– Вы просто восхитительны, Сильви, – улыбнулся ей Барнаби и подумал: «Повезло же Гумби влюбиться в такую молодую, такую счастливую и так в него влюбленную».
– Итак, решено, – сказал Стейнер. – Мы договорились, что знание – сила, уж не знаю, кто первым это сказал, Шекспир скорее всего…
– Бэкон, – ко всеобщему удивлению, поправил его Маршалл.
– Ух ты, я и не знал, что вы бэконианец[69].
– Я не настолько легковесен, мистер Стейнер. Просто Бэкон это сказал. Первой книгой, которую я прочел, когда занимался самообразованием, были эссе Бэкона. Не самое плохое начало, мистер Раш.
– Очевидно, нет, – улыбнулся Барнаби. – Надо и мне попробовать.
– Ну ладно. Это сказал Бэкон. Мы даем публике свод фактов, но называем его не «Кладезь знаний», а «Блок питания», ах нет, «Силовой блок». Что тут плохого?
– Вопрос в том, какие факты мы хотим донести. Возьмем автомобили. Если бы мы рассказывали читателю, как делать автомобили, мы могли бы объяснить ему, как стать лордом Наффилдом[70], и в этом есть своего рода сила. Но мы-то собираемся перечислить названия различных марок и тех или иных деталей, а из подобного знания силы не извлечешь. Я просто опасаюсь, что название станет вводить в заблуждение.
– М-да, – задумчиво протянул Стейнер. – В этом что-то есть. Что думаете, Маршалл?
Пригладив усы, Маршалл сказал:
– Прочие ваши возражения мне показались не слишком весомыми, мистер Раш, но в том, что вы теперь говорите, сила-то есть. Может, я слишком увлекся, ориентируясь на энциклопедии попривычнее.
И, глядя на Барнаби, тряхнул головой, думая: «Тут вы меня прищучили, молодой человек, но в следующий раз дудки, не выйдет».
– Да, так мы вернулись к тому, с чего начали. Есть идеи, Раш?
– Одна или две. – Барнаби достал из кармана листок. – Я все их записываю и вычеркиваю. А, не так плохо… есть четыре уцелевших.
– Давайте сюда уцелевших.
– Они все в одном ключе, но думаю, в правильном. «Факты, которые вы забыли».
– Очень даже.
– «Чем могу помочь?»
– Да, вот это мне нравится. Пожалуй, получше первого.
– «Спроси меня еще».
Стейнер с сомнением хмыкнул.
– Обычно так говорят, когда на первый вопрос не ответили, да? Нет, не пойдет.
– Пожалуй, я тоже так думал. И последнее: «Еще вопросы есть?»
– Вот это, мистер Раш, – сказал Маршалл. – Вот это. Это самое оно.
Стейнер посмотрел на часы.
– Хорошо, Раш, остановимся на этом. Только выбросите вопросительный знак. Не люблю вопросительные знаки в названиях. Разумеется, выпустить надо к Рождеству. На факты копирайта нет, значит, дело в подборке. Для подобной работы найдется уйма внештатников. Но надо составить общий план. Полагаю, вы уже приступили?
– В самых общих чертах. Но разделы все множатся и множатся. Если хотим поспеть к рождественским продажам, кому-то придется заняться этим на полную ставку. Ба, а ведь вправду придется.
– Есть кто-нибудь на примете?
– Один или два. Я собирался о них с вами посоветоваться.
– Хорошо. У меня есть собственное предложение. – Стейнер встал. – Спасибо, что пришли, Маршалл. Думаю, работать будем от обратного. Сначала установим цену, думаю, прямо сейчас. Пять шиллингов, пожалуй, сойдет. Потом обговорим бумагу и переплет, и тогда вы сможете дать мистеру Рашу примерный объем. Число страниц и все такое. Разумеется, в две колонки. Первое издание, скажем, десять тысяч. Это по самым осторожным прикидкам. В конце концов, Раш, фактам все равно нет предела. Можете делать книгу насколько хотите короткой или длинной.
– Именно.
– Роялти, мистер Стейнер?
– Составитель свои обязательно получит, и будут гонорары. Скажем, десять процентов составителю и пять процентов – это будет сто двадцать пять фунтов – на гонорары. Пять женщин за двадцать пять фунтов каждая уйму работы способны проделать, а, Сильви? Думаю, это все. – И когда Маршалл ушел, добавил: – Погодите минутку, Раш. Вам лучше отправить письма, Сильви.
Когда они остались одни, Стейнер предложил:
– Сигарету?
– Спасибо.
– Долли настаивает, чтобы вы пришли в пятницу обедать. Сумеете?
– С радостью.
– Она видела вас на днях в «Ипподроме» и безумно приревновала. Отсюда требование вашего общества.
Барнаби рассмеялся, не зная, испытывать ли ему раздражение или самоудовлетворение. Ему хотелось, чтобы его видели с Хлоей, хотелось быть предметом всеобщей зависти и одновременно хотелось сохранить дружбу с ней в тайне.
– Я ее не видел.
– Полагаю, вам было на что посмотреть, гораздо более увлекательное. Так или иначе, она сидела высоко. Да, мне только что пришло на ум, Раш… Почему бы вам самому не взяться за редактуру и составление нашего «кладезя»? То есть в свободное время. Или у вас нет свободного времени?
– Большинство вечеров. Я редко где-то бываю.
– Ну так подумайте. И в редакции всегда есть сколько-то свободного времени, мы тут строгостей вводить не будем. Мы готовы раскошелиться на роялти, если хорошо сработаете, и вы внакладе не останетесь.
– Вы ужасно добры. Я почти уверен, что ответ «да».
– Согласитесь завтра. Наверняка вам захочется рассмотреть дело со всех сторон.
– Верно, – согласился Барнаби.
3
– Привет, дорогой, – окликнула из спальни Хлоя. – Смешай себе коктейль.
– А тебе?
– И мне. Приду через минутку. Как твои дела?
– Прекрасно.
– И у меня. Ведь и у меня тоже, верно, Эллен? Я с самого утра ни разу не выругалась. И Эллен тоже. Она сказала только: «Будь прокляты все русаки, прусаки и прочие таракашки».
– Ничего подобного я не говорила, мисс Марр. Я никогда ничего такого не говорю.
– Она все отрицает. Говорит, я плохо ее поняла. Еще совсем чуть-чуть, голубчик.
– Хорошо.
Была пятница. Они не встречались с того самого вечера более двух недель назад. Оказалось, что ей трудно выкроить время, и даже сегодня она могла уделить ему только несколько минут на пару коктейлей, а потом ей надо бежать на ленч. Тем не менее было только четверть первого, а ленч у нее – не ранее половины второго. Три четверти часа наедине с Хлоей или, точнее, наедине с Хлоей и Эллен. Неужели она не могла одеться и избавиться от Эллен до его прихода? А если не могла раньше, то неужели нельзя хотя бы разок одеться самой? Как непохоже на их прошлый вечер вдвоем!
Она вошла – полностью одетая, хоть и без шляпки, и тут же прикрыла за собой дверь. Ну, Эллен хотя бы осталась за дверью. Он встал ее поцеловать. Она отвернула лицо.
– Только в бархатную щечку, дорогой. На мне восхитительная губная помада, которой мне должно хватить до конца ленча.
«Почему? – разобиженно подумал он. – Почему нельзя накрасить губы после поцелуя? Через полчаса, если ей так надо!»
Он коснулся губами ее щеки.
– Вот твой коктейль, – сказал он, а сам подумал: «Единственно, что на свете важно, – это работа. Слава Богу, что у меня есть работа. Слава Богу, что можно окунуться на три месяца в работу и забыть ее. Как она забыла тот вечер. Если я ей про него напомню, она даже не поймет, о чем речь».
– Спасибо.
Хлоя словно бы чего-то ждала. Он знал, что его подвергают испытанию. Он понимал, что глупо с его стороны кукситься и обижаться без видимой на то причины: следовать за собственными мыслями к обиде и оставлять ее – явно веселую с утра – наедине со своими. Он совершил внезапную попытку спасти свое положение:
– Ты обворожительно выглядишь, дорогая. Что называется, отрада для усталого взора. Кстати, а как добиться усталого взора?
– Наверное, надо постоянно смотреть на усталых людей. Еще вопросы есть, леди и джентльмены?
Лицо у него просияло, он рассмеялся.
– Благослови тебя Бог, дорогая. Если это не принесет мне удачу, то я вообще пропал.
– Я сказала что-то остроумное? – с удивленным видом спросила Хлоя.
– Да. Долгая история. Тебе наскучит, если я расскажу.
– Послушай, дорогой. Внешностью ты, конечно, не блистаешь, хотя мне нравится твое забавное лицо и забавные брови, как у фавна, и твоя речь – слава Богу! – не пестрит блестящими эпиграммами, но ты и за миллион лет не сумел бы мне наскучить, а это больше, чем можно сказать о любом мужчине, кого я когда-либо встречала. А теперь рассказывай, не то от зевоты у меня голова начнет отваливаться.
Хлоя предложила присесть на диван. Минуту спустя они уже держались за руки, и он выкладывал ей всю подноготную «Проссерской энциклопедии».
– Ах, голубчик! – Она сжала его руку. – Сколько экземпляров тебе надо будет продать, чтобы стать миллионером?
– Всего лишь сорок миллионов.
– Пустяк! Мы мигом управимся.
– Выйдешь за меня, когда я стану миллионером?
– Конечно. Жду не дождусь. Дорогой, я заставлю всех, ну просто всех купить хотя бы одну. Давай-ка подумаем, что мы можем сделать. Ах ты боже мой! Я просто вне себя от волнения. Где твой бокал, дружочек?
Налив оба, она подняла свой со словами:
– За сорок миллионов экземпляров!
Они встали с поднятыми бокалами, глядя друг другу в глаза, – прочувствованное, интимное молчание длилось всего мгновение, а потом его нарушил громкий и настойчивый телефонный звонок. Опустив бокал, Хлоя прислушалась. Донесся голос Эллен. Эллен вошла, прикрыв за собой дверь.
– Герцог Сент-Ивс.
– Ах ты боже мой! Что ты сказала?
– Сказала, что, по-моему, вы ушли на ленч, но я не вполне уверена.
– А теперь ты обшариваешь в поисках меня западное крыло, пока он на проводе? Дорогой, ну прости, пожалуйста. Он чудовищный зануда, но я должна перемолвиться с ним словечком. Допивай, я всего на минутку.
Она ушла в спальню, оставив дверь открытой. Барнаби услышал, как она говорит:
– Алло, дорогой! Как вы поживаете? – А потом: – Минутку, голубчик, мне плохо слышно.
Дверь закрылась. Слова перестали доноситься, но время от времени звенел счастливый смех Хлои. Размытый нечеткий голос… и смех… и так далее, и так далее, снова, снова и снова…
Наконец она вышла при шляпке и сумочке.
– Дорогой, мне надо бежать.
Взяв со столика бокал, она его осушила. «Мы пьем за сорок миллионов экземпляров, – горько подумал Барнаби, – и вот как мы это делаем». Он тоже выпил, думая: «Она совсем забыла».
– Эллен, ты вызвала мне такси? Тебя куда-нибудь подвезти, голубчик? Я еду в «Клэриджес».
– Нет, пойду пешком.
– Куда идешь на ленч?
Они вместе спускались на лифте.
– Не знаю. Съем сандвич на Флит-стрит. У меня осталось не так много времени.
– Позвони мне во вторник, и мы договоримся о настоящем ленче. Дорогой, мне так жаль из-за сегодня. Как хотелось бы, чтобы у нас было побольше времени.
«Было бы, если бы ты не говорила с этим проклятым «занудой». Говорила, говорила и говорила. Что, если бы я так говорил с какой-нибудь девушкой, когда ты пришла ко мне на коктейль? Тебе-то это понравилось бы?»
– Все в порядке, дорогая.
Они вышли из лифта, она подставила щеку для поцелуя, она села в такси, она уехала.
В конце концов ему оставалась работа. Этого никто не мог у него отобрать. Внезапно он с удовольствием вспомнил, что обедает сегодня со Стейнерами. Уже что-то. С Долли весело. Ему нравилось смотреть на нее, ему нравилось смеяться с ней, ему нравилось за ней ухаживать. Глупо думать, что Хлоя единственная женщина на свете.
Глава VI
1
Однажды несколько лет назад парламентские корреспонденты десятка газет разом сообщили своим равнодушным читателям, что сэр Иврард Хейл повсеместно считается «одним из самых многообещающих наших молодых политиков», которого ждет «большое будущее». Это случилось в тот день, когда его назначили младшим парламентским секретарем (без оклада) при лорде Стейнисфилде. Обязанности его не имели никакого отношения к занимаемой им малозначительной должности, ибо пока нет официального наименования для лица, которое играет роль хозяина на выходных для тех членов кабинета министров, которые любят играть в сквош, учит премьер-министра новомодным словечкам и знакомит иностранных посланников с более приземленными радостями Лондона. Новость о его назначении заставила пару-тройку человек открыть свои «Кто есть кто», где они прочли, что он двенадцатый баронет, живет в поместье Чентерс-Эбби и в лондонском особняке на Бертон-стрит, женат и имеет сына Джонатана семи лет.
Джонатану было восемь, когда однажды утром он вошел в столовую на Бертон-стрит – по пути в школу. Держа в одной руке «Таймс», Иврард пил кофе.
– Доброе утро, сэр, – серьезно сказал Джонатан.
– Доброе утро, негодник.
Джонатан радостно рассмеялся. Это была величайшая шутка дня. Пару дней назад его «сказкой на ночь» стал ответ на неувядаемое «Расскажи, как ты был маленьким», в результате чего выяснилось, что Иврард всегда обращался к отцу «сэр». В те дни так было заведено. Сегодня Джонатан решил, что следует самому попробовать.
Поцеловав отца, он спросил:
– Ты знал, что Земля круглая?
– Господи помилуй, ну надо же!
– Она круглая. Правда-правда. Я бы раньше тебе сказал, но ты был в отъезде. Когда на нее смотришь, думаешь, что она плоская, а на самом деле она круглая, как апельсин.
– Когда мы в Чентерсе, – отозвался Иврард, – она мне кажется скорее бугристой.
Джонатан кивнул:
– И мне тоже. У нас в Чентерс очень высокие бугры. Но ведь и на апельсине бывают бугорки, да?
– Несомненно.
– Так я и думал. Тогда она круглая, как апельсин с бугорками. И знаешь, почему мы с нее не падаем?
– Как раз собирался у тебя спросить. Почему?
Джонатан надолго задумался.
– Забыл, – сказал он наконец.
Иврард сделал разочарованное лицо.
– Я сегодня опять у него спрошу и дам тебе знать. Так подойдет?
– Вполне.
– Надеюсь, он-то помнит.
– Разумеется. Учителя все помнят.
– Думаю, довольно приятно быть учителем. Тебе когда-нибудь хотелось быть учителем, папа?
– Никогда.
– Пожалуй, и я бы не хотел.
– И я бы этого не хотел.
– Однажды я стану баронетом.
– После моей смерти.
– А! Нет, пожалуй, я не хочу быть баронетом.
– Ладно, дружок, будем надеяться, что ты еще долго им не станешь.
– А если когда-нибудь стану, то буду сэром Джонатаном, да?
– Да.
– Как твой папа? Как звали твоего папу?
– Сэр Иврард.
– А его папу?
– Сэр Джонатан. Я уже сотню раз тебе это рассказывал.
– Знаю. Но я вот думаю… Обязательно, чтобы так было?
– В нашей семье всегда так. Не знаю почему.
– Надо думать, меня поэтому назвали Джонатан.
– Наверное.
Запрокинув голову, Джонатан закрыл глаза.
– Эй! – позвал Иврард. – Не засыпай! Тебе как раз в школу идти.
– У меня есть еще минутка. Я думаю о чем-то важном.
– Помощь нужна?
– Дело вот в чем. Если бы у нас в семье был еще сын и если бы его звали Ланселот, а я бы умер, тогда он бы стал старшим сыном, и если бы ты умер, он стал бы сэром Ланселотом. Так ведь?
– Да, но второго сына в семье нет, и ты не умрешь. Во всяком случае, сегодня.
– А тогда, – победно продолжил Джонатан, – никакого сэра Джонатана не будет, и все ваши планы насмарку. А вот если бы, – он набрал в грудь побольше воздуху, – у тебя было много сыновей, и для надежности тебе всех их пришлось назвать Джонатан, и у них всех было много сыновей, и им бы пришлось для надежности всех назвать Джонатан, и у тех было бы…
– Хватит! – взмолился Иврард.
Счастливо рассмеявшись, Джонатан сказал:
– Я думал про это в постели вчера вечером, только довольно трудно не запутаться. А по-моему смешно.
– Очень.
– Тогда я пойду в школу. До свидания, дорогой сэр.
– До свидания, дорогой негодник.
Это были последние слова, которые сказал ему Иврард, и это был последний раз, когда он видел сына живым. Ступая с тротуара на мостовую, Джонатан обернулся помахать на случай, если кто-то смотрит ему вслед, и его сбила машина, – еще одна естественная смерть в наши – ах, какие деловые, ах, какие цивилизованные! – времена.
В матери Джонатана было мало материнского, поэтому Джонатан мало для нее значил. Девочкой Сесилию никогда не тянуло к детским коляскам, девушкой она детей скорее не любила. Она обладала способностью оправдывать в собственных глазах любые свои поступки и теперь пребывала в уверенности, что все матери балуют детей и что ее долг прятать огромную любовь, которую она, разумеется, питает к своему единственному ребенку. Когда Джонатан станет взрослым молодым человеком, они будут лучшими друзьями и все станут принимать их за брата и сестру, поскольку она приложит огромные усилия, чтобы сохранить молодость и красоту. Она даже сумела внушить себе, что как раз ради Джонатана столько часов в неделю тратит теперь на «сохранение красоты». А когда Джонатан женится, она и его жене будет как красивая старшая сестра. Как раз в эту пору многие матери терпят крах, и как раз в эту пору она будет лучшей матерью на свете. Тем самым, говорила она себе, она уже лучшая мать на свете.
Иврард так не думал. Он думал, что она худшая мать из всех, кого он встречал. Отчасти он на это обижался, а отчасти этому радовался, поскольку Джонатан тем полнее принадлежал ему одному. Он был очень влюблен в нее, когда на ней женился, и она как будто была влюблена в него, но после рождения Джонатана она утратила интерес к тому, что, по обыкновению, называла «все это». Разумеется, она все еще его любила и была готова быть такой же преданной сестрой ему, какой позднее собиралась стать Джонатану и его жене. От какой жены или матери, спрашивала она себя, можно требовать большего? И хотя Иврард иногда желал, чтобы она решила наконец, кем из двух хочет быть, если уж не может быть обеими, он тем не менее был искренне к ней привязан, она все еще его привлекала, а потому – раз у него оставались Джонатан и Чентерс – был необычайно счастливым человеком.
Но как многие счастливые люди, он иногда лежал ночью без сна, воображая, что с ним случилась беда. Случится могла лишь одна настоящая беда: он может потерять сына. Воображая это, он знал, что вместе с Джонатаном исчезнет и Сесилия, ибо они будут не способны утешить друг друга. Как бы ни было ей жаль, ей будет жаль только мужа, потому что он несчастен, а сам он станет негодовать на то, что она не несчастна сама по себе. Понемногу она возненавидит его несчастья и его горе, она ведь будет считать, что муж утратил только сына, жена же у него остается, но будет знать, что любые ее слова или утешения окажутся бесполезными и неверными. И он будет знать, что никогда не сможет поговорить с ней о Джонатане. Он будет говорить о ребенке с чужими или с той, кто его, Иврарда, любит, но не с той, кто знала мальчика и должна была любить, но не любила…