!
Тем временем Владимир с войском дошел до Киева и осадил Ярополка в его стольном городе.
Однако осада могла длиться долго. Владимир же был нетерпелив. И он стал искать пособника в стане брата. Предателя. И нашел! Этого человека, к которому отправил тайное послание Владимир, суля златые горы за предательство своего господина, звали Блуд.
Словно нарочно!..
Блуд с охотой принял предложение новгородского князя. Решено было любыми путями выманить Ярополка из Киева. И тогда Блуд начал мутить воду. Он подстроил так, что до Ярополка дошли какие‑то подметные письма, якобы написанные киевлянами Владимиру. Смысл их был следующим: жители Киева настойчиво призывали Владимира к городу, обещая предать в его руки Ярополка и с охотой признать нового князя.
Эх, беда: старший сын Святослава Игоревича не в него пошел! Ярополк был умом недалек. Он покорно принял волю небес. А может быть, помня гибель Олега, случившуюся по его вине, он и сам признавал за богами право покарать его за братоубийство. Так или иначе, он бежал из Киева (отдав его Владимиру без боя) в город Родню в устье реки Роси. С собой он взял малое количество воинов (в Родне была своя дружина), Варяжко, своего доверенного слугу, и одну женщину.
Строго говоря, у неженатого Ярополка она и была одна – наложница, любовь. Его сватовство к Рогнеде было вынужденным – пришло время вступить в брак, а вернее, укрепить связь с удельным князем полоцким. Да и наследник нужен был князю киевскому. Но, будь его воля, он женился бы на другой… Однако само присутствие ее в доме князя вызывало тихий, но яростный протест и дружинников, и горожан. Ее боялись, словно злую ведьму, хотя влияние ее на Ярополка имело совершенно другую природу. Киевляне опасались, что под этим влиянием Ярополк не только обратится в христианство сам, но и начнет внедрять греческую веру на всей Руси. Ибо женщиной этой была та самая грекиня, бывшая черница, которую привезли в Киев, исполнив завет князя Святослава.
* * *Эйрена, будь она язычницей, молилась бы о милости мечу. Не деревянному идолу с золотыми усами и серебряной головой – Перуну, не кукле деревянной, затейливо раскрашенной, – Ладе, а обычному воинскому мечу. Ибо именно этот меч разрубил однажды ее жизнь на две половинки: в первой осталось мирное, тихое, тоскливое и унылое, однако спокойное существование в монастыре близ Доростола. Вторая же была вся смятение, страх, неуверенность не то что в завтрашнем дне, но и в следующей минуте… Святослав был жесток и неугомонен, а путь из Болгарии на Русь оказался и долгим, и трудным, и голодным, и холодным. Но все же рядом со своим похитителем Эйрена ощущала себя почти в безопасности. Во всяком случае, защищенной, как и должна чувствовать себя женщина в присутствии сильного мужчины. Если был сыт Святослав, была сыта и его пленница. Голодала она, лишь когда голодали сам князь и вся его дружина. Никто не смел посягнуть на женщину князя. Свято блюл завет господина после его гибели и Свенельд.
Но после прихода в Киев все изменилось. Никто не знает, как горевала Эйрена о смерти Святослава, когда сделалась наложницей его сына!
И хоть Господь велел смиренно переносить испытания, а в жизни земной учил видеть лишь переход к небесному блаженству, Эйрена втихомолку думала, что срок испытаний ее затянулся. Но никому – тем паче Господу! – не могла бы она признаться в том, что самым тягостным среди этих испытаний было то, что она вынуждена была принадлежать слабому мужчине!
Сам не ведая того, Святослав приохотил ее к сладости мужских объятий. Но не только в этом нежданно пробудившемся любострастии крылось изменение Эйрены. Она теперь всех мужчин равняла по тому, первому. В ее понимании мужчина должен быть именно таким, как Святослав. И страшно становилось, если он не выдерживал сравнения, если Эйрена ощущала себя сильнее его – не плотью сильнее, а духом.
Никогда, ни разу не ощутила она рядом с Ярополком той готовности к смирению, которую чувствовала рядом со Святославом. Возлежать с ним – это было как Господу молиться: смиренно и счастливо. Это кончилось вместе с его жизнью. А ведь для Святослава она была не более чем ночная игрушка. Ярополк же любил ее, свою первую и единственную женщину, смотрел на нее, как молящийся на икону, к ней на ложе восходил с почтением, касался ее дрожащей рукой… Эйрену саму дрожь начинала бить от этих касаний, только это была дрожь отвращения, вот беда! Что с того, что она не знает ни голода, ни холода? Что с того, что одета в дорогие, шелками расшитые наряды, если жизнь ее была бессмысленна!
Сначала, когда Свенельд швырнул ее на колени перед киевским князем, оказавшимся безусым мальчишкой пятью годами моложе своей наложницы, Эйрена подумала, что сладить с ним будет нетрудно. Подумала: так вот для чего Господь вырвал ее из родной почвы, словно растение, которое должно быть завезено в чужие земли и дать там чудесные плоды! Если не видеть Эйрене счастья женского, то хотя бы попытается она, как ее тезка–мученица, как другие христианские подвижницы, обратить к истинной вере огромные массы язычников. Никто не знает, сколько раз затевала она с Ярополком разговоры о крещении. Однако он, мягкий и покладистый во всем, отзывчивый на любую просьбу Эйрены, только головой мотал в ответ. Он никому не перечил, позволял ходить в христианские храмы – их было в Киеве несколько, – однако сам оставался привержен отеческой вере.
Христиане, и прежде всего Эйрена, упрекали его за отказ креститься. А соотечественники–язычники корили, что слишком много воли дал в стольном граде «греческой вере». Ярополк болтался между теми и другими, не в силах принять чью‑то сторону. Эйрена, впрочем, надеялась, что рано или поздно убедит Ярополка креститься самому и крестить народ. Вот если бы у нее родился сын… Однако она все никак не беременела. Вокруг уже начали шептаться, а потом и в голос говорить о том, что наложница князя неплодна и ему нужна другая женщина. Жена! Поддавшись на эти уговоры, Ярополк и посватался к Рогнеде.
И тут Эйрена воззвала к небесам о помощи. Ярополк, который, казалось, будет принадлежать ей вечно, – мягкий, податливый, покладистый… Ярополк изменил! И она принялась молиться – равно Христу и этим раскрашенным деревянным славянским идолам, – чтобы вмешались, чтобы разрушили брак с Рогнедой, чтобы воздали Ярополку за измену! Чтобы отомстили! И… чтобы ей все же забеременеть!
Кто из богов откликнулся? В те давние времена господство на земле и в небесах еще не было так уж твердо закреплено за Христом. Старая вера, старинные божества уходили неохотно, а кое–где не уходили вообще, таились, прятались – для того чтобы в самый неподходящий (а может быть, наоборот, в наиболее подходящий!) миг вдруг высунуться из темного угла, куда их загнали христианские священники, и с лукавой улыбкой показать свою потаенную, неумирающую, древнюю силу.
Пока Эйрена молилась, Ярополк отправился на переговоры в Киев к Владимиру. Верный слуга Варяжко пытался вразумить его: «Не ходи, князь, убьют тебя; беги к печенегам и приведешь воинов». Да где там, разве Ярополк послушается!
Стоило Ярополку войти во дворец (ранее принадлежавший ему, но теперь захваченный Владимиром!), как два варяга пронзили его мечами. Блуд в это время запер двери и не дал войти за ним его дружинникам. Вот так был убит Ярополк. И все, что принадлежало прежде ему, теперь перешло во владение Владимира. В том числе эта странная, печальная, отчужденная женщина с огромными черными глазами.
Ох уж эти глаза… Какая злая сила таилась в них, что они заронили в душу Владимира неодолимую страсть? Всю жизнь он видел вокруг только светлооких женщин. У половчанок глаза были узкие, темные – скучные. И тут вдруг засияли пред ним два черных солнца. Околдованный, ослепленный, что мог сделать Владимир, как не увлечь печальную красавицу–полонянку на свое ложе?
И никто, кроме Эйрены, не знал наверняка… да полно, она‑то сама знала ли?! – от Владимира ли зачала или все же заронил в нее свое семя Ярополк, когда провел с нею последнюю, прощальную ночь?
Ядовитое семя…
Конечно, молодая женщина не могла знать, что ее сына назовут в веках Окаянным! Для нее он был просто долгожданным дитятею, присутствие которого в ее теле делало саму мать враз и более сильной, и более уязвимой. Она всеми средствами пыталась спасти жизнь свою, жизнь своего ребенка – разве это столь предосудительно? И этому спасению помогла ее удивительная, редкостная красота.
Да… поторопилась Рогнеда пренебрежительно назвать наложницу своего бывшего жениха старухой! Эта «старуха» поработила нового киевского властителя, и Рогнеда–Горислава была им на время забыта.
Впрочем, в святилище Владимир с новой любовницей не венчался. Жил во грехе, но даже когда родился сын, которого Владимир всю жизнь не любил (не знал ведь, родной это его сын или побочный, недаром Святополка прозвали сыном двух отцов!), князь не расстался с Эйреной, которую звали теперь на русский лад Ириною.
У него были другие женщины – множество женщин, говорят, восемьсот наложниц имел князь киевский! – но колдовские очи грекини не отпускали его. И он не отпускал ее от себя много лет.
А Рогнеду, которая во всем уступала «старухе», сослал в городок Предславино, дав его бывшей полоцкой княжне в вотчину и милостиво позволив ей рожать там от него детей. Все‑таки Владимир иногда навещал Рогнеду в ее ссылке.
Он любил разнообразие!
А она… она не могла простить ему насилия, унижения и гибели своей семьи. При всем при этом она ревновала его – люто, бесстыдно и яростно.
Рогнеда и ждала его приездов – и ненавидела его. Желала вернуть его расположение – и боялась этого. Жаждала его благосклонности – и в то же время мечтала о мести. Не пора ли ему ответить за все то зло, которое он причинил Рогнеде?
И однажды она решилась.
Владимир посетил ее после особенно долгого перерыва. Стоило мужу уснуть, как она поднялась с ложа, прокралась в угол, где лежали его оружие и одежда, взяла кинжал и вернулась к спящему. Занесла руку, чтобы ударить его… но, видно, еще не допряла вещая пряха Доля[23] нить жизни князя киевского. А может статься, Господь Всевидящий встревожился: «Убьет Рогнеда сего похабника, а кто ж тогда веру мою на Руси внедрит? Здесь абы кто не сгодится, здесь рука твердая надобна, чтобы огнем и мечом!..»
И вот кто‑то словно бы ткнул Владимира в бок: князь открыл глаза – и успел перехватить Рогнеду за руку. Выкрутил ее так, что меч со звоном упал на пол.
Владимир вскочил. Несколько мгновений смотрел в лицо жены, которое в ярком лунном свете казалось вовсе неживым. И глаза – не зеленые, как всегда, а словно бы налитые серебром, – смотрели с ненавистью.
— Ах вот оно как? – только и пробормотал. – Ну что ж… Будь по–твоему. Надень платье свое самое красное да ложись на постель, жди меня.
Вышел. Рогнеда смотрела вслед, холодея. Поняла, что муж пошел за мечом: отрубит ей голову, наверняка отрубит! Ну что ж, заслужила… Не за то винила себя Рогнеда, что подняла руку на господина своего, а за то, что не сумела толком отомстить за свою исковерканную жизнь, за убитого отца, мать, братьев. И что же, покорно склонить голову под мечом жестокого супруга? Нет, она будет сопротивляться, она не даст себя убить безмолвно, в тишине и тайне!
Ринулась в соседний покой, где спали дети, разбудила старшего, самого смышленого – Изяслава. Рогнеда любила его больше других своих детей, потому что мальчик выдался весь в нее, как вылитый. Такие же холодные зеленые глаза, строгий нос, твердые губы и бледное злато вьющихся волос. Привела Изяслава в свою опочивальню, научила, где спрятаться, когда выскочить, что сказать.
И, красно обрядившись, вытянулась на постели, размышляя над играми богов: смерть ее в руках Владимира, а жизнь – в руках его сына…
Разобраться в этом хитросплетении Рогнеда не успела: послышались шаги мужа.
Владимир вошел с мечом. Встал над ложем, пытливо всматриваясь в широко открытые, мерцающие глаза Рогнеды.
Подождал, не станет ли о пощаде молить. Но она молчала, словно уже умерла.
— Ну, прощай, – проговорил князь буднично и начал тяжело, медленно поднимать руки, стиснутые на рукояти меча.
И вдруг раздался за спиной крик Изяслава:
— Отец! Ты думаешь, ты здесь один?!
Владимир едва не выронил меч. Он не мог на глазах сына убить его мать. Позвал своих людей и велел им судить Рогнеду. Посудили они, порядили – и высказали свое решение:
— Княже, не убивай жену свою ради детей, но верни назад и дай ей удел с сыном ее.
«Вернуть назад» Рогнеду – то есть отправить ее в Полоцк – Владимир не мог. Боялся, что начнет неугомонная там воду мутить, полочан против Киева подговаривать. Поэтому построил ей город Изяславль и поселил там со старшим сыном. Ведь его именем и был назван городок. И с тех пор Рогнеда жила в отдалении от стольного града. Уже много лет спустя, когда Владимир сам принял Христову веру, привел ее на Русь и по христианскому обряду женился на греческой царевне Анне, он предложил Рогнеде (видно, томила‑таки его всю жизнь смутная вина перед ней!) брак с одним из своих видных вельмож.
Рогнеда отказалась. Она ведь была женой великого князя, почетно ли ей идти за слугу?! Предпочла вечное одиночество. Постриглась в одном из первых русских монастырей – в том же Изяславле – под именем Анастасии и вскоре скончалась.