– Снять трубку с телефона? – спросил он, но она не ответила. Казалось, она снова заснула.
Он очень тихо ушел.
«Это интерлюдия, – думал он. – Это не имеет никакого отношения к чему-либо, что случалось раньше или что случится потом». Он подозвал такси.
– Контора «Проссерс», в конце Ченсери-лейн.
И когда такси рывком тронулось, подумал: «На моем месте мог быть кто угодно».
Глава Х
1
«Калверхэмптону, – писал с сигаретой в зубах и бутылкой на коленях мистер Джон Поуп Феррьер, – нечасто выпадает привилегия увидеть премьеру совершенно оригинальной пьесы столь прославленного автора и постановщика, как Уилсон Келли, выступающего со всей своей лондонской труппой». И мог бы добавить, что Калверхэмптону пришлось бы отказаться от такой привилегии, если бы Келли сумел заполучить открытие сезона в городке поважнее. Но если приходится выбирать между Калверхэмптоном и Пиблсом, выбор очевиден, и надо выжимать лучшее из ситуации.
Мистеру Феррьеру не хватало личной привлекательности. Тело у него было почти квадратное, а лицо – лоснящееся и желтое, как у японского борца сумо; сальные волосы слипались крашеными прядями, между которыми проглядывала лысина, а пальцы, точно ржавчина, окрашивал никотин, к тому же на одном глазу он носил повязку. Но он был лучшим театральным корреспондентом в стране – так, во всяком случае, полагали Уилсон Келли и сам мистер Феррьер. Они работали вместе почти десять лет и не питали никакого уважения друг к другу – одно лишь профессиональное восхищение. Вот и сейчас они сидели за работой. Уютное местечко, где они обосновались, украшали старые афиши, старый реквизит, старые программки и старые пивные бутылки; в пыльной стойке желтели старые постановочные листы; в старом шкафу, возможно, некогда хранились бухгалтерские книги, но ныне с него свисали чьи-то забытые брюки. Еще тут имелись ящик для реквизита, на котором сидел сейчас мистер Феррьер, закинув ноги на те самые брюки и опершись спиной о стену, стол с полупустой бутылочкой микстуры от кашля, треснувшее блюдце с булавками, велосипедный фонарь, роман в бумажном переплете, заложенный зубочисткой на том месте, где прервался последний его читатель, и непременный телефон. Мистер Келли сидел скорее у стола, чем за ним, повернув стул так, чтобы поймать столько дневного света, сколько его неохотно проникало через грязное окно. Он читал, «что сказал Наш Театральный Корреспондент» про него в сегодняшнем выпуске «Калверхэмптонского курьера», зная, что слова принадлежат перу мистера Феррьера, но впитывая их с таким удовлетворенным удивлением, точно это была непрошеная дань от беспристрастного и всемирно известного критика.
Представитель любой другой профессии удобства подобного «кабинета» с возмущением отверг бы как личное для себя оскорбление, Келли и Феррьер, однако, воспринимали эту берлогу на задворках Калверхэмптонского королевского театра как совершенно нормальное поприще своего искусства.
«Но, – написал Феррьер, подхватывая вступительную фразу, – Уилсон Келли давно питает нежные чувства к Калверхэмптону. Ибо именно тут он повстречал прекрасную и талантливую Хелен Брайтмен, великую актрису, связавшую свою жизнь с его, чья недавняя печальная смерть оставила по себе зияющую пустоту не только в театральном мире, но и в сердцах всех, кто ее знал. Скажем больше: с материнской стороны он происходит из известной калверхэмптонской семьи XVIII века, и в его коллекции хранится старинная и ценная гравюра с изображением города, занимающая далеко не последнее место среди редкостей в его знаменитом собрании произведений искусства. А потому никто не удивится, услышав, что мистер Келли всегда намеревался обнародовать свою тесную связь с городом, впервые представив здесь одну из своих лондонских постановок. Но до сих пор тому мешала злокозненная Судьба. Теперь же наконец…»
Вырвав лист из блокнота, Феррьер передал его Келли.
– Просто чтобы убедиться, что я с фактами не напутал, – сказал он, отвинчивая крышку с бутылки.
Келли, воздавая должное, прочел, а Феррьер выпил.
– Отлично, Джон, отлично. Факты поданы просто великолепно.
Опустив бутылку, Феррьер отер рот тыльной стороной ладони.
– Видели когда-нибудь репродукцию той картины? Ну, про первую встречу Данте и Беатриче во Флоренции? – спросил он.
– Да, наверное. Я ее знаю. А в чем дело?
– Просто на ум пришло. Если бы можно было напечатать сопроводительную картинку: «Первая встреча Уилсона и Хелен в Лландудно», нам бы понадобилось таких девять.
– Вздор.
– Маргейт, Ноттингхэм, Истберн, Гуль, – начал загибать пальцы Феррьер, – Лландудно, Шеффилд…
– Я не в ответе за глупые байки, которые ты распространяешь, – пожал плечами Келли. – Можем хоть сейчас сходить к тому самому месту на Кинг-стрит, напротив почты, где я сбил ее на велосипеде.
