– Вы там уже были?
– Разумеется. Сегодня утром.
– Тогда по рукам, – ответил я. – Я с удовольствием свожу вас в зоопарк или куда-нибудь еще.
Родители Амелии с довольным видом отметили, как я вырос, возмужал и «Боже мой, сколько лет прошло!». За чаем я был, надеюсь, очень мил. Я обсудил фискальные меры[12] с папой Уильямом, подчеркивая, что есть два пути разрешения проблемы и не стоит спешить с выводами. Также я поведал ему, как именно адмирал Того упустил свой шанс[13]. Тогда только началась Русско-японская война. Тетушке Энни я давал советы, в какую лучше церковь пойти всей семьей, вставляя, где пристало, некоторые подробности из частной жизни приходского священника: к примеру, что его кенаря зовут Перси. Я беседовал и с самой Амелией – обо всем, совершенно не понимая, что говорю.
Наконец нам удалось побыть наедине.
– Отправляемся в понедельник, – заявила она.
– Куда?
– Вокруг света. По Лондону. Вы ведь сможете уделить мне время?
– Разумеется, мой дорогой Холмс. У меня есть друг, который любезно согласился присмотреть за моими пациентами. Куда же мы отправимся?
– А вы куда хотели бы пойти?
– В зоопарк. Обожаю зверей.
– Тогда пойдемте. Но я уже два раза там была – вчера и в четверг. Я от него без ума.
– Амелия, как вы могли? Вы же должны были разбирать чемоданы! И с кем вы ходили? Конечно же, мы не пойдем, если…
– Конечно же, пойдем. Я вас кое-кому представлю. Он просто душка. Я сразу влюбилась.
– Мне нравятся рептилии, – холодно ответствовал я, – но я терпеть не могу насекомых. Если эта тварь не принадлежит к их числу, я, пожалуй, не против с ней познакомиться.
– С ним, – поправила меня Амелия. – До свидания. В понедельник в два часа. Поедем в кебе. Обожаю их.
Не помню, как добрался до дома.
Глава IV Спящий Лондон
Я лежал без сна и думал об Амелии. Я представлял нас с ней при головокружительных обстоятельствах. Свирепейший лев зоопарка сбежал из клетки. Поднялась паника. Воздух задрожал от криков и воплей. Мы с Амелией на другом конце парка не приняли их всерьез и повернули за угол. Там стоял он – царь зверей…
Я снял пиджак и засучил рукава.
– Амелия, – крикнул я, – бегите! Я присоединюсь к вам у клетки с опоссумами.
– Тедди! – зарыдала Амелия.
Я выхватил у нее зонтик и, размахивая им, с громким криком кинулся на хищника. Некоторые эпизоды моей жизни – наиболее впечатляющие – вдруг всплыли перед глазами. Я подумал об Амелии. И о Ливингстоне. Когда-то я увидел в книге иллюстрацию с изображением льва, прижимающего к земле этого бесстрашного миссионера. Ливингстон притворяется мертвым, а лев грызет его руку. Из текста следовало, что ощущения при этом скорее приятные – у Ливингстона, разумеется (впрочем, и у льва тоже, если он был голоден). Меня это поразило. С неожиданным воодушевлением я закричал и замахал зонтом…
Отступит ли зверь?
И тут лев вдруг вспомнил, что оставил клетку открытой, и побежал ее закрывать. Мы были спасены.
Надевая пиджак, я повернулся к Амелии. О, великий момент!
По ночам в городе чистят улицы. Я поймал себя на том, что прислушиваюсь к звукам. Копыта лошадей – цок-цок, цок, цок-цок; ш-ших-ш-ших – шарканье метлы по булыжникам; и потом: «Тпру-у! Эй, я что сказал – тпру-у! Назад!» Ш-ших-ш-ших, цок-цок, тпру-у!
