— … отношение к самоубийству? — спрашивает Рубен.
— Что?
— Я уточнял, знаешь ли ты, каково у евреев отношение к самоубийству?
— Полагаю, не слишком благосклонное.
Он кивает.
— Да, не слишком. Это тяжкий грех. В иудейской традиции по человеку, который сознательно себя убивает, не должно быть ни траурной церемонии, ни надгробных речей. Вообще никакого похоронного обряда.
— Что, считается, такая перспектива удержит от греха?
— Возможно. Трудно сказать. Во всей Библии только два случая самоубийства. Самое известное, очень повлиявшее на еврейский закон, это самоубийство царя Саула на горе Гилбоа. Ты помнишь эту историю?
— Он упал на свой меч. Они проигрывали филистимлянам. Он знал, что с ним сделают, если захватят живым.
Рубен улыбается, явно довольный тем, что Сильвер не до конца растерял знания из еврейской истории. Когда они были маленькие, каждый вечер пятницы они с Чаком возвращались домой из синагоги, держась за руки отца. И пока они перескакивали и петляли, чтобы не наступать на трещины на тротуаре, он рассказывал им историю из Библии, каждый раз новую. Сильвер особенно любил чудеса: расступившееся море, манну небесную, ключ, забивший из скалы, десять казней. Чак предпочитал сражения. Либо таков был талант Рубена-рассказчика, либо — устройство библейского текста, но обычно отцу удавалось заинтересовать обоих.
— Именно так, — соглашается он, как и положено настоящему раввину. — Мудрецы трактовали самоубийство Саула как особый случай. Поэтому, если в ситуации имелись смягчающие обстоятельства, раввины могли подходить к вопросу более гибко.
— Что применимо к большинству самоубийств.
— Это правда. Думаю, в этом и был смысл.
— Лазейка, — говорит Сильвер. — Неплохо.
— Сочувствие, — отвечает Рубен.
— Ты говоришь «томат», я говорю «помидор».
Отец, нахмурившись, качает головой. Вот почему они никогда не говорят о религии.
— Я лишь хочу сказать, что самоубийство — это и с моральной, и с духовной точки зрения очень зыбкая зона. Забудь о религии, забудь о Боге, если на то пошло.
— Сделано.
Рубен бросает на него усталый взгляд.
— Это серьезно.
— Прости. Знаю.
— У тебя есть семья. У тебя есть дочь. Пусть до сих пор все было нескладно, но Кейси еще совсем девочка. У тебя море времени стать для нее тем отцом, каким ты хотел бы быть. Стать человеком, которым ты думал стать, до того как… — его голос обрывается. Он впервые так открыто говорит о том, какой ему видится жизнь Сильвера.
— До того, как что, пап?
— До того, как ты потерял себя.
Сильвер хочет разозлиться, но злость не приходит. Напротив, оказывается, что он пытается побороть слезы.
— Я не знаю, что произошло, — выговаривает он еле слышно.
Рубен кивает и гладит его по коленке. Сильвер видит старческие пигментные пятна и морщины на руке отца. Все мы стареем, думает он, распадаемся, клеточка за клеточкой, с бешеной скоростью.
— Не раскисай, — бодро говорит Рубен, сворачивая к кладбищу. — Мы на месте.
— Да, так вот об этом — зачем мы сюда приехали? Я не знаю этого парня.
— А ты думаешь, мне каково? Я должен произнести речь.
— Это сильно.
Рубен пожимает плечами.
— Могло быть хуже, — он поворачивается к сыну. — На мне мог быть смокинг восьмидесятых годов.
Сильвер смеется. Они оба смеются. У них одинаковый смех.
Эрику Зайрингу было двадцать пять, и он жил один в какой-то дыре в Бруклине, покуда не умер от передозировки наркотиков. Сильверу этого никто не говорил, но он сам догадывается по тому, о чем люди не договаривают, по тому, как осторожно подбирают слова все, кто произносит речи. Его отец упоминает мучительную борьбу Эрика, бесконечную любовь его родителей и многократные попытки помочь ему. И тот столь трудно достижимый покой, который он наконец обрел.
Огромное белое одинокое облако проплывает по небу. Такое густое, что в нем можно разглядеть все что угодно — женские туфли, плачущего клоуна, профиль Зигмунда Фрейда. Это скромные похороны, у могилы собралось человек тридцать, в основном друзья матери Эрика. Отец Эрика, лысеющий и невзрачный, стоит в стороне, ему явно неймется, он здесь не на месте. Версия Сильвера — они развелись уже так давно, что стали чужими. Мать Эрика, миниатюрная и привлекательная, плачет и с чувством кивает на все, что говорит Рубен. Он рассказывает о копне белокурых кудрей, в детстве придававших Эрику сходство с херувимом, о том, как он любил навещать свою бабушку в Ки-Бискейне, каким он был прекрасным спортсменом. Он рассказывает о маленьком Эрике ради его родителей, чтобы помочь им забыть о том жалком человеке, которым он стал. Родители не должны хоронить своих детей, говорит Рубен.
