Саулюс Кондротас Любовь согласно Йозефу
Рассказ
Перевод: Сергей Юрьенен
Язык оригинала: английский
Уличный музыкант умирает на замусоренном бетоне Вацлавской площади перед небольшой толпой зевак, совершая самоубийство сложными аккордами, которые он изо всех сил пытается извлечь из электрогитары “Fender Stratocaster”, отрывая струны от ее горла, чтобы взять высоты, которые полагает правильными, а Йозеф, стоящий тут же на углу, пускает струю себе в ботинки, не способный ни сдержаться, ни поделать с этим что-нибудь, сознавая, что снова он попал в беду. Девушка рядом с ним, глядя ему на брюки, желая помочь, говорит: “С тобой все нормально?” Да, милая, нормально, это все от музыки. Всегда. Так я отличаю хорошую музыку от плохой. Девушка, вид недоверчивый, глаза подернуты скукой при мысли, что ее разыгрывают, а может быть, он псих, и спрашивает: “Вы, случаем, не псих?”
“Думаю, не без того, – опустив глаза на свои брюки, улыбаясь девушке, пытаясь звучать игриво. – Если человек не может сдержать свой мочевой пузырь, слушая приятную музыку, он должен быть не совсем нормальным, как вы считаете?”
Она и сама, наверное, с приветом. Нет, но судите сами? Человек тут ссыт при всем честном народе, а она пытается втянуть его в общение. Разве что сестра милосердия какая-нибудь.
Но, Господи Иисусе, что за девушка. Высокая и стройная, того типа, что носят голубые джинсы, обрезанные под самые под ягодицы, круто задранные в данном случае парой великолепных длинных ног (всего лишь сентябрь, припекает еще по-настоящему, а Прага настолько телесный город, что всем на всё плевать), наушнички на шее, волосы слегка отдают травой, если достаточно приблизиться, лицо загадочное с какой-то даже и мечтательностью, таинственное лицо смертоносной чаровницы, кожа такая свежая и жемчужная, что выглядит подсвеченной изнутри, а черты лица настолько точны и совершенны, что трудно поверить, что произошло все это просто от генетического фарта, удачной смеси ДНК. Кто бы тут не сошел с ума?
“Из-за музыки, ты говоришь?” – она озадачена, в голосе явный интерес.
Надо же, думает он, пытаясь вообразить себе более необычный способ знакомства с девушкой: в самом центре города, в мокрых брюках, которые липнут к бедрам, а запашок мочи достиг уже ноздрей.
“Да, милая, такая у меня проблема, всегда так было. Музыка достает настолько, что теряю я самоконтроль. Как все равно при выпивке, нет, я серьезно, не шучу”.
Уличный исполнитель уже паковал свои инструменты, толпа редела, люди отходили, опускался теплый летний сумрак. Девушка, заинтригованная, подходит ближе к Йозефу; он пятится, стремясь сохранить безопасную дистанцию, смущенный этим своим сладковатым душком.
“Ну, бедный парень, – сказала она. – Так любить музыку и не иметь возможность ходить на концерты… Ужасно, должно быть?”
“Не без того”.
“Наверно, что-то вроде негативного рефлекса, – сказала она. По сути, уже провожая его домой, причем, настолько естественно, что Йозеф не может в
это поверить. – Сколько тебе лет? Нет, я сама скажу… Сорок?”
“Нет еще. До этого есть еще некоторый срок”. Никогда не предполагал он, что можно извлечь выгоду от факта самообссывания. С нетерпением он ждет возможности сменить тему, но девушка подсела на нее и не дает ей угасать.
“Ну, ты бедняга”.
“Ну, я динамики установил в сортире. Собственно, динамики у меня по всей квартире. Проблема не такая уж большая, если принимать меры предосторожности. Но иногда вот выхожу на улицу и попадаюсь, как сегодня. С другой стороны, взять те же бары… Заходишь в тихое место, а там тебя подлавливает какой-нибудь сучий потрох. Бармен, который пускает Кола Портера, какую-нибудь из его вещей, или там что-то наподобие. Старые, но добрые – как любят в некоторых барах. Знаете? All Through The Night или там Too Darn Hot”.
