Последнюю фразу написал скрепя сердце, только бы лишний раз не раздражать всесильного князя. Иначе упрется как бык, тогда ни Кенига, ни кого другого не получишь. Впрочем, другого и не надо. С Кенигом никто не сравнится. Либо его переведут, либо… придется лямку тянуть самому.
Мрачные предчувствия оправдались. Михаил долго уклонялся от ответа, наконец признался, что такой профессор артиллерии, как Засядько, его вполне устраивает. Еще больше устраивает отечественную науку. Кениг же куда-то исчез из Полтавы. Засядько навел справки: оказалось, что «подполковник Кениг выбыл по болезни за границу». Не приходилось сомневаться, что по указу царской фамилии опального знатока артиллерийского дела убрали подальше.
Он снял, а затем и купил дом в Петербурге. К приезду Оли нанял прислугу, и она прибыла уже в уютное гнездышко. Так он полагал. Правда, Оля почему-то пришла в ужас, тут же принялась все перестраивать, мебель таскали по ее указаниям из комнаты в комнату, с этажа на этаж, хотя, по мнению Засядько, все так и осталось. Мол, от перемены слагаемых сумма не меняется, а если и меняется, то лишь в перевернутом женском воображении.
Свечи по ее распоряжению убрали, теперь у него на столе под розовым абажуром была карельская лампа. Свет от нее шел ровный и сильный, от простых свечей глаза Засядько к ночи уже уставали так, что буковки начинали расплываться.
Пол по распоряжению Оли покрыли толстым ковром, а окна его кабинета были завешены плотными гардинами. Такие же гардины закрывали и дверь. Впрочем, Засядько, смеясь, объяснял, что он способен работать на скачущем коне, под грохот пушек или на попавшем в шторм корабле. Иначе много бы он наработал, ежели вся жизнь – шторм!
Оля не сердилась, затаенно улыбалась. Она прислушивалась к только ей понятным знакам, а однажды, когда Засядько вернулся домой, как обычно, поздно ночью, то застал непривычную суету, навстречу попался веселый толстенький господин в черной одежде и с саквояжем в руке.
– Добрый вечер, милостивый государь, – сказал он, поднимая шляпу. – А если точнее, то доброй ночи… Поздравляю, все прошло отлично!
– Что? – не понял Засядько.
Он поймал на себе укоризненные взгляды прислуги. Толстенький господин снова засмеялся:
– Вы не представляете, как приятно иметь дело со здоровыми людьми! А то вся наша аристократия насквозь источена болезнями, сколько женщин умирает прямо во время родов…
Засядько метнулся наверх. Из спальни слышались голоса. Он распахнул дверь, на кровати лежала Оля, щеки ее побледнели, но в глазах был прежний блеск и затаенный смех.
– О, Александр, – сказала она с облегчением. – Скажи же им наконец, что я уже хочу есть. И что я не собираюсь лежать целый день!
– Кто? – выдохнул он.
Ее красивые брови взлетели вверх.
– Как, ты уже сомневаешься в предсказаниях гадалки?
– Олечка…
Он упал на колени возле кровати, поцеловал ее бледную руку. Затем она поймала его за ухо, сдавила:
– Будешь морить меня голодом?
– Нет, – пообещал он. – Сейчас сам принесу тебе супу. А где… сын?
– В детской с няней.
– Ты уже и няню подобрала? Мотылек ты мой предусмотрительный!
Она выглядела обиженной.
– А что ж ты думал, я вот так сразу справлюсь… когда их станет восьмеро?
Через несколько месяцев после начала занятий училище посетили Александр I, великий князь Михаил и граф Нессельроде. Тесные помещения и грязный двор не порадовали высочайших особ. Через неделю Александр I вызвал к себе Засядько.
– Тесно у вас, Александр Дмитриевич! – перешел прямо к делу. – Тесно и грязно. С графом едва не приключился обморок – как раз между импровизированным туалетом и помойной ямой. При таком положении вам будет трудновато тягаться с Европой! У вас имеются какие-либо соображения на этот счет?
– Только одно, – ответил Засядько. – Давно думаю над ним. Частичные меры ничего не дадут. Нужно строить новое здание. Добротное, светлое, приспособленное для занятий.
– Смету сумеете составить? – спросил Александр.
– Конечно.
– Вот и хорошо. Другим не верю: обязательно урвут от казенного пирога.
– Необходимо еще здание для учебной артиллерийской бригады, – сказал Засядько, осмелев. – Лучше построить сразу, чем потом лепить пристройки.