Это наводит Сильвера на мысли о его собственных похоронах.
Потому что довольно скоро, это вопрос дней или недель, его отцу придется хоронить его. Может, родители и не должны хоронить детей, но главное все же, что за человек этот покойный. У его отца есть жена, еще один сын, внуки и люди вроде Зайрингов, которые надеются на слова утешения, на то, что он духовно направит их, когда мрак поглотит их размеренные жизни. На похоронах Сильвера будет толпа народу, но не из близких и родственников. Чтобы поддержать его родителей, соберется вся община, и они этого заслуживают.
А кто придет ради него самого?
Кейси, само собой. Она придет, может, даже прольет слезу, по крайней мере он надеется, но потеря будет скорее умозрительной, потому что потеряла она его уже много лет назад, если серьезно. Дениз придет, сознательная бывшая жена, которая выглядит куда сексуальнее, чем надо бы. Несомненно, платье с высоким разрезом, лифчик пуш-ап, туфли на шпильке, оставляющие в земле у его могилы маленькие дырочки-норки для червей. Станет ли она плакать? Может, из-за Кейси и всплакнет. Она будет стоять между Ричем и Кейси, и с кладбища они уйдут вместе, одной семьей, которой уже не осложняет жизнь этот давно отрезанный ломоть.
Кто еще? Пара ребят из группы? Возможно. Дана? Зависит от того, насколько на самом деле пуста ее жизнь. Принято ли отдавать последний долг барабанщику, с которым время от времени у тебя случался секс? Ответ не до конца ясен. Джек и Оливер, разумеется. Неугомонный Джек будет разглядывать толпу на предмет убитых горем дамочек и слишком громко выдавать разные неблагопристойности, а Оливер — его одергивать, тоже слишком громко. Может, придут еще какие-то ребята из «Версаля» в надежде на подобную любезность, если и они умрут прежде, чем наладят свои печальные жизни.
Человек умирает один. Это факт. Кто-то в еще большем одиночестве, чем другие.
Он смотрит на миссис Зайринг. Ее глаза опухли от слез. Она любила этого конченого наркомана всем сердцем, выкормила его грудью, носила на руках, радовалась его первым словам, первым шагам, сквозь пальцы смотрела на его недостатки, утирала ему слезы и жила ради его улыбки. Потом что-то в нем надломилось, что-то, за чем она не уследила, и она наблюдала, как ее мальчик медленно и тяжело умирает, и, возможно, она сильно кричала и бушевала, когда он таки ушел. Брак распался, мальчик скончался. Были времена, когда они все жили вместе, как Дениз, Кейси и Сильвер, времена, когда она и подумать не могла, что будет вот так. Он понимает, каково ей сейчас.
Рубен заканчивает речь и кивает распорядителю похорон, который выходит вперед, поворачивает рычажок, и гроб медленно опускается в могилу. Тишину нарушает лишь звук мотора, и это не то, что должна слышать миссис Зайринг в минуты, когда у нее забирают сына. Кто-то должен спеть, думает Сильвер, и тут кто-то действительно начинает петь, низкий слегка хрипловатый мужской голос тихо, но очень искренне выводит «Великую благодать». Глаза Рубена изумленно распахиваются, и в ту же секунду, как до Сильвера доходит, что «Великую благодать» не поют на еврейских похоронах, он узнает в поющем голосе свой собственный.
Но миссис Зайринг смотрит на него не с недовольством, не с удивлением, но со странной полуулыбкой, и тогда он решает, что хуже, чем неожиданно разразиться христианским гимном на еврейских похоронах, да еще в костюме для свадьбы, может быть только одно — не закончить его, так что он поет до конца, медленно, с чувством, а миссис Зайринг прикрывает глаза и думает о чем-то своем, сокровенном, а за кафедрой бедный отец Сильвера худо-бедно приходит в себя после такого конфуза.
На обратном пути небо темнеет. В этой жаре короткие редкие грозы — обычное дело.
— Итак, — говорит отец, — о чем ты думал?
— Не знаю. А о чем надо было?
— Я не собираюсь давать ориентиры.
— Я думал, что, возможно, ты хотел, чтобы я увидел, каково это родителям — хоронить своего ребенка.
Он задумчиво поглаживает бороду.
— Это было бы с моей стороны нехорошо и нарочито, но совсем исключать такую трактовку я бы не стал.
— Это было бы с моей стороны нехорошо и нарочито, но совсем исключать такую трактовку я бы не стал.
Он говорит устало, не как бывает в конце многотрудного дня, а будто именно Сильвер высасывает его энергию.
— Ты разозлился из-за этой выходки с «Благодатью»?
— Конечно, нет, — отвечает он, даже чуть усмехаясь. — Но все-таки — что на тебя нашло?
Сильвер толком не понимает, как объяснить. Это как будто в нем плохо поменяли проводку. Сигналы путаются, рычаги дергаются, ток подается с перебоями, и он следует импульсу еще до того, как сознает его появление.
— Я, — отвечает он. — Я на себя нашел.
— Кто-то бы сказал, что это был Господь.
— Ага. Люди нас часто путают, но я выше ростом.
Рубен сворачивает на аллею, ведущую к «Версалю», съезжает на обочину и останавливается.
— У меня есть план, — говорит он.
— Да ну?
— Мы съездим вместе на каждое из событий жизни, которые есть в моем расписании: обрезание, бар— или бат-мицва,[5] свадьба, смерть.
— И со смертью мы только что разобрались.
— Мы разобрались с похоронами. Это не одно и то же.
— Окей.
Он с нежностью смотрит на Сильвера.
— Ты неважно выглядишь.
— Бывало и получше.
Рубен печально улыбается, потом наклоняется и целует его в лоб. Сильвер не помнит, когда он в последний раз делал это. Он чувствует, как щетина отца царапает ему лоб, слышит знакомый запах крема после бритья, и в это мгновение чувственная память возвращает его во времена, когда он был мальчишкой, уверенным, спокойным и любимым, который каким-то образом умудрился вырасти в это не пойми что.
Отец как будто никуда не спешит, так что они молча сидят в машине, смотрят в окно, ждут, когда начнется дождь.
Глава 25
Он просыпается парализованный, с онемевшими руками и ногами. Несколько минут лежит, считая, что уже умер, что вот так и ощущаешь себя после смерти, что мозг живет дольше тела, запертый внутри, медленно сходя с ума, покуда вся его жизненная сила не вытечет полностью. Был в «Сумеречной зоне» такой эпизод, он помнит, как смотрел его с родителями, в их кровати, устроившись между ними под одеялом, и запах маминого крема щекотал ему ноздри. Человек в том эпизоде, не в силах двинуться, взывал испуганным закадровым голосом, покуда его объявляли мертвым.
Он надеется, что его мозги умрут до того, как его зароют в землю, потому что ему всегда было не по себе в замкнутых пространствах. Он начинает паниковать от одной этой мысли, а потом злится оттого, до чего несправедливо, что надо бояться чего-то даже после смерти. Ведь в чем одно из преимуществ? Конец страхам и тревогам, больше не нужно таскаться со всем этим дерьмом, которое въелось в бренную оболочку за годы жизни. На что-то такое он в общем-то рассчитывал.
И тут он понимает, что чешет грудь. Он неплохо соображает, немного медленнее, чем можно предположить, но в конце концов приходит к неизбежному выводу, что не мертв и даже не очень-то парализован. Он шевелит пальцами на ногах, поднимает колени и насвистывает тему из «Рокки», которую поначалу ошибочно считает мелодией из «Звездных войн». Детьми они с Чаком ставили запись из «Рокки» и устраивали в гостиной боксерские поединки понарошку, с каждым новым ударом обогащая палитру звуковых эффектов. Он уже позабыл об этом, о Чаке, о том, каково это — быть братьями. Уж очень давно он думал о себе как о чьем-то брате. Надо бы заехать к нему, посмотреть, как он там. Он не помнит, когда перестал это делать.
Он встает и на какое-то время слепнет. Все становится белым, он теряет равновесие, врезается в стену, спотыкается о кроссовки и падает ничком. Он перекатывается на спину, и зрение возвращается.
Это становится любопытным.
Кейси просовывает голову в дверь и видит его на полу. Тревога на ее лице обнадеживает и ранит одновременно, поэтому он закидывает руки за голову и старается принять вид отдыхающего.
— Что ты делаешь? — спрашивает она.
— Я думал, что умер.
— Так оно и выглядело на первый взгляд.
Она подходит и ложится рядом. Они оба смотрят в один и тот же потрескавшийся потолок.
— Ты думал, смерть выглядит вот так?
— Ну, некоторое время я ничего не видел.
Это явно ее беспокоит, и он ненавидит себя за то, что ему приятна ее тревога.
— Хочешь, я позвоню Ричу? — спрашивает она.
— Вот уж точно не хочу, чтобы ты звонила Ричу.
— Да? А если ты через час умрешь, а я вот не позвонила, у меня будет травма.
— У тебя и так травма.
— Есть такое дело, — признает она. — Так что мы тут делаем на полу?
— Да так просто, знаешь ли, изучаем Вселенную.
Это не Вселенная. Это твой потолок.
— Не надо так буквально.
— Вселенная — очень хреновое местечко.