– Решительно нет, старик. Никаких велосипедов. Покажи мне историческое место, и как раз там твой «роллс-ройс» подобрал ее в метель, той адски холодной ночью середины января и отвез ее домой к овдовевшей матери. Вдове священника, – объявил он, поднимая к губам бутылку. И, облекая в слова картинку, которую подбросило ему воображение, добавил: – Безнадежный рассвет.
Он выпил.
– Я забыл! – раздраженно отозвался Келли. – Это было очень давно. Ты сделал пометку о Лэнсинг?
Перевернув блокнот задом наперед, Феррьер невыразительно и монотонно забубнил:
– К.Л.: недавняя находка К., сестра известного художника-графика и боксера – крестик в скобках. С.Р.: недавняя находка К., дочь известного чиновника консульства – знак вопроса. Дж. М.: недавняя находка К., известная семья из Гэмпшира – галочка, пять звездочек, три восклицательных знака. Я увлекся. – Он поднял глаза. – Это про Джуди, малышку с…
– Да, да, да, я спрашивал про мисс Лэнсинг.
– Ну, теперь ты знаешь ответ. Все это мы сохраним – за вычетом личных пометок – до премьеры в Лондоне. – Он продолжил читать: – У.К., известный драматург, актер и антрепренер сообщает о забавном приключении, имевшем место в ходе его недавнего турне по колониям, черная пантера косая черта Сингапур… Это еще что, черт побери?
– Сингапур? Не помню…
– И незачем тебе помнить, старик. Та история, которую я где-то вычитал, случилась с одним миссионером… Жалко было тратить ее на миссионера, суть в том, могла ли она случиться в Сингапуре, а если нет, то где?
– Не помню никакой черной пантеры в Сингапуре, – пробормотал Келли, прилагая серьезные усилия подхватить историю.
– Вспомнишь, едва она мне на ум придет, – утешил Феррьер. – Она была ручная и приносила утренний чай или тапочки. Тебе бы понравилось.
Шла последняя неделя репетиций в Калверхэмптоне. Постановщика музыкальной комедии в труппе, предшественнице Келли, постигло финансовое Ватерлоо среди игровых автоматов Блэкпула, и Королевский театр, не сумев вовремя заполучить других актеров, неделями стоял темный. Келли с готовностью ухватился за возможность завезти собственные декорации и дать своей труппе шанс в должной обстановке, как он выразился, «проникнуться Калверхэмптоном». Большинству членов труппы это пришлось не по вкусу: они вполне естественно предпочитали уют собственных квартир в Лондоне гостинице в Калверхэмптоне, зато для Клодии театральное жилье в провинциальном городке, такое знакомое по всему, что рисовало ей воображение или что она читала, стало верхом романтики.
С того мгновения в «Савойе», когда Уилсон Келли щелчком пальцев вызвал к жизни цыганку Зеллу, жизнь Клодии превратилась в почти невыносимую череду удовольствий. Она уже видела, как раскрывает подрастающему поколению секреты успеха на сцене. Разумеется, тяжкий труд – это превыше всего. Удача? Да, немного удачи не помешает. Она сама признавала, что своим самым первым ангажементом (Зелла, цыганская дева) обязана случайной встрече на вечеринке с коктейлями. Знаменитый драматург, актер и антрепренер Уилсон Келли как раз закончил свою последнюю пьесу «Косточка удачи» и подыскивал юную актрису, которая воплотила бы в жизнь Зеллу. Не успел он буквально войти в комнату, как его взгляд остановился на ней, и он воскликнул про себя: «Моя цыганочка!» Он поспешно попросил о чести быть ей представленным и уже через пять минут рассказывал про свою новую пьесу, а тем же вечером за скромным ужином в «Савойе» официально предложил поступить в его труппу. Тут свою роль сыграла удача – ее удача. Но подчеркнуть она хочет другое: хотя удача может предоставить шанс, личные качества – и только они одни – способны довершить остальное. И пусть никто не думает (теперь она вручала в Академии награды), пусть никто не думает, будто успешная карьера основана на удаче, и, что гораздо важнее, пусть никто не думает, будто на неудачу можно спихнуть ответственность за провал. «Многие мои собратья по сцене, – заканчивала она, проникаясь темой, – говорят, что в нашей профессии слишком тесно, и предостерегают молодежь, мол, лучше поискать иной способ зарабатывать на жизнь. Я этого мнения не разделяю. Да, на нашем поприще тесно! Тесно для некомпетентных. Но есть простор сейчас и будет простор всегда для истинного таланта. Большое всем спасибо». Громовая овация. Она делает старомодный реверанс, и церемония заканчивается.
Тем не менее Клодия вынужденно признавала про себя, что Зелла была далеко не выдающимся персонажем. Сама пьеса, которую авторы, Кэрол Хиггс и Уилсон Келли, окрестили «новой и оригинальной романтической комедией», строилась вокруг сердечных перипетий некой Бетти Лэнгтон. Уже будучи помолвлена с румяным молодым человеком, Бетти собирается сбежать с другим, у которого цвет лица похуже, скорее даже землистый, и тут вмешивается дядюшка Дадли. Дядюшка Дадли – своего рода паршивая овца в семье, поскольку отказался перенять отцовский бизнес лишь под тем предлогом, что желает поступить в цирковую труппу на Дальнем Востоке. Благодаря тому, что в окрестностях Бангкока случайно была открыта рубиновая шахта, он разбогател и вернулся в Англию, где его ждал теплый прием в доме его золовки. «О, Дадли, – взмолилась она, – не мог бы ты как-нибудь образумить Бетти?» Он сделал все возможное: он сыграл ей «Баркаролу». Когда музыка смолкла, Бетти встала с кресла, точно ее потянуло неодолимым магнитом. Дадли опустил скрипку и раскрыл объятия… В этот момент молодой мистер Хиггс, перу которого, собственно, принадлежала пьеса, привлек внимание к тому факту, что лорд Чемберлен, среди прочего, не слишком жалует инцесты. Раздраженный (поскольку совершенно об этом забыл) Келли возразил, что нельзя же жертвовать ради такой мелочи артистической концовкой. Разумеется, обращение «дядюшка» тут – чистая формальность, и «дядюшкой» Дадли называют лишь из любезности. Он просто старый друг матери Бетти, когда-то в нее влюбленный. Да… да… да… возможно, надо включить небольшой пролог: двадцать лет назад… играется в глубине сцены… возможно, за газовой тканью… как за пеленой времени… Нежная любовная сценка, по завершении которой он узнает, что она любит другого. Отца Бетти. И потому он увозит свое разбитое сердце на Дальний Восток. Акт первый. Двадцать лет спустя. Она теперь вдова. Он возвращается в Англию. Мэри! Дадли! А потом входит дочь. Это моя маленькая Бетти.
– Понемногу мы нагнетаем напряжение… Он женится на матери или на дочери? На ком из двух? Улавливаете мысль, мистер Хиггс? Напряжение!
Понемногу мистер Хиггс мысль уловил – и многое другое тоже.
– Как раз в конце второго акта, когда они пили послеобеденный кофе, Зелла подошла к окнам в сад и, сыграв пару вступительных аккордов на гитаре, начала петь «Санта-Лючия».
– Зелла! – вскричал молодой человек с землистым цветом лица. – Ты-то что тут делаешь?
Именно это и хотел бы знать молодой мистер Хиггс. Однако ему объяснений не предложили.
– Никогда ничего не объясняйте, мистер Хиггс, – изрек Келли. – Только в случае крайней необходимости. Зритель сразу все поймет… Подождите-ка! Что, если она войдет с младенцем на руках?
Молодой мистер Хиггс указал, что практически невозможно играть на гитаре с младенцем на руках, – непременно что-нибудь уронишь. Келли закрыл лицо руками и произнес:
– Нет-нет, мистер Хиггс, вам надо стараться за мной поспевать. Она теперь поет колыбельную, испанскую колыбельную песенку своему малышу, которого укачивает в объятиях. Я распахиваю окно. «Зелла!» – вскрикивает Юстас. Зритель тут же понимает, что отец он. Он, кто надеется заполучить руку Бетти Лэнгтон, ранее соблазнил эту цыганочку. Неужели Бетти может выйти за него? Опять же напряжение, улавливаете? Но уже в другой плоскости.
Келли и мистер Хиггс немного над этим поразмыслили, потом Келли сказал:
– Или как насчет того, чтобы она пришла после обеда и предсказала нам будущее? Предположим, она увидит черноволосого мужчину в будущем Бетти… «Ты свяжешь свою жизнь со смуглым брюнетом». Я и Юстас – брюнеты, второй юноша – блондин. Улавливаете? Все равно можно будет оставить выход Юстаса с восклицанием «Зелла!». Так больше простора для воображения.
Пока Зелла пребывала в таком подвешенном состоянии, Клодия посещала начальные репетиции первого акта. В дополнение к заучиванию собственной роли она пообещала, если надо, стать дублершей горничной, которую играла Джуди Пять Звезд, – лишь бы получить предлог присутствовать на репетициях и любое мыслимое оправдание чувствовать себя настоящей актрисой. Великий момент настал, когда подошел черед выйти на сцену Зелле, но затем ее ждало разочарование, когда Келли произнес:
– Э, да. Да… Боюсь, моя милая… – Обняв за плечи, он увел ее прочь от меловой черты и двух ящиков, заменявших окна в сад. – Боюсь, с этим придется пока подождать. Мистер Хиггс хочет внести маленькие изменения. Нам кажется, что от Зеллы мы хотим большего. Как теперь понял мистер Хиггс… – Повернувшись к рампе, он крикнул в пустое пространство зрительного зала: – К завтрашнему дню получится, мистер Хиггс? – А потