Алексей Юрьевич Колышевский Взятка. Роман о квадратных метрах
2010 годЧасть первая
Ветер и курица
1
Однажды, прямо на моих глазах, один несчастный убился из строительного пистолета. Я это видел собственными глазами, клянусь! Я видел, как в лоб ему вонзился жирный строительный гвоздь и этот парень стал похож на индийскую женщину с нарисованной точкой на лбу. Точкой была шляпка гвоздя. На лице у парня застыло удивленное выражение, так его и схоронили, удивленного.
Вы воскликнете: «Вот так начало!», но именно это воспоминание вытянуло из меня все остальное, о чем вам предстоит узнать. Воспоминанием о строительном гвозде, словно ключом, я открою вам мир, о существовании которого вы наверняка подозревали, но не знали подробностей. И я сильно подозреваю, что, дочитав до конца и захлопнув книгу, вы в сердцах воскликнете: «Ну и жучки эти строители! Да как же так можно?!»
Но даже если все это и случится, то я тут ни при чем. Я лишь хотел рассказать о своей жизни, воспользоваться тем безусловным правом, которое дает человеку опыт прожитых лет. Я не хочу давать советы, рассказывать всякие рецепты и капать на мозги. Я просто расскажу о том, как это было, и в конце своего рассказа обязательно выкурю самую огромную сигару «Гран Корона», какая только существует на свете. Я буду курить ее долго, в своем кабинете, там, где висит на стене картина кисти потомка большого русского художника Верещагина «Столетняя война, в которой погиб один человек, попав под лошадь». Представьте себе, на картине нарисованы два огромных деревянных коня, набитых людьми, которые осыпают друг друга копьями и стрелами. Я купил эта картину потому, что очень хотел увидеть того, кто попал под лошадь. Я так до сих пор и не увидел, где же нарисован этот несчастный, помятый лошадиной подковой человек.
Я стану курить и смотреть на Москву, чуть прищурясь. И вовсе не оттого, что светит над городом яркое солнце, морщинки соберутся вокруг моих глаз. Мое лицо – застывшая маска сарказма. Я знаю цену этому городу, особенно его новостройкам. Я знаю всех, кто стоит за тем или иным зданием, всех, кто утверждал, согласовывал, накладывал резолюции, участвовал в прениях, словно невзначай открывал ящик письменного стола в ожидании, что туда сам собой влетит плотно набитый купюрами конверт… Хотя, чаще всего, конвертами дело не ограничивается. Не тот, знаете ли, размер. В строительстве взятка порой с трудом помещается в большой пластиковый пакет. Я знаю, о чем я говорю, я таких пакетов передал целую уйму. Немного погодя я стану рассказывать вам об этом, используя все богатство родной речи, начиная от лексики клошаров и заканчивая вполне приличными деепричастными оборотами и сложноподчиненными предложениями. А вы думали, раз строитель, значит, тупой? Нет, друзья мои. Везде и во всем бывают свои исключения.
Я буду курить свою сигару до тех пор, пока не надоест, а потом я выброшу окурок в открытое окно. С учетом того, что мое окно расположено на тридцать первом этаже башни «Миллениум», можно предположить, что окурок полетит к земле по сложной траектории, влекомый ветром. Быть может, он угодит за шиворот какому-нибудь работяге из тех, от которых ошеломляюще пахнет лыжной мазью. Кому-то из тех, что копошатся там, внизу. И тогда он примется забавно орать и дрыгаться так, словно танцует ча-ча-ча. А быть может, он влетит в открытый люк легкового автомобиля ценой в сто пятьдесят тысяч евро, которым управляет какая-нибудь пани Содержаньска, и у той появится повод удивить рассказом о случившемся всех своих тупых, испорченных подруг, большинство из которых мне знакомо не понаслышке. Судьба окурка зависит от воли ветра. Ветра, с которого все началось.