Внезапно меня охватила непонятная ярость. Я проклинал дворника на все лады. Никогда и ни к кому я еще не испытывал такой ненависти. Мне хотелось отхлестать негодяя по лицу его собственным хлыстом. Я стал думать об этом человеке. Человеке? Рептилии. Если телепатия существует, то он должен был почувствовать, что я презираю его и готов стереть в порошок.
– Тпру-у, кляча! – снова осадил он лошаденку.
И так всю ночь. Неужели нельзя повежливее с бедным животным? Грубиян.
По ночам печатаются газеты. Везде по соседству. И как мне удавалось заснуть под такой шум от печатных станков? Вот «Дейли мейл»: «Нет налогу на хлеб, нет налогу на хлеб, нет налогу на хлеб»[14]. Потом вдруг по-другому: «Это не налог на хлеб, это не налог на хлеб, это не налог на хлеб».
А вот «Дейли ньюс». Обратите внимание, как она бесшумна. Никаких кричащих заголовков, никакой рекламы спиртных напитков. Ни-че-го. Все тихо и мирно. Ого, а это что? Немного резко и жестко? А, так это газета учит уму-разуму желтую прессу. Давно пора. Она критикует «Дейли мейл» за разжигание войны между Россией и Японией. Что? Вы считаете, что это Россия начала войну? А ваш приятель уверяет, что это вина японцев и что они готовились к войне целых семь лет? Чушь, дорогой мой! Это все «Дейли мейл». Россию с Японией даже не спросили! Прислушайтесь! Слышите? «Виновата «Дейли мейл», виновата «Дейли мейл», виновата «Дейли мейл»…»
Прямо напротив издают «Сан». Чу! Выстукивает свой девиз: «Правда в «Сан», правда в «Сан», правда в «Сан». И вдруг – «Неправда в «Сан»…» Видимо, печатный пресс сломался. А, вот теперь все в порядке, работает как часы: «Правда в «Сан», правда в «Сан»…»
– Ту-ту-у-у! – несется с реки.
Амелия наверняка захочет узнать, где именно на Вестминстерском мосту Вордсворт сочинил свой сонет. Что ж, хотеть не вредно.
Вдобавок я наотрез отказываюсь подниматься на Монумент[15].
А еще она не увидит процессии лорда-мэра[16]. Я сам ее ни разу не видел. Единственное мое достижение.
Итак: зоопарк, Тауэр, Вестминстерское аббатство, Британский музей… Нет, к черту Британский музей. У меня от него голова раскалывается.
Еще Эрлс-Корт[17] и Национальная галерея. Ох уж эта Национальная галерея! Похоже, головной боли мне не избежать.
Ах, Амелия! В конце концов, если ей так хочется, пусть идет в Национальную галерею. А я пойду в Национальную галерею посмотреть на Амелию. Правильно? Правильно!
«Ту-тууу, ш-ших-ш-ших, цок-цок, тпру-у, наза-ад!»
Внезапно я понял, что заснуть не удастся. Я пошел в соседнюю комнату и, включив свет, достал их семейное фото.
Ничуть не похожа! Не может быть, чтобы я влюбился в это! Боже, бывают же глупцы.
Глава V Общение с животными
Новый друг Амелии оказался енотом, и в понедельник во второй половине дня мы решили нанести ему визит. Он известен как енот-ракоед – без сомнения, потому, что ест раков. Однако мы с ним были накоротке и обращались к нему запросто, по имени – Чарлз. (Мне милостиво разрешили называть его «Чарлзом» в первый же день нашего знакомства.) Знающие люди могут величать его Procyon cancriverous, но нам это показалось недозволенной фамильярностью.
Чарлз ждал нас к четырем, поэтому сначала мы просто гуляли по зоосаду.
Белый медведь – душка и очаровательный милашка. А также прелесть и просто игрушка. Это наше общее мнение. «Просто игрушка» предложил я, когда понял, что Амелия всем сердцем привязалась к зверю. К сожалению, погладить его нельзя, не нарушив при этом правила поведения в зоопарке. Но она посылала ему воздушные поцелуи и очень надеялась, что за обедом он сядет ровненько и съест свою рыбку, как хороший мальчик.