"Серьезно? Ты ходишь по барам?” Сейчас ей занятно, диапазон ее интереса расширяется. "Видишь ли, я сама по ним довольно часто околачиваюсь. Мне сразу показалось, что я тебя где-то уже видела. Поэтому с тобою и заговорила”.
Йозеф подстегивает свой разум, пытаясь вспомнить, видел ли он девушку до этого. Точно, что нет. Так, значит, она свободна, одинока? Чего она там ищет в этих барах? Может быть, алкоголичка, которая любит, когда ее раскладывают пьяные завсегдатаи? Нет, с таким приятным лицом и этим телом в образ такой не вписывается. Для сердобольного траха слишком хороша. Какая-нибудь ночная дамочка?
“Ты не можешь так идти по улице. Давай зайдем ко мне, простирнем твои вещи, а после попытаемся их выгладить? – сказала она. – Как раз я тут живу. Что ты об этом думаешь?”
“О, это было бы просто замечательно”, – сказал он девушке. А разве нет? Стоит обоссаться посреди улицы – и все само идет в руки.
Оба они поднялись по лестнице к ее квартире. Это было было исполнено значения. Войдя в комнату, Йозеф был мгновенно сражен запахом: непристойно пахучий парфюм, бесовский дух, исходящий от стен и мебели, букет, который он никогда не обонял, но о наличии которого как-то знал всегда. Смутил он разум Йозефа. Он бы сравнил это с ведьмовством или с наркоманией какой-нибудь, если бы, ни в том, ни в другом не разбирающийся, был бы в состоянии предложить пристойное объяснение. Но все, что он знал, – это то, что дух этот застрял в ноздрях и не оставит его ни на следующий день, ни через неделю, он будет просыпаться среди ночи, и дух этот будет с ним, внутри него, и он знал, что это ему не кажется, поскольку однажды, когда проснулся, над ним было лицо его жены, принюхивающийся к тому, что испускали его ноздри.
Наиболее вероятно, что все дело было в целой охапке обстоятельств: сентябрьская жара, привлекательность этой девушки, то, как она отнеслась к его конфузу, и особенно то, что ей нравилось слушать Йозефа, который мог вещать довольно занимательно, если, конечно, вам по нраву сам предмет. Даже в Праге люди нечасто развешивают уши перед мясниками – независимо от того, насколько последние могут быть вдохновенными.
Йозеф не был особенно речистым, но тем вечером у девушки, ошеломленный загадочным запахом, он не мог закрыть рот. Завернутый в ее шелковый халат в ожидании, когда подсохнут трусы и брюки, с пивом в руке, Йозеф спросил ее об этой смеси тоника для волос, виверры и амбры, плавающей в ее комнате. Она не смогла ответить, но он заметил, что сам вопрос для нее был не всецело внове. Кто-то задавал его до этого. Возможно, много раз. Потому что она просто улыбнулась и покачала головой, как будто это был ее секрет.
Тем вечером Йозеф сообщил девушке, что мясо тоже имеет свои ароматы, которые зависят от различных факторов, от сорта до возраста животного, наряду с более утонченными палитрами жировых прожилок, структуры ткани, упругости и цвета. Возьми тушу молодой говядины, отрубленные позвонки спинного хребта мягки, красны, губчаты и увенчаны щедрыми хлопьями жемчужно-белого хряща.
“Господи Иисусе!” – сказала она.
Ткань постного мяса соотносится с выпуклостями мускульных связок. А еще не
забудем цвет, который варьирует от бледно-розового к насыщенно-темному,
происходящему от концентрации гемоглобина, или, говоря о жире, лишенном сального
или масляного вида наружности, – от белого до сливочного. Телятина – суховатая,
серовато-розовая, упругая… Или взять свинину… Есть нечто определенно сексуальное в
окороке молодой хавроньи весом с центнер – мускул там эластичен и розов, мясо -
высший сорт. Так это и должно быть – сексуально. Таково различие между безобразным
и прекрасным, уродливым и отмеченным милостью Божьей, поляризация жизни,
движение от одного предела до другого: от мускула окоченевшего к мускулу
потовыделяющему, в котором белки денатурированы, а структура открыта. Жизнь и
счастье. То же самое и с музыкой. Хорошая музыка сексуальна. Разве это не
производное интуитивного эзотерического знания, чувство, возможно, забытый
инстинкт, рвущийся на поверхность? Озарение, что на нежность мяса влияет состояние
мускула либо количество посмертных сокращений, которые произойдут. Температура,
при которой хранится туша, надрезы, которые уменьшают мышечное напряжение, пропорция соединительной ткани… Осознание неизбежного: что кровообращение прекращается, что отсутствие кислорода вызывает распад углевода. Трупное окоченение, критическое падение водородного показателя, небытие.
“Ясно”, – гладя его брюки, сказала девушка слегка дрожащим голосом.
“Что-то не так?” – спросил Йозеф.
Она перегнулась, дотянулась до его бутылки и сделала глоток. “Нет, все в порядке, – ответила она. – А вы – поэт”.
“Нет, я мясник”.
“Ох”, – она почти поперхнулась, но сумела проглотить и произвела серию хихиканий пополам с рвущимся из нее смехом.
“С вами все в порядке?”
“Мясник, – произнесла она, гогоча во все горло. – Мясник! О боже! Мясник… Нет, все в порядке, все отлично. Просто, отымей меня Господь, не могу поверить, вот и все. Прости. Нет, я серьезно. Видишь ли, я ведь не знала, кто ты такой, и в один момент… то, как ты про все это говорил… в какой-то момент решила, что ты маньяк, который перережет мне горло или что-то в этом духе".
Не много чего другого произошло той ночью. Если и было нечто в воздухе – возбуждение, возможность, молчаливое обещание, магнетизм – все это сейчас ушло необратимо, сменившись простой, безопасной, трезвой реальностью.
Чувствуя себя несколько униженно, Йозеф натянул брюки, сказал спасибо и ушел. Она не попыталась его задержать, не пригласила заходить. Выглядело даже так, будто в последние минуты она внезапно потеряла к нему интерес и захотела, чтобы он ушел как можно быстрей. На пороге, когда Йозеф заколебался на секунду, она несильно толкнула его вперед и закрыла за ним дверь. Исполнилась презрением к профессии или просто, если такое возможно, загодя увидела, что наступает?
Какая бы химия между этой парой ни имела место в комнате той ночью, есть углы, не доступные для дилетантов, для умов тупых и незатейливых, лишенных способности маэстро увидеть тонкую незримую линию, за которой кончаются отбивные котлеты по-французски и начинаются они же по-английски. Поскольку взрыв ее хохота стал именно той искрой, которая воспламенила желание и страсть. Как та щепоткой соли, которая выявляет вкус колбасы.
На следующий день, когда его подмастерье, тупой круглолицый парнишка, который полагал, что косичка и серьга придают ему крутой вид, забыл наточить ножи, Йозеф впервые не отвесил ему подзатыльник. Не сказав ни единого слова, он вынул ножи из их стояка и провел с час, затачивая их собственноручно, правя с осторожностью на точильном камне, потом на маслянистом оселке, проверяя лезвия большим пальцем и затачивая снова, пока не стали, как должны были быть. И когда мальчишка подошел с извинениями, Йозеф только слегка усмехнулся, но не сказал ничего, в связи с чем ученика замутило от страха.
Любовь палила так чертовски жарко, что прожгла дырки в сердечном мускуле и выпарила всю воду из крови, которая, в свой черед, закупорила Йозефу вены настолько, что его пришлось положить в больницу и ампутировать незначительные части конечностей. Чтобы пережить любовь, Йозеф глотал аспирин, большими дозами, поскольку ацетилсалициловая кислота разжижает кровь и восстанавливает подачу кислорода к мозговым клеткам. Когда его клетки кое-как поправили, он сумел взять себя в руки и не сделать тех ужасных и безумных вещей, к совершению которых был непреодолимо искушаем в моменты, когда его артерии превращались в медленные ручьи горящей лавы. Это довольно близко и к официальной версии. Доктора настояли, чтобы человек отдавал себе отчет о беде, в которую сам себя загнал.
Иные говорят, он все равно не понял, что сражен любовью. Слишком был некультурный, говорят они, никогда не ходил на концерты, не услаждал себя изысканными винами и прекрасной музыкой, понятия не имел о затейливой еде, помимо нескольких примитивных мясных блюд, – как же мог он отличить великую любовь от заурядной лихоманки?
Третья группа соглашалась, что он был влюблен и понимал это, но все они вместе солидаризовались насчет того, что вся эта история с аспирином была придумана самим героем с тем, чтобы его жена поверила, что у него действительно лихорадка и озаботилась этим обстоятельством больше, нежели этой девицей, полуголой дивой на фото, спрятанном под кассовым аппаратом.
Какое фото? У него не было с собой камеры в тот вечер, когда встретил девушку. Из ее квартиры фото не выносил. Тогда откуда же он смог достать?
Значит вот как. Он выждал пару дней и, когда нужда увидеть девушку стала невыносимой, вернулся к той квартире. Ее, однако, не было. Дверь никто не открыл. Он прождал еще пару дней перед тем, как пойти снова, молясь, чтобы она была дома. Счастье не улыбнулось. Он беседовал с ее соседями, но никто ничего не знал про девушку: когда приходит и уходит, где работает, имеет ли каких-нибудь друзей или там родственников, и тому подобное. Он взял себе в привычку каждый день являться и стучать ей в дверь. Но квартира все равно была мертва, хотя пару раз Йозефу казалось, что кто-то мог быть там, внутри. Он мог поклясться, что слышит за дверью тихие шаги и вздохи, но как он мог быть в том уверен? Были моменты, когда Йозеф думал, что все это вообще ему приснилось или что он ошибся адресом. Он отклонял эти сомнения, поскольку запах был в наличии, отчетливый и безошибочный.
Что двигало им, он не ведал. У него не было никаких планов, никаких идей, насчет того, что могло бы произойти, если он вдруг увидит девушку. Все это он оставлял на волю случая, надеясь, что игра обстоятельств подскажет, что говорить и как себя вести, когда момент настанет.
Одной ночью, когда он возвращался домой после своих изнурительных каждодневных рысканий, на пустынной улице тень отделилась от стены и приблизилась к нему. Еще молодая, но непривлекательная женщина, настроенная агрессивно, как собака: “Эй, милок!” Погода была жуткая, лило весь день. Йозеф только мотнул головой, не замедляя шаг, но от девки, принявшей его усталость за опьянение, избавиться было не так просто. После некоторой борьбы, увидев, что нарвалась не на того, женщина наконец сдалась, сердито ударила Йозефа зонтиком по голове и отпустила восвояси, но позже той ночью, когда Йозеф уже спал, жена его, впав в подозрительность от жгучего запаха, исходящего из его ноздрей, вывернула карманы его плаща и нашла глянцевую листовку, одну из тех, что сомнительные заведения города используют для саморекламы. На листовке было фото сильно раздетой блондинки из тех, кого, надо думать, можно поиметь за деньги в этом заведении. Жена Йозефа положила рекламку на кровать рядом с лицом супруга, взяла свою подушку и ушла спать на диван в гостиной. Всю ночь она плакала и всхлипывала, и все еще спала, когда Йозеф ушел с фотографией в кармане, куда ему и всунула ее проститутка прошлой ночью.
Теперь он понял, кто объект его желаний, но легче ему от этого не стало. Не было больше тихой жизни, того мирного послеполуденного времени, когда Йозеф неторопливо чистил свои ножи и секачи, сортировал после делового дня остатки продуктов, отделял части, которые можно оставить до завтра, от тех, которые были тронуты сальмонеллой, все еще доброкачественное мясо, если вымыть основательно и опрыскать уксусом, и приготовить сегодня, но уже не завтра. Все обычно завершалось в мусорном контейнере на заднем дворе, чего уже снаружи поджидали жирные зеленые мухи, которых Йозеф так ненавидит. То были моменты полного согласия с собой до того, как жизнь его изуродовала до полной неузнаваемости.
Постоянные клиенты, которые покупали свои говяжьи бифштексы и телячью печень в лавке Йозефа направо от Вацлавской площади, могли бы не обратить внимания на его впадение в столь катастрофическую страсть, когда бы не побочные эффекты передозы аспирина, которые вызывали кровотечение из носа на передник и в белые, по-старомодному эмалированные оловянные контейнеры, наполненные свеженарубленным мясом.
Не то чтобы люди решительно не одобряли подобного слияния, по ценам Йозефа мясо все равно стоило того, а большинство покупателей просто не могли себе позволить излишнюю придирчивость, однако то было ясным указанием, что с человеком далеко не все в порядке. И вот пожилая женщина шепчет своему супругу: “Бог ты мой, но он же ведь влюблен! Как ты этого не видишь? Бедный мальчик просто-напросто сошел с ума”.
Заявление дамы смутило всю очередь, потому то, что разыгрывалось перед ними, совсем не напоминало любовный рев марала. Никто не знал, что внезапное кровотечение у их мясника вызывает аспирин, переизбыток его. Они просто стояли там, двенадцать заурядных мужчин и женщин, немного утомленных, с сероватыми лицами, не всецело недовольных, но тертых жизнью достаточно для того, чтобы не иметь чрезмерных иллюзий, ни завистливости, ни духа соревновательности, ни бессонных всхлипывающих ночей, ничего такого больше, как вдруг – бах! – и озаряет, как бы некоей вспышкой, мгновение захлестывающего осознания, что такой вот страсти никогда им уже не пережить. Никогда больше.
И они сдаются. Во внезапном публичном праздновании этого странного Причастия, в неотложной потребности впитать хотя бы каплю той божественной и мощной силы, которая довела нашего мясника до кровопотери, они вдруг прозревают невероятное. Даже не сознавая того, они учреждают секту, становятся группой особого вероисповедания, объединенной страданием их мясника, и в древнем каннибальском действе почитания все они в тот день берут мелко нарубленное мясо, продукт – кто бы мог это предсказать? – чувства, которое стало плотью.
Через неделю-две вся Прага знала о любви Йозефа. Соответствующие граффити возникли там и сям на стенах, дикими варварскими цветами изображая вещи, о которых никто не желал говорить вслух. Это было очень необычно – регресс к пиктограммам в городе, где дозволяется практически все. Был случай, когда в метро маленькая девочка спросила своего отца, что бы ему захотелось взять с собой на луну, если бы разрешалось выбрать только одну-единственную вещь. Не знаю, сказал отец, а ты? Рождество, сказала она, а ты? Ладно, сказал он, может быть, душ? Или лучше мне взять велосипед? он все никак не мог выбрать. А потом на него снизошло, и все смогли увидеть это, потому что то же самое было у всех на уме, его глаза подернулись влагой, он открыл рот, переполненный плохими зубами, но в самую последнюю секунду взял себя под контроль и, к великому облегчению своих спутников по вагону, оставил вместо этого повисшее молчание, прозрачный саван, накрывший невидимый пробел вакуума, который уже было распахнулся, чтобы восприять его нагие, бесстыдные слова.