2
Ветер сидел где-то высоко, на облаке, поджав одну ногу под себя. Ветер смотрел на звезды, и никто, кроме Ветра, пилотов воздушных судов и астронавтов, кувыркавшихся в невесомости, в тот вечер не видел звезд. Ветер, словно небесный ткач, заткал небесный купол от горизонта до горизонта низкими, стальными, насупленными облаками. Он отгородился от всего подлунного мира плотным серым занавесом и теперь отдыхал там, в вышине, у подножья белой, сахарной, небесной горы, исполином вытянувшись вдоль ее склона. Голова Ветра достигала вершины. Его длинное прозрачное и густое тело струилось вниз, а вторая нога свешивалась, и Ветер, любуясь звездным космосом, ею иногда слегка покачивал. Ему все равно уже было, что происходит там, внизу. Его утомила эта скучная работа в нижних слоях атмосферы. Ветер стремился к высокому, подумывал, не полететь ли ему к звездам и уж там, среди них, устроить кавардак. Вмешаться в их строгий порядок, неизменный тот последний миллион лет, сколько Ветер себя помнил. Разметать, рассыпать звезды, словно серебряный горох по черному полю, создавая новые созвездия, раздавая им другие имена. Всякий раз, отдыхая после тяжелой работы, когда перед этим долго приходилось гнать стада тяжелых, наполненных дождем туч от Атлантики через добрую половину Земли, Ветер думал об одном и том же, ведь он был известным поэтом-анархистом и обожал глазеть на звезды и мечтать. Ему, кажется, принадлежат строки:
(Гениально!)
От плавных движений его ноги, которая покачивалась словно гигантский ленивый маятник там, внизу, на одном из бесчисленных подмосковных полей вспыхивали и умирали маленькие бури. Поднимая с земли пригоршни редких еще, неприкаянных снежинок, бури – дети Ветра, мешали снег с пылью и швыряли то, что могли, в безучастные лица людей, занятых монотонным трудом. Люди рыли длинную траншею. В спину им светил прожектор. По глазам, вместе с пылью и снегом, бил дальний свет фар убогого автомобиля, родом из тех, что производят вопреки всему, а прежде всего вопреки здравому смыслу.
Как вам картинка? Нравится? Во всяком случае, я старался, как мог, рисуя ее в своей памяти. На деле-то все было куда как прозаичней. Просто был вечер начала ноября, первый снег и первый мороз. Я сидел в своей скрипучей, как ржавая дверная петля, «девятке», запивал кефиром куски какого-то пирога с подозрительной начинкой. Работал двигатель: я слышал, как время от времени с шумом реактивной турбины самолета запускается вентилятор системы охлаждения, и тогда машину начинало слегка потряхивать, а лампочки на приборной панели бессильно тускнели.
Те, над кем меня утвердили надзирателем, покорно трудились: копали траншею. У одного из них не было шапки (Бог знает почему), и он обернул голову каким-то тряпьем. Казалось, что на голове у него индийская чалма. Что общего между «неприкасаемым» индусом-ассенизатором, сиречь уборщиком дерьма, и узбеком, который копает траншею, обернув голову тряпьем? Правильный ответ – их принадлежность к одной и той же касте. Оба они «неприкасаемые». Индийские уборщики дерьма живут в сараях, крытых ржавым железом, узбеки в чалмах живут здесь, в чистом поле, в маленьком деревянном «вагончике». Этот вагончик не имеет колес, он приехал сюда в кузове самосвала и с помощью подъемного крана был водружен посреди этого, разделенного на части поля, как символ будущего. Не узбекского будущего, не моего будущего. Будущего тех, кто заплатил за перемещение этого вагончика, за эту траншею, за то, чтобы я сидел в этой «девятке» и пил кефир. Они называют меня «Славик». Все называют меня так, и даже те, кому я сейчас подсвечиваю фарами. На большее мне претендовать не приходится. «Вероятнее всего, – думал я, – я так и останусь Славиком до самого своего конца, который приключится (если питаться сухомяткой из придорожного магазинчика) не так чтобы очень нескоро». По своему положению я нахожусь чуть выше тех, кто живет в вагончике и копает траншею, хотя, если разобраться, то и это навряд ли. У этих узбеков есть дома, семьи. Они там, в Узбекистане, где никто не является свидетелем их унижений, их жалкого существования здесь, в России. А у меня ничего этого нет. Есть только вот эта машина, которая иногда подкладывает свинью тем, что ломается, когда захочет, и моя комната в родительской квартире. В другой комнате живет моя мама, и у нее болят ноги. И голова у нее тоже болит. А папа живет где-то в другом месте, я и не знаю в каком. Я его не видел с шести лет. Почему-то мне кажется, что он помер. Не знаю почему, просто я это чувствую и все тут.
Все, на что хватило маминых скромных возможностей, – это отправить меня в строительный техникум, который я закончил перед самой армией. В армии я два года прослужил в стройбате и строил всякую хрень: в основном генеральские дачи и овощные хранилища. Вернувшись из армии, рекрутировался в контору, которая строит загородные дома. Вот поэтому я здесь, на этом стылом поле, и должность моя называется заковыристым словом «супервайзер». Это официально. А сам себя я называю «надсмотрщик за рабами». Мне двадцать три года, и я всего хочу, но почти ничего не могу, ибо я нищ и гол. Положено говорить «гол, как сокол», но я всегда недоумеваю, при чем тут сокол и как он может быть голым, ведь у него есть перья, он же не щипаная курица глубокой заморозки, которую мама ранним утром извлекла из холодильника. Значит, на ужин будет куриный суп и еще что-нибудь куриное. Горячий ужин… Поскорей бы!
– Эй, вы! Кончай работу! – Я вылез из машины, сделал несколько шагов, и в рот мне тут же попала чертова пыль вперемешку со снегом. Я закашлялся, машинально выматерился. Мат является основным компонентом лексикона строителей. Он для нас что-то вроде цемента, который связывает между собой кирпичи всех прочих слов.
Траншея была готова наполовину. Узбеки, не ожидая повторной команды, побросали лопаты и молча побрели к своему вагончику. Завтра они начнут в семь утра, на рассвете. Я приеду сюда в восемь. И так каждый день.
Я собрался было уезжать, но меня окликнул чей-то грубый, осипший голос:
– Шеф! (Так они называли меня) Эй, шеф!
– Ну чего тебе? – ответил я, оборачиваясь.
Один из рабочих: маленького роста, коренастый, с мощной шеей борца и сросшимися густыми бровями на плоском, смуглом лице, стоял неподалеку, не решаясь подойти ближе.
– Мы ужинать будем.
– Ну и на здоровье, – буркнул я, и буркнул мой живот, утомленный сухомяткой из придорожного магазинчика. – Ужинайте. Кто вам мешает-то? Сделал дело, так жри смело.
– Мы это… Я… – Рабочий замялся. – У моего сына сегодня день рожденья. Вот хотели тебя пригласить по-братски.