– Верно, – согласился Александр, – пристройки портят вид. Что еще?
– Потребуются просторные конюшни, манеж… Когда представить смету?
– Как можно скорее!
По смете получилось четыреста сорок тысяч рублей. Деньги были громадные, и Засядько отправился к царю с некоторой тревогой: захочет ли утвердить подобные расходы.
Однако Александр I, против обыкновения, не переслал бумаги в финансовый отдел для пересмотра. Он верил генералу. Ни одному завистнику не удалось подкопаться под исключительную репутацию директора училища.
– Надеюсь, – сказал он, подписывая бумаги, – вы предусмотрели все, дотаций не потребуется.
– Не сомневайтесь, – заверил Засядько. – Все учел. Пересмотрел цены инженерного департамента за последние четыре года.
– И когда вы только успеваете?
– Что делать, нужно!
Совмещать должности директора училища, преподавателя артиллерии да еще следить за строительством нового здания оказалось нелегко, но все же возможно. Вскоре Александр I предложил Засядько взять на себя еще руководство Петербургской лабораторией пиротехники. Хоть времени было в обрез, но Засядько немедленно согласился. Вспомнил сарай, переоборудованный под лабораторию, в котором он ютился с Василем, а это была центральная, самая большая и самая богатая пиротехническая лаборатория в России, и ему предлагали быть в ней хозяином!
Засядько блестяще справился и с этой должностью. Тогда Александр I вынудил принять еще одну: Засядько стал директором первого в России Охтинского порохового завода, построенного еще Петром Великим.
А князь Михаил после одного из посещений училища велел принять еще командование артиллерийской бригадой и карабинерским полком.
– Понимаете, Александр Дмитриевич, – объяснил он, – везде полно бездельников, которые и свои прямые обязанности не желают выполнять. Кутежи, романы со светскими дамами, салонные интриги, дуэли из-за пустяков…
Засядько возразил:
– Сосредоточив в своих руках шесть наиболее ответственных должностей, смогу ли я в каждой быть полезен? Ведь здесь нужно по крайней мере шесть достойных руководителей и к каждому из них по нескольку знающих дело заместителей!
– Помилуйте, где я возьму шесть достойных руководителей? Да вы и сами справляетесь превосходно. Под вашим руководством все обрело новую жизнь. И не лишне то обстоятельство, что и жалованье вы получаете в шести местах. Ведь и от него ничего не остается, не так ли?
Засядько недовольно пожал плечами. Великий князь лез не в свое дело, но обрывать его было неловко.
– Не жалуюсь, – ответил он коротко.
– А зря. Совершенно зря тратите собственные деньги на опыты с ракетами. В вашем распоряжении вся Петербургская пиротехническая лаборатория! Не будьте слишком щепетильны. Это смешно, что такие советы подаю вам я, Александр Дмитриевич, но слишком уж вы большой пуританин в вопросах чести. Никто вас не заподозрит в казнокрадстве, если даже весь штат лаборатории заставите делать ракеты. Ведь вы их конструируете не для себя, а для пользы Отечества? – Михаил прошелся взад и вперед, потом вдруг сказал со смехом: – Не знаю, как вас и уговорить принять еще одну должность… Александр просил вас взять на себя руководство Арсеналом.
Засядько ничего не ответил, только наклонил голову.
ГЛАВА 35
Он по-прежнему вставал в четыре часа утра, а ложился в двенадцать ночи. Однако, чтобы успевать справляться со своими обязанностями, пришлось изменить режим. Сначала сократил утренние процедуры и гимнастику. В освободившееся время успевал просматривать иностранные журналы по математике, физике и химии. Затем пришлось отказаться от вечерней гимнастики, в это время он составлял краткий план работы на следующий день.
Засядько понимал, что делает непоправимую ошибку. Час-полтора физических упражнений заряжали его организм энергией и высокой работоспособностью вплоть до последней минуты перед сном. Полтора часа добавочного времени положения не спасут. Постепенно работоспособность организма будет падать, и он потеряет часы там, где сэкономил минуты.
«Это на время, – утешал он себя. – Пока запас сил велик. Продержусь на накопленной энергии, а там снова возьмусь за гимнастику, установлю контроль над телом».
В тот момент он твердо был убежден, что так и будет. Разделается с делами, снова начнет заниматься упражнениями, тело помолодеет и нальется силой… Он не предполагал, что обязанности его будут не уменьшаться, а расти, и времени будет оставаться все меньше и меньше.
Оля приучила прислугу поднимать ее еще раньше, чем поднимется муж. Сама готовила ему турецкий кофе. Засядько сперва возражал, у нее и своих хлопот хватает, дети растут, но Оля мягко настояла на своем. И когда он работал в кабинете, часто устраивалась либо на диване, забравшись на него с ногами и укрывшись пледом, либо в теплые дни – на подоконнике. Оттуда можно было видеть и ее героя за работой, и Невский проспект с его гуляющими парами.
Однажды она долго наблюдала, как длинные колонны солдат тянутся к выходу из города.
– Не понимаю, – сказала она наконец в великом недоумении. – Солдаты в голубых мундирах идут многодневным маршем из Польши в Петербург. Солдаты в красных мундирах идут из Петербурга в далекую Варшаву. Сколько сапог истреплют, сколько по дороге бесчинств сотворят!.. Не лучше ли бы просто красные мундиры отвезти из Петербурга в Варшаву, а голубые – в Петербург?
Он засмеялся, поцеловал ее:
– Ты прелесть! Просто рождена быть стратегом.
Она просияла:
– Правда же, так лучше?
– Конечно, – подтвердил он серьезно. – Только, пока их мундиры будут везти, как бедным солдатикам ходить по улицам Петербурга голыми?.. Ведь уже холодает.
Субботними вечерами к нему приходили друзья. В большинстве это были офицеры, с которыми он подружился в Русско-турецкую войну и кампанию 1812 года. Теперь, когда он перебрался в столицу, бывшие боевые соратники отыскали старого товарища.
Одним из ближайших друзей стал Алябьев. Храбрый офицер, он, однако, уже тяготился службой в армии. Война окончилась, врагов изгнали из пределов Отечества, теперь можно было полностью отдаться любимому творчеству – музыке. Однако казарменное существование глушило вдохновение.
– Сыграй что-нибудь, – попросил Засядько.
Алябьев, улыбаясь, подошел к роялю. Собравшиеся друзья многозначительно переглядывались. Алябьев уже предупредил их, что сумеет вышибить слезу из железного генерала. Это было весьма рискованное заявление, ибо Засядько сдержанно относился к фортепьянной музыке.
Алябьев положил руки на клавиши. Прозвучали первые аккорды… И все увидели, как встрепенулся Засядько. Даже сделал шаг вперед, но опомнился и замер. Только лицо вдруг побледнело.
А комнату наполняла никогда ранее не слышанная мелодия. Призывная и одновременно печальная, словно говорила она о жизни храбрых и сильных людей, которые постоянно смотрят смерти в глаза и часто не возвращаются с поля брани…
Все стояли молча, внимательно вслушиваясь в слова незнакомого языка, однако музыка не знала языкового барьера. Перед слушателями словно бы проходили колонны легендарных спартанцев или овеянные славой римские легионы. Шли в бой против неисчислимых сил варваров, чтобы погибнуть на земле и воскреснуть в песнях и легендах…
Когда Алябьев опустил руки и наступила тишина, Засядько подошел к другу, обнял его за щуплые плечи. Глаза генерала были полны слез.
– Спасибо, дружище! Откуда это сокровище?
– Понравилось? – спросил Алябьев, нервно поправляя пенсне и оглядываясь на собравшихся.
– Где ты услышал эту вещь?
За композитора ответил другой участник войны 1812 года, Сергей Глинка:
– Можете поздравить Александра Александровича с завершением огромной работы. Он заканчивает подготовку к изданию сборника малороссийских песен. Насколько я знаю, это будет первое такое издание в России.
– Правда? – спросил Засядько.
– Правда, – ответил Алябьев смущенно. – Собственно, собрал песни Максимович, я только немножко обработал их и подготовил к изданию. Боюсь только, что будут хлопоты с разрешением к печати.
– Как будет называться сборник? – поинтересовался Засядько.
– «Голоса украинских песен».
– Обязательно приобрету.
В этот момент от двери раздался сильный звучный голос:
– И я тоже!
Все оглянулись. На пороге стоял крепко сложенный рослый мужчина лет сорока – сорока пяти. У него было красивое мужественное лицо воина. Правую щеку пересекал старый шрам.
Засядько поспешил навстречу другу, который посещал его в каждый свой приезд в Петербург.
– Знакомьтесь, друзья, – сказал Засядько, обращаясь к присутствующим, – мой старый друг, граф Огинский.
Огинский взглянул на гостей. Большинство из них знал, а о некоторых слышал. Ныне литераторы и композиторы, в 1812 году они, сражаясь против Наполеона, ратоборствовали и с польскими полками, шедшими под знаменами императора, который обещал Польше независимость. Жуковский воевал под Бородином, Батюшков ранен при Гельсберге, князья Вяземский и Шаховской служили в казаках, Глинка и Карамзин – в ополчении.
– Я зашел проститься, – сказал Огинский. – Еду во Флоренцию. На этот раз, видимо, надолго. Что-то разболелись старые раны, ночами не сплю…
Он оглянулся на открытое фортепьяно, помедлил:
– Ладно… Сыграю на память, никто еще не слышал в новой обработке. Видимо, это моя лучшая вещь…
Сел, взял первые аккорды. Слушатели затихли в почтительном молчании. Они знали графа Огинского, боевого соратника мятежного генерала Костюшко, активного участника восстания против России, бывшего депутата знаменитого четырехлетнего сейма. Многим этот политический деятель был известен и как композитор, автор военно-патриотических песен и маршей.
Засядько слушал мелодию с противоречивыми чувствами. Он узнал, сразу же узнал ее… Дважды слышал ранее: в битве при Требии, когда под ударом 1-го польского легиона полегло два русских полка. Положение тогда спас Суворов… И еще раз, когда 2-й польский легион под командованием генерала Домбровского предпринял отчаянную попытку отбить крепость Мантую… Это было давно, очень давно, но и теперь, когда он иногда вспоминает, половина кабинета растворяется в зыбком мареве, там начинает клубиться дым, нещадно палит жгучее итальянское солнце, слышится страшный орудийный грохот, и, перекрывая шум боя, накатывается хриплое и мощное: «Jeszcze Polska nie zginela…»
Когда Огинский кончил играть, Засядько сказал негромко:
– Михаил, тогда это была боевая песня, теперь – гимн. Может быть, даже станет гимном новой Польши? Уже ради этого стоило жить.
Огинский, однако, не выказал особой радости, мысли его были уже далеко, и раны давали себя знать.
– Пора мне, ты уж прости. Внизу ждет карета, я ведь к тебе на минутку… Может быть, больше не увидимся.
Когда Засядько, проводив графа, вернулся, в комнате кипели страсти. Тон задавали братья Глинки: Сергей и Федор. Придерживаясь разных взглядов – один издавал журнал «Русский вестник», где выступал с монархических позиций, другой был сторонником якобинства, – сейчас оба удивительным образом сошлись на ненависти к французам.
– Вам факты? – кричал кому-то Сергей. – Пожалуйста! Генерал Кутайсов, смертельно раненный под Бородином, последние слова произносит по-французски. Переписка, в которой Ростопчин и Воронцов изливают желчь против французов, ведется на французском языке. На триумфальной арке, воздвигнутой в Царском Селе в честь побед Александра – русского царя! – над Францией, красуется сделанная по-французски надпись: «Моим товарищам по оружию»…
Он набрал в грудь воздуха, собираясь выпалить новую тираду, но моментом воспользовался его брат Федор, которому тоже было что сказать:
– Француз герцог де Ришелье становится наместником императора на юге и вместе с другими французами – графом де Лонжероном, маркизом де Траверсе, графом де Мазоном, инженером Базеном и другими – основывает город Одессу, развивает ее торговлю с Марселем, заканчивает постройку портов и крепостей в Херсоне, Кинбурне, Севастополе, создает школы и театры, ставит аббата Николая во главе своего лицея в Одессе…
– Простите, Федор Николаевич, – прервал Засядько, – вы восхваляете или порицаете герцога? Разве не достойны уважения его заслуги перед Россией?
– Достойны, – ответил Федор яростно. – Но на кой черт нам французы? Или мы сами не можем строить города? Прямо помешались на французском! Я бы сажал в тюрьму всякого, кто заговорит не по-русски!
Засядько с неудовольствием покачал головой:
– Если сказано умно, то не все ли равно, на каком языке?
– Не все равно, – упорствовал Глинка. – Слишком мы уступаем позиции всему французскому. Нет у нас национальной гордости.
Засядько в ответ стал загибать пальцы:
– Крылов в своих комедиях «Урок дочкам» и «Модная лавка» зло высмеивает галломанов, Озеров ставит на сцене «Дмитрия Донского», под татарами, иго которых сокрушил Донской, подразумевает французов. Крюковский в своей трагедии «Пожарский» имеет в виду 1812 год. Жуковский пишет «Песнь барда над гробом славян-победителей» и «Певец во стане русских воинов». Карамзин в записке «О древней и новой России» дает настоящий антифранцузский манифест. Кропотов в «Надгробном слове моей собаке Балака» поздравляет пса с тем, что тот никогда не читал Вольтера…