За медвежьим вольером располагаются клетки с гиенами. Самые отвратительные звуки в зоопарке издает именно пятнистая гиена за обедом. Самые заунывные – тюлень. А самые удивительные мы услышали, проходя мимо оранжевошейного казуара. Амелия предположила, что он расстроен отсутствием второй сережки. Нашел из-за чего расстраиваться! У некоторых так вообще ни одной нет. При крещении он получил неуклюжее имя Casuarius uniappendiculatus. Возможно, это в какой-то мере объясняет, почему он так обиженно ухает.
На пути к слоновнику мы проходили под мостом, где Амелия решила купить булочки для носорога.
– Носороги не едят булочек, – возразил я.
– Он не сможет отказаться, если я ему предложу, – уверенно заявила Амелия.
– Моя дорогая Амелия, всем известен тот факт, что носорог, в силу своей принадлежности к отряду непарнокопытных, имеет толстую грубую кожу, собранную в мощные пластины, разделенные узкими участками более тонкой кожи. Более того, упомянутое животное – свирепое и безжалостное, будучи потревоженным, – на самом деле безобидный вегетарианец. Можно сказать, что оно травоядное.
– Мне все равно, – заупрямилась Амелия. – В зоопарке все звери едят булочки.
– Могу назвать трех, которые этого не делают.
– Спорю на шиллинг, что не сможете – хотя бы даже не сразу.
Я тут же назвал электрического угря, павлиноглазку и кокосового краба. Так что за чай платила Амелия. Носорог принял булочку с живостью, если не сказать с вожделением.
За слоновником, на берегу канала, располагается птичий вольер – замечательное место. Каких птиц там только нет! Мы стали свидетелями любопытной сцены между двумя журавлями и неизвестной нам зеленой птицей. Назовем ее – или его – «зеленощекий амазон». Оказывается, птица с таким именем действительно существует. Так вот, он сидел на ветке.
К нему неспешно подошли два журавля.
– Что это еще такое? – поинтересовался первый.
Второй осторожно осмотрел амазона.
– Право слово, затрудняюсь ответить. Видимо, ошибка природы.
– Подите прочь! – занервничал амазон.
– Как низко пал наш сад! – в один голос возмутились журавли. – Вот, помнится, в детстве…
– Интересно, а он только снаружи зеленый? – задумчиво произнес первый.
И потянулся попробовать…
Тут Амелия хлопнула в ладоши, и птицы сорвались с места.
В следующем вольере нас ждал сомалийский осел.
– Здесь был еще один, – разочарованно заметила Амелия.
Я объяснил, что он сбежал на итальянскую территорию Сомали и неизвестно, вернется ли.
Здесь же № 58а, «Клетка сурикатов». № 59 – «Домик смотрителя». Просьба смотрителя не кормить.
Затем мы совершили ошибку. В моем путеводителе был указан «Домик чайн».
– Кто такие чайны? – удивилась Амелия. – Никогда их не видела.
Мне не хотелось расписываться в своем невежестве.
– Это помесь эму и бородатого козла. Немного напоминает нанду и тара.
– Ах да, припоминаю, – отозвалась Амелия. – Так где же они?
Мы обошли весь «Домик чайн», прямо-таки горя желанием отыскать обыкновенную или травяную чайну. Видимо, заметил я, это такой редкий зверь, что за право познакомиться с ним придется доплачивать…
Вдруг меня озарило.
Вдобавок, как уже упоминалось, за чай платила Амелия.
После чаепития мы отправились к рептилиям. Небольшая мзда смотрителю – и Амелия впервые в жизни примерила живое боа: юное, на ощупь напоминающее линолеум. (Дальше рекламировать не буду, пусть этим займется гремучая змея. Или шумящая гадюка. У них лучше выйдет.)
Наш путь к выходу лежал мимо орлов. Они обожают, когда им чешут голову. Один из них называется орлан-крикун, но он, к счастью, кричать не стал.
Размер книги не позволяет мне рассказать о хохлатом агути и двупалом ленивце. Не буду упоминать и индийскую змеешейку, не скажу ни слова о хрюкающих быках, не поделюсь ни мнением, ни чем другим о лошади Пржевальского. У меня всего минутка для Чарлза.
Енота можно почесать указательным пальцем – совершенно безнаказанно.
– Признайся, милый, – обратилась к нему Амелия, – тебе ведь не нравятся гадкие раки?
– Нет, конечно, – отозвался Чарлз, подмигнув мне.
– А тебя правда зовут Пр… Проци… Как там правильно?
– Что значит имя…[18] – философски отмахнулся енот.
– Procyon cancriverous, – поспешил помочь я.
Чарлз смутился.
– Фамилия такая, – буркнул он, – прадедушкина. Понятия не имею, что она значит.
– Чарлз! – строго сказал я.
– Но значит она совсем не то, что вы думаете! – огрызнулся он.
– Зачем вы его сердите? – напустилась на меня Амелия. – Он нас обижает, да, малыш?
– Обижает, – сухо подтвердил енот. – Прогоните его отсюда.
Амелия посмотрела на меня умоляюще.
– Там, чуть дальше – кабаны, – мстительно посоветовал Чарлз. – Ему они роднее и ближе.
Глава VI По Вестминстеру
Вестминстерское аббатство для американца то же, что и… Секунду назад сравнение было у меня наготове, но я его внезапно позабыл. Так вот, это все равно что… В общем, не важно. Главное, что Амелия жаждала его увидеть. Она о нем слышала и знает, как туда пройти от Мраморной арки. (Не очень хорошо ориентируясь в Лондоне, Амелия всегда начинает маршрут от Мраморной арки. Чтобы от Банка попасть на Ливерпуль-стрит[19], она сначала доберется до Мраморной арки, а потом будет спрашивать дорогу. Полицейские, обливаясь страдальческими слезами в тщетных попытках указать ей путь, обретают надежду, узнав, что ей известна Мраморная арка. Происходит примерно следующая беседа:
А м е л и я. Простите, как пройти к собору Святого Павла?
П о л и ц е й с к и й (полагая, что задача проста). Он как раз на вершине Ладгейт-хилл, мэм. Вы его сразу увидите.
А м е л и я (сама невинность). Ладгейт-хилл?
П о л и ц е й с к и й. Совершенно верно. В конце Флит-стрит. Вам нужно идти по Стрэнду.
А м е л и я. Флит-стрит? По Стрэнду?
П о л и ц е й с к и й. Да. Вы знаете, где Стрэнд?
А м е л и я (с обезоруживающей улыбкой). Нет. Где это?
П о л и ц е й с к и й (начиная нервничать, но надеясь, что развязка уже близится). Вы знаете, где Чаринг-Кросс, мэм?
А м е л и я (бодро). Не знаю! (Полагая, что сделает ему приятное.) Но я о нем слышала!
П о л и ц е й с к и й (в отчаянии). Трафальгарская площадь?
А м е л и я. Не-ет.
П о л и ц е й с к и й. Хорошо, мэм, что вы знаете?
А м е л и я (просияв). Мраморную арку!
Перечитав диалог, я понимаю, что он начат в скобках, как отступление от темы, и уводит нас в сторону. К тому же скобка не закрыта. Какая оплошность… Впрочем, все, что Амелия говорит и делает, – это главное. Для меня – главное.
Мы обошли все аббатство внутри, снаружи и кругом: центральный неф, хоры, «Уголок поэтов», галерею трифория, паноптикум, часовни. В паноптикуме, разглядывая восковые фигуры, позволяется изобразить слабую улыбку, но в целом Амелия была тихой, даже несколько испуганной. Мы разговаривали едва слышным шепотом, боясь потревожить усопших королей и королев…
В соборе находится памятник сэру Исааку Ньютону. Долгое время считалось, что на нем начертана формула бинома Ньютона. По-моему, разумно: если поэты сочиняют свои эпитафии, то почему бы не увековечить математическую истину на могиле сэра Исаака Ньютона? К сожалению, нынешний настоятель и каноники аббатства далеки от математики, а для классициста бином Ньютона – вещь мистическая, как новая звезда на небосклоне, определение поля кватернионов или знак бесконечности: все то, что лежит вне пределов восприятия обычного человека. Словом, когда собрались выяснить правду о легенде, никто не знал, что именно следует искать.
Наконец, много лет назад, кто-то сообразил, что хорошо бы призвать именитого математика. Вооружившись стремянкой, микроскопом и алгебраическими познаниями, он провел осмотр – и ничего не обнаружил. Ни-че-го. Даже арифметической прогрессии.
Позже, в клуатре, Амелия спросила меня:
– Тедди, вам знаком Сайлас Керенгаппух Блогс?
– Что это? – не понял я, ибо по названию никогда не догадаешься, каковы на самом деле американские напитки.
– Не «что», а «кто»! Это человек!
– Ах, человек. Ваш друг?
– Мой друг? – изумилась Амелия.
– Нет? Тогда расскажите мне о нем. Он производитель фасованной ветчины или изобретатель жевательной резинки?
– Он поэт. Великий американский поэт.
– Хороший поэт?
– Единственный. Он заслуживает почетного места в вашем уголке поэтов.
– Он еще жив? – взволнованно осведомился я.
– Да, конечно.
– Тогда я согласен с вами. Там ему самое место.
У американских поэтов такие чудны́е имена. Англичанин с фамилией «Блогс» никогда бы не осмелился слагать вирши. А в Америке – сколько угодно. Никогда не знаешь, из какого американца что вырастет.
В клуатре стоит скульптура: человек, читающий книгу. Я поведал Амелии легенду: если подойти к фигуре, а потом повернуть направо, то за вашей спиной изваяние перевернет страницу.
Честно говоря, Амелия не поверила.
– Хорошо, – согласился я. – Давайте попробуем.
Мы прошли мимо статуи и посмотрели назад.
– Ну вот, он только что перевернул страницу, – подытожил я. – Если бы мы обернулись на секунду раньше, то увидели бы.
– Сколько страниц в обычной книге? – спросила Амелия.
– Около четырехсот, – предположил я.
– Сейчас я пройду мимо него четыреста раз и докажу вам, какой это абсурд. По вашей логике книга у него закончится.
– Разрешите, я присяду пока? – взмолился я, но к десятому проходу решил, что пора вмешаться. – Он никогда не дочитает до конца. В книге неисчислимое количество страниц. Все, что вы докажете, – это существование бесконечности. Между прочим, над этой проблемой корпят самые маститые математики. Я обязательно сообщу в Британскую академию наук.
Мы вошли в Малый двор настоятеля.
Вестминстерскую школу отыскать нелегко. А если ее и находят, то не узнают – по крайней мере дамы. У меня есть друг, который здесь учился. Он рассказывал, что ему часто приходилось выслушивать следующее…
– Ах, так вы учились в Вестминстере? – спрашивает его девушка. – Значит, вы пели в хоре?
Мой друг долго и с жаром объясняет, что ни один вестминстерец не имеет ничего общего с хором.
Если же девушка не спрашивает его про хор, то обязательно спросит про что-нибудь другое, и разговор примет такое русло:
– Ах, так вы учились в Вестминстере? Вы знали Джорджа Джонса?
– Не припоминаю.
– Да-да, он тоже оттуда. Три года назад окончил.
– Я понимаю. Видимо, мы были на разных отделениях. Всех упомнить невозможно.
– Ах, он чудно играл в крикет, его даже наградили, правда, Артур?
– Кто? – переспрашивает Артур.