Я растерялся. До сего момента я не вступал с ними в неформальные отношения. Они привыкли, что чаще всего я либо чеканю слова, указывая, что именно делать, а иногда и ору, причем матом, но не переходя на личные оскорбления и не употребляя оборота «еб твою мать» (могут убить, бывали случаи, и мне о них известно). Это приглашение меня озадачило. Идти в этот ужасный вагончик?! В этот курятник?! В этот хлев, разделенный хлипкой перегородкой пополам, где в одной половине нары, заваленные грязными матрасами, а в другой подобие кухни?! Я был там лишь однажды, когда проверял электрический щиток, и помню длинный, сколоченный из неструганых досок стол, застеленный черт знает чем, кажется какими-то газетами, и длинные лавки, обитые полиэтиленовой пленкой. Что они там жрут? Уж точно не мамину курицу! Но с другой стороны, дорога домой займет у меня часа три… Пойти, что ли? Ведь люди! Да они еще, чего доброго, обидятся на меня…
…Это мои воспоминания. Это сейчас, сидя за столом красного дерева, в уютном кресле с массажными причудами ценой в несколько тысяч долларов, я могу облечь картины из своей памяти в столь изящный багет. А тогда, там, все сказанное было сказано вовсе не так, не в той тональности, не теми словами. Но не междометиями же мне, в самом деле, изъясняться? Да и мат, когда его чересчур много, тоже смотрится неказисто и не вызывает тех восхитительных острых ощущений, которые испытываешь всякий раз, вдруг натыкаясь на то или иное словцо в произведении какого-нибудь именитого писаки. Итак, я согласился…
…Вагончик благоухал неописуемыми ароматами, которые лишь человек в состоянии производить на свет. А кто-то считает человека созданием Божиим! Да разве Бог сотворил бы столь вонючее существо?! Верно, что Бог сотворил обезьяну, а уж человек произошел от обезьяны и в чем-то превзошел ее, как в высоком, так и в низменном.
Я осмотрелся. Стол был покрыт совершенно новой клеенчатой скатертью. Рисунок: коричневая клетка и цветы. И еще, помимо цветов, попугаи. Чертово дерьмо! Попугаи! Здоровенные! Таких больших, наверное, точно можно научить выговаривать всякие смешные вещицы. Например, что-нибудь про начальника или про заказчика. При воспоминании о заказчике я нервно сглотнул и на миг ощутил, как душа провалилась в пятки. Впрочем, все быстро прошло. А на столе между тем появлялись разные, вне всякого сомнения, вкусные вещи. Большая, закопченная снаружи сковорода жареной картошки, крупными кусками порезанный свиной окорок (вот тебе и мусульмане), дюжая банка соленых огурцов, черный хлеб (видно, что очень свежий, душистый), маринованные помидоры, отварная белая фасоль, жареные куриные ноги имени президента Пендостана и, разумеется, водка. Вообще-то это запрещено. Категорически. На стройке сухой закон, и до сих пор я был уверен, что мои узбеки не пьют, но вот ошибся. «Не знаешь ты, Славик, ничегошеньки, – мысленно укорил я себя. – Вот, оказывается, чем они тут по вечерам занимаются».
Виду я не подал. Праздник есть праздник. Да и выпендриваться я права не имел, так как находился на их территории, в другом измерении, в чужом монастыре: можно назвать это как угодно, но когда восемь усталых, измотанных работой людей чинно расселись по лавкам и хотят единственного развлечения – выпить водки, я обязан закрыть глаза и смолчать. Что я и сделал.
Сел с ними. Мне налили в алюминиевую кружку. Я отодвинул подлую влагу от себя подальше и покачал головой:
– Мужики, мне еще домой ехать. Нельзя. Да и не люблю я. Молодой еще, чтоб к ней привыкнуть.
Уговаривать меня они не стали, и алюминиевая кружка так и стояла передо мной с видом потаскухи, которую отказались пользовать по соображениям, ей непонятным: моральные принципы, супружеская верность, прочие убеждения и, наконец, элементарная брезгливость. Водка и есть сродни потаскухе – грязной, продажной и самоуверенной. Она ведет себя как единственная баба на острове, полном уцелевших после кораблекрушения матросов. Крива бабенка и неказиста, но куда вы, на хрен, денетесь. Рано или поздно…
Узбеки пили, ели, хмелели, что-то с хохотом обсуждали. Я отведал их угощения и нашел его отменным. От горячей еды меня разморило, тело обмякло, и я сильно навалился на стол.
– Славик, нам когда будешь зарплату давать? – вдруг бросил в меня вопросом один из них, сидящий в углу, с покрасневшим от водки простым и широким, как лопата, лицом.
– Как всегда, – рассеянно ответил я, удивляясь, что в голове вообще нет никаких мыслей, будто они кончились. – Заказчик вот-вот рассчитается. Вроде на днях обещал.
Ветер снаружи совсем стих. Вместо ветра послышался тяжелый гул подъезжающих автомобилей. Похоже, что его услышал только я, так как все остальные были пьяны, шумны и невнимательны. Не считая нужным что-то объяснять, я вылез из-за стола и вышел из пропахшего тяжелым пролетарским духом вагончика. Снаружи меня встретил свежий морозный воздух, темный и безмолвный силуэт строящегося особняка и несколько здоровенных амбалов: хозяйская охрана. Сам он стоял чуть поодаль, свет фар облегал его силуэт, и я видел, как он смотрел на свой будущий дом, задрав голову и скрестив руки на том месте, что обычно защищают хоккейные вратари и футболисты, выстроившись в «стенку».
– Здрасьте, Константин Андреевич, – принялся я ломать шапку перед барином – обладателем недостроенного дворца площадью в полторы тысячи квадратных метров, – эт самое, добрый вечер!
– Чего делаете-то? – вместо приветствия спросил Константин Андреевич, как мне показалось, даже не соизволив повернуть головы в мою сторону.
– Траншею копаем, – продолжал угодничать я, – почти уже всю и выкопали.
– На хрена?
– Ну как же! Коммуникации, трубы надо подводить. Свет, вода, газ… Все в трубах, все, эт самое, через них, Константин Андреевич, – зачастил я, слыша в своем голосе звенящие на морозе нервные струны.
– «Подводить надо», твою мать! – выругался тот, кто прибыл на двух слоноподобных «Субурбанах», передразнивая меня. – Куда на хрен «подводить»?! К чему, бля?! Вы мне когда хоть что-то готовое покажете?! Когда дом достроите?! Я в вашу контору только бабло отслюнявливаю, а вы здесь херней маетесь, канаву какую-то роете! Я сюда месяц не приезжал и думал, что уже и крыша есть и все чин-чинарем, а вижу, что вы еще и второй этаж ни черта не перекрыли! Как там тебя?
– Славик, – напомнил я, дернув шеей оттого, что нервный ком на сей раз оказался очень большим и проглотить его было непросто.
– Где крыша-то, Славик? Я ж вам за нее заплатил вроде! Так какого этого самого вы ее до сих пор не сделали, ась?! – принялся издевательски допрашивать меня Константин Андреевич, а его амбалы стояли с видом участников похоронной команды, ожидающих, когда последний родственник кинет положенную по обычаю горсть земли, чтобы уж и закопать виновника торжества, как подобает.
– Константин Андреевич, нам ее делать не из чего. И плит у нас нету, чтобы этаж перекрыть. Вот, чтобы у людей работа была, я решил: пусть, пока материалы не подвезут, эт самое, пусть они копают. Все равно рано или поздно это нужно будет сделать, – как на духу признался я.
И чего он на меня взъелся? Я кто? Лось в пальто? Пожалуй, нет. У меня и пальто-то нету. Значит, просто лось. У него там, в Москве, дела с моей конторой, он туда платит деньги, а мне сюда просто привозят материалы, и я из них строю. Есть материалы – строю, нет материалов – не строю. Материалов не было уже неделю, и с чем это было связано, я понятия не имел, и уже открыл было рот, чтобы все это сказать уважаемому и охраняемому Константину Андреевичу, но тот меня опередил:
– А чего там за веселуха? – грозно спросил он, прислушиваясь к звукам, доносящимся из вагончика. – Вы там бухаете, что ли?
– Нет, то есть не совсем так, просто, вы понимаете… – зачастил я, не зная, что именно говорить, а разъяренный хозяин напирал на меня вместе со своими амбалами. Они прошли мимо меня так, как волна проходит через прибрежный риф. Кто-то толкнул плечом, кто-то несильно задел локтем. В темноте внезапно появился прямоугольник света – это Константин Андреевич наотмашь распахнул дверь вагончика: