– Ты выглядишь как цветок среди чертополоха.
– Ну, скажешь еще, – шепнула она, а щеки ее залились девичьим румянцем.
Он смотрел с любовью и нежностью. Это удивительное свойство краснеть так мгновенно и отчаянно всегда приводило его в восторг. И в то же время она была смелой, отважной, не сидела сложа руки. А встретив наглеца, не тушевалась, а, прямо глядя в глаза, давала резкий отпор.
В самом деле, едва они появились, на них были устремлены многие взоры. О нем знали как о лихом воителе, ставшем администратором, мол, пользуется безграничным доверием государя, с ним надо держать ухо востро, а она сразу же по приезде завоевала славу одной из красивейших женщин столицы, если не красивейшей, и такое мнение света за эти годы не померкло ни на один день. Каждую весну на балу у губернатора вспыхивала то одна, то другая звездочка, но проходил год, и вот уже щечки поблекли, взгляд потускнел, а девичья грация неуловимо быстро сменяется нездоровой полнотой, к которой особенно склонны русские женщины. Ольга Засядько, как все видели, оставалась вечно юной царевной…
Тенор в самом деле был неплох. Молод, красив, только уверенности в нем еще не чувствовалось, но это Засядько отнес скорее к достоинствам. Пока человек не уверен в себе, он работает вдвое больше.
Зал восемь раз вызывал певца на бис, восторженные зрители бросали на сцену цветы. Тот раскланивался, посылал отзывчивым слушателям воздушные поцелуи. Засядько ясно видел в темных, как маслины, глазах неподдельное счастье. Если уж признал Петербург, богатый и взыскательный, то признает и остальной мир!
– Спасибо, – сказала Оля горячо. – Ты удивительный! Хоть и редко вывозишь меня в театр, но всегда так удачно!
– Это тебе спасибо, – ответил он искренне. – Ни жалоб, ни стенаний на то, что держу затворницей…
– Это ты держишь? – возмутилась она. – Какая самоуверенность!
Смеясь, они спускались к выходу из театра. В самом деле, больше всего ее держат дети, что растут не по дням, а по часам, – сильные, налитые жизнью, звериным здоровьем, не желающие спать ни днем ни ночью, готовые ходить кувырком с утра до вечера, на лету хватающие все обрывки разговоров, подбирающие знания отовсюду, будь это степенный рассказ профессора, зашедшего в гости к Засядько, или мат пьяного извозчика…
У подъезда царила обычная сутолока, когда иззябшие в ожидании кучера и форейторы наперегонки кидаются к ступенькам, едва завидят фигуру барина. Крик, свист и щелканье кнутов, вопли, ругань, всяк торопится отъехать первым. Наше российское бесстыдство, подумал Засядько с отвращением. Еще когда тенор пел, иные находчивые уже вставали и пробирались к выходу, топча ноги оставшимся и мешая им увидеть концовку спектакля! Такой граф по манерам не ушел от своего извозчика, а умом и вовсе не передюжит даже подошвы своих дорогих сапог.
Возле подъезда повозки сшибались корпусами, задевали друг друга колесами, стоял треск и щелканье бичей. Испуганно ржали лошади. Для форейторов было делом чести подать карету раньше других, обойти кучеров, тут не до соблюдения приличий, побеждает сильный да ловкий, а со слабыми не считаются даже в просвещенной Европе, здесь же вовсе Россия…
Засядько с отвращением смотрел, как иные давили народ, ломали повозки других театралов, ломились сквозь толпу, как свиньи через камыш, будто дикие звери спасались из пожара. Вот она, Русь, с ее широтой души: от слез умиления во время спектакля до грязного мата и смертоубийства сразу же после него!
Василь, гордо восседая на козлах, сумел пробиться к подъезду. Александр подал руку Оле, помог влезть, сам втиснулся рядом. Повозка была легкая, маневренная, и Василю удавалось протискиваться там, где застревали другие.
Их обогнала карета, больше похожая на боевого слона ударной армии Ганнибала. Богато украшенная золотом, тяжелая, массивная, на толстых крепких колесах, она будто и была рассчитана на столкновения с другими. Лошади запряжены цугом, восемь пар, нелепейшая мода, непрактичная на Руси, форейтор стегал коней и орал во весь голос, а далеко позади кучер щелкал кнутом. В крохотном окошке, похожем на бойницу, мелькнуло хмурое лицо с хищно загнутым носом.
Карета рвалась вперед, давя и с треском сшибаясь с более легкими повозками. Одна карета от удара повалилась набок, там заверещали на два голоса, мелькнуло розовое платье. Еще одну развернуло боком, дышлом уперлась в стену. Кучер лихо орал, свистел, плеть с азартом хлопала по лошажьим крупам. Люди едва успевали шарахаться в стороны, а кто не успевал, того сбивало с ног.
Василь придержал коней, давая дорогу, с таким зверем треснуться боками – себе дороже, и карета проломилась дальше, сцепилась с кем-то колесами, обе встали, загородив дорогу и повозке Засядько, кучера орали и размахивали бичами.
– Подожди здесь, – велел Засядько.
Он выскочил, в несколько быстрых шагов достиг сцепившихся, двумя ударами шпаги обрубил постромки, и лошади освобожденно ринулись вперед и пропали в ночи вместе с вопящим форейтором на передней. Кучер раскрыл рот и так застыл, жалкий, растерянный, сидя на облучке, перед которым не было коней.
Засядько засмеялся зло, повернулся и пошел обратно к своей карете. Но когда проходил мимо чужой, дверца распахнулась, оттуда вывалился высокий человек с хищно загнутым носом. Он зарычал разъяренно:
– Опять? Опять вы?
– Простите, – сказал Засядько холодно, – что-то не припоминаю, чтобы мы с вами были знакомы.
– Это вы не знакомы, – выкрикнул человек зло. – Но я вас знаю неплохо!
– Тогда вам повезло больше, – сказал Засядько.
Он даже не подумал, что это могло прозвучать как самопохвальба, каждый в сказанное вкладывает свой смысл, но незнакомец, похоже, понял именно так, как жаждалось оскорбленному самолюбию. Засядько не успел сделать второго шага, а в спину яростно крикнули:
– Мерзавец!
– Очень приятно, – ответил он, – а я – генерал Засядько!
– Я знаю, кто вы! Вы мне за это поплатитесь!
Засядько обернулся:
– Если вы знаете, кто я, то знаете, куда прислать своих секундантов.
Он открыл дверцу, увидел белое как мел лицо Оли. Встревожился:
– Что-то случилось?
Она прошептала:
– Это Маратин…
—Ну и что? – удивился он. – А кто такой Маратин?
– Он добивался моей руки.
– Многие добивались, – сказал он равнодушно. Подумал, что его тон может обидеть ее, добавил: – Сколько же их! Я думал, Серж был последним.
– Маратин был намного настойчивее. Но нам повезло, он был в отъезде за рубежом, когда мы… все успели.
Карета выбралась напрямую к дому, Василь начал нахлестывать коней. Колеса застучали чаще. Засядько отмахнулся:
– Ладно, забудем… Тебе не показалось, что со второго действия певец был просто в ударе?
ГЛАВА 38
Он вскоре забыл об инциденте и был удивлен, когда на следующее утро к нему явился гвардейский офицер в чине майора, представился и сказал, что он прислан тайным советником Маратиным для вопроса о предстоящей дуэли.
Засядько посерьезнел. Тайный советник – очень высокий чин, в армии равен генералу, так что дуэль будет равная. Понятно и как Маратин ненавидит его, ибо майор даже и не заикнулся о примирении.
«Интересно, – подумал Засядько, – что, если бы я предложил принести свои извинения? Принял бы Маратин? Или месть ослепила настолько, что жаждет пролить кровь в любом случае?»
– Как вызванный на дуэль, – говорил между тем майор, – мой подопечный имеет право выбора оружия. Он предпочел шпаги…
«Надеется, что со шпагой у молодости больше преимуществ, – понял Засядько. – Что ж, верно. Только не знает, что я сейчас почему-то сильнее и ловчее, чем был двадцать лет тому. Или, по крайней мере, равен тому безрассудному герою штурма Мантуи».
– Шпага так шпага, – сказал он. – Возражений нет.
– Теперь о месте…
– Да подберите сами, – бросил Засядько, – я заранее согласен с вашим выбором.
Он чувствовал себя глупо. На дуэлях за всю бурную жизнь почти не дрался, две-три не в счет… или пять, и не помнил точно, ибо жизнь шла под свист пуль и рев ядер, рубил саблей с коня и пешим, стрелял в людей, захватывая их батареи и отстаивая свои, тут счет был бы не на единицы, но вести счет на войне безнравственно и аморально, не утки падали наземь под его выстрелами!
– Я знаю одно уединенное место за городом, – сказал майор, кланяясь. – Близко, дорога отменная, и ехать не больше получаса!
– Отлично, – согласился Засядько кисло, – я бы не отказался и от места за десять минут от города.
– Увы, слишком много гуляющих… И усадьбы начинают строить за городом.
– Против моды не попрешь, – вздохнул Засядько. – Передайте, что я согласен. А секунданта я подберу сегодня же.
– Тогда назначим на завтра?
– На завтра, – согласился Засядько.
– Имею честь откланяться!
– До завтра.
Маратин шел, задумавшись, когда услышал быстро приближающиеся шаги. В его сторону шел, держа его взглядом, Васильев, один из высших офицеров Генштаба. Они были бегло представлены когда-то на каком-то вечере, с того времени никогда не встречались, не разговаривали, инстинктивно чувствуя антипатию друг к другу, и теперь Маратин удивился, когда Васильев остановился рядом с ним:
– До завтра.
Маратин шел, задумавшись, когда услышал быстро приближающиеся шаги. В его сторону шел, держа его взглядом, Васильев, один из высших офицеров Генштаба. Они были бегло представлены когда-то на каком-то вечере, с того времени никогда не встречались, не разговаривали, инстинктивно чувствуя антипатию друг к другу, и теперь Маратин удивился, когда Васильев остановился рядом с ним:
– Граф, вы попали в неприятную ситуацию.
Голос Васильева был сочувствующий. Маратин поморщился:
– А вам какое дело?
– Есть дело.
– Какое все же?
Васильев оглянулся по сторонам, еще больше понизил голос:
– Засядько – первая шпага армии. Во всей Российской империи не найдется человека, который бы виртуознее владел оружием. Будь то шпага, сабля, пистолет или просто кулаки.
– Похоже, – буркнул Маратин с неприязнью, – вы все деньги поставите на него.
Васильев криво улыбнулся:
– Поставлю. Но я очень хотел бы, чтобы победили вы.
– Почему?
Васильев прямо посмотрел в глаза молодого графа:
– У меня с ним личные счеты.
– Ого! Приятно, что не я один.
Голос Васильева стал хриплый от сдержанной ярости. Маратин вдруг увидел всю глубину ненависти, обуревавшей этого человека.
– У меня тоже должна была быть с ним дуэль… Но это случилось двадцать лет тому. Он уже тогда был первой шпагой Российской империи, лучшим стрелком и наездником. У меня не было шансов. И я…
– Догадываюсь, – сухо сказал Маратин.
– У меня не было шансов! – повторил Васильев затравленно. – Я отступил… Нет, я не стал извиняться, но я срочно перевелся из части, а мы были в победоносных войсках Суворова в Италии… Перевелся я в холодный Петербург. Родня и благожелатели говорят, что здесь я лучше устроил свою карьеру, но я-то знаю, что с того дня мой дух был сломлен. Я впервые отступил, и с тех пор моя жизнь стала сплошным отступлением. Хотя со стороны казалось, что я поднимаюсь по ступенькам карьеры! Я каждый день просыпался с ощущением поражения. Мои дни были отравлены, и я в горячечных мечтах всегда побеждал его на дуэли, сбрасывал с высоких башен, топил в бушующем море, растаптывал конем… Увы, это были только мечты. Сладкие, но несбыточные. А вредить ему я мог только по мелочам. Такое пакостничество, мелкое и жалкое, еще больше унижает меня и точит душу! Но вот вы сейчас, если не откажетесь от дуэли…
Маратин сказал нехотя:
– Мне это не приходило в голову. Хотя сейчас, после ваших слов, честно говоря, я мог бы подумать и об отступлении. Но это не входит в ваши планы, как мне кажется?
– Нет, – горячо сказал Васильев. – Простите… но я хочу вас на своем примере предостеречь. Отступление спасет жизнь… но лишь для мучительных угрызений… Нет, не совести, а самолюбия, достоинства, мужской чести! Жизнь будет спасена, но отравлена…
– Я не намерен отступать, – сказал Маратин сухо.
– Но вам надо победить! И для себя и… для меня. Однако в открытом поединке у вас нет шансов. Вам надо уравнять их…
Маратин вскинул брови:
– Как?
– Разве это честный поединок, когда сходятся мастер с новичком? Я не имею в виду вас, а так, вообще?.. Нет ведь? Вооруженный шпагой с безоружным?.. У вас должно быть нечто еще, кроме шпаги. Например, панцирь под камзолом… Понимаю, это не только противно кодексу, но и легко обнаружится. Но есть и другие способы…
Он видел по лицу молодого графа, что тот, хотя и с ходу отвергает почти каждое его слово, все же слушает внимательно, на лице ясно отражается борьба. Да и попал в точку: поединок на шпагах или пистолетах справедлив лишь в случае, когда сходятся равные. Но если один намного сильнее, то это больше смахивает на убийство. И этим доводом надо пользоваться, повторять чаще, развивать, пока чувство чести не будет поколеблено в достаточной мере…
– У меня есть идея, – сказал он настойчиво, – как уравнять шансы! Только уравнять, в этом нет никакой подлости… если посмотреть без предвзятости.
Маратин кивнул:
– Мне интересно выслушать ваши предложения.
– У меня давно припасен очень сильный яд… Нет-нет, не пугайтесь, никто травить вашего противника не будет. Это нечестно, это подло, это противно дворянскому кодексу чести. Я просто предлагаю смазать кончик вашей шпаги этим ядом…
Маратин с отвращением отшатнулся:
– Но это и есть подло!
– Нет, – отрезал Васильев резко. – И в этом случае у вас будет шансов на победу меньше, чем у него. Не забывайте, он все еще лучшая шпага… Вы уверены, что сумеете коснуться его хоть кончиком шпаги до того, как он трижды поразит вам те места, которые возжелает? Я – не уверен.
Секунданты отыскали место для дуэли, это оказалось сразу же за городом, договорились, что и как будет объяснено властям. Если, конечно, кто-то будет убит либо ранен. С тех пор как дуэли запретили, приходилось изобретать всевозможные уловки, но чаще всего валили на некоего Ваньку Каина, что разбойничал в окрестностях. Власти глубокомысленно покачивали головой: этот Ванька Каин показывается сразу в трех-четырех местах, в один и тот же день убивает или ранит благородных господ в Москве и Петербурге… Но не грабит, прямо благородный мститель какой-то!
Ветер дул холодный, сырой, тучи нависали над головой недвижимые, свинцово-серые, недобрые. Такая же сырая и каменистая земля была под ногами.
Засядько прибыл с секундантом, неизменным Внуковым, почти одновременно с Маратиным – их коляска как раз показалась с той стороны местности.
Засядько выпрыгнул, прошелся, разминая ноги. Посмеиваясь, он наблюдал, как секунданты церемонно сошлись посреди полянки, раскланялись вежливо. Вместе с секундантом Маратина, гвардейским майором, прибыл господин в темной одежде, молчаливый и малоподвижный. Засядько в нем определил доктора, непременного участника дуэлей. Внуков поинтересовался бодренько:
– Не желает ли господин Маратин принести извинения? Тогда на этом можно было бы покончить, ко взаимному удовольствию.
Секундант Маратина, сегодня еще более надменный и важный, округлил глаза:
– Это… это неслыханно! Это вы должны принести извинения, а мы… мы еще посмотрим!
Засядько слышал, о чем разговор, покусывал губы, чтобы не рассмеяться. Внукову нравится таинственность и запретность, он прямо упивается ролью участника запрещенного властями действа, раздувается от гордости и тщеславия.
Наскоро закончив с формальностями, он раскланялся и вернулся к Засядько. Тот взглянул вопросительно. Внуков объяснил:
– Примирение исключено абсолютно! Поединок должен продолжаться до первой крови… или…
Засядько вышел на середину полянки и молча вытащил шпагу из ножен. Маратин расстегнул и сбросил камзол, теперь они оба были в белых рубашках. Маратин даже расстегнул ее на груди, будто показывая, что под ней нет панциря, на самом же деле остро завидуя счастливцу, который без мундира выглядит еще моложе и сильнее.
Засядько встал в боевую стойку, Маратин вытянул вперед руку со шпагой, стукнул клинком о клинок в приветствии-угрозе. Секунданты встали по краям поляны, гвардейский офицер велел:
– Поединок… начали!
Шпаги зазвенели, ударяясь друг о друга сперва ощупывающе, потом все увереннее, злее, настойчивее. По изменившемуся лицу Засядько понял, что Маратин ощутил силу его кисти, когда шпагу отбрасывает после каждого даже вроде бы легкого удара, а острие генеральской шпаги все время нацелено прямо в лицо.
Все же Маратин фехтовал умело, он выглядел сильным и неутомимым, в нем не было ни капли жира, а узловатые сухожилия выступали под кожей, как толстые веревки. Его шпага словно бы постоянно искала позицию для удара, даже если стойка была явно невыгодной, на лице было выражение, будто выбирает место, куда воткнуть отточенное как бритва острие. Засядько держал лицо недвижимым, пусть не догадывается, что нехитрый маневр разгадан и утомить его так просто не удастся.
Сам он орудовал шпагой легко и с удовольствием. К Маратину вражды не чувствовал, а если дуэль до первой крови, то придется слегка ранить, царапнуть руку или плечо, все будут удовлетворены. И Маратин на продлении поединка настаивать не будет, уже видит, с кем скрестил оружие…
Он разогрелся, его шпага блистала на солнце, звенела весело. Двигался легко и быстро, даже быстрее Маратина, а тот все больше сковывался, становился угрюмее, на лбу выступили крупные капли пота. Секунданты встали рядом, смотрели неотрывно. Им было уже ясно, что Засядько мог бы ранить или убить противника, но, похоже, генерал так истосковался по звону шпаги, так увлекся самим поединком, что устроил для себя и других целое представление…
Однако Маратин, бледный и решительный, хотя и пятился, но все еще держал глазами смеющееся лицо Засядько. Он уже отбивал удары с трудом, дыхание из его груди вырывалось хриплое, мутные капли стекали по лбу, заливали глаза. Он морщился, а когда Засядько на миг сделал шаг назад, поспешно вытер лицо.