— Это уже похоже на консенсус.
Он наблюдает, как ее взгляд скользит по длинной трещине на потолке. В профиль, вот так, лежа, она выглядит много младше, совсем девочка.
— Чем хочешь заняться сегодня? — спрашивает он.
Она весело смотрит на него.
— А каковы варианты?
Любые. До неба и выше.
Она на секунду задумывается.
— Бранч?
— Я говорю, все что хочешь, выше неба, и все, что ты придумала, — бранч?
— Не уверена, что мы живем под одним и тем же небом.
Он смотрит на нее. Она смотрит в ответ. У нас и вправду могло быть что-то очень хорошее, думает он, и горечь, словно вода, наполняет его легкие.
— Иногда мне тоже так кажется, — говорит Кейси, и он понимает, что снова произнес это вслух. — Но я стараюсь не думать, иначе начинаю злиться на тебя.
Он переворачивается и встает — ощущая себя, как после олимпийского марафона: кровь жарко прилила к лицу, и он чувствует себя толстым и старым.
— Мы идем на бранч.
— В «Дагмар», — говорит Кейси, вскакивая так резво, будто ее дернули за ниточки.
— Обязательно?
Она бросает на него пронзительный взгляд, в котором ясно читается, сколько его многолетних выкрутасов она сейчас оставляет за скобками, чтобы стерпеть его присутствие.
— «Дагмар» — значит, «Дагмар», — говорит он и опирается о стену.
— Ты в порядке? — спрашивает она, вскидывая брови. — Тебя шатает.
Он кивает и медленно выпрямляется, не отрываясь от стены.
— А разве не всех нас?
Глава 26
С ресторанами на окраинах всегда происходит одно из двух: либо они прикрываются, либо вообще не меняются. «Дагмар» повезло остаться во второй категории. Это одно из местечек с грубой деревянной мебелью и меню со здоровой едой, написанным на трех больших досках над стойкой. Ярко-зеленые слова «органический» и «веганский» щедро понатыканы здесь и там. От этого за стойкой ребята в клетчатых рубашках и забавных татуировках чувствуют себя еще более значительными, а окрестные жители с легким сердцем платят три бакса за стаканчик апельсинового сока, так что все довольны.
«Дагмар» к тому же находится в Норт-Пойнте, где живут Кейси и Дениз и где когда-то с ними жил Сильвер, тот короткий промежуток времени, когда он взял себя в руки и подсобрался. Когда они с Дениз впервые рассорились, он приезжал сюда каждое воскресенье на бранч с Кейси, но враждебные взгляды подружек Дениз и безразличие, излучаемое их отчего-то очень напряженными мужьями, которых он когда-то считал своими друзьями, ясно дали понять, что в любимчиках была Дениз, и пару месяцев спустя он перестал сюда ходить. Так что последний раз он был здесь как раз с Кейси, только больше семи лет назад.
Парень за стойкой приветствует Кейси по имени. Она здоровается в ответ. Оба его уха деформированы кольцами в полсантиметра, из тех, что растягивают мочку, образуя дыру размером с четвертак. Придет день, когда ему захочется иметь нормальные мочки, но парню сильно не повезет.
— Ты пожалеешь об этом, когда повзрослеешь, — сообщает ему Сильвер, показывая на уши.
— Заткнись, Сильвер! — одергивает его Кейси — ей страшно неловко.
Паренек усмехается и пожимает плечами.
— То есть когда доживу до ваших лет. Спорим, я помру сильно раньше.
Сильвер улыбается.
Неплохой пас.
Ему нравится этот мальчишка. Конечно, он — неудачник. Тот, кого по-настоящему любят, такого с собой не вытворяет — но не Сильверу судить. Может, лет через десять тот превратится в отличного мужа с дырявыми ушами. Отрастит волосы подлиннее, и вперед.
Сильвер поворачивается к Кейси.
— Что ты будешь?
На меню она даже не смотрит.
— Не могу выбрать — оладьи или вафли, так что возьму и то и другое. А еще омлет с помидорами, сыром и жареной картошкой, две булочки, большой апельсиновый сок и кофе. — Она ехидно глядит на Сильвера, берет его на слабо.
— Мне то же, что и ей, — говорит он.
Им приходится занять два столика, чтобы уместить всю еду. Посетители бросают на них косые взгляды, но они целиком отдаются своей пирушке, и ближайшее будущее, может, и не до конца ясно, но от того не менее важно. Они смеются слишком громко, едят друг у друга из тарелки, долго болтают, не стирая взбитые сливки с кончика носа. А за всем этим кроется ощущение, что они слишком уж стараются доказать что-то самим себе и друг другу, что-то, чему нет явного подтверждения. Или же напрасно стараются слепить воспоминание, чтобы потом показывать на него и говорить: «Как бы там ни было, но у нас было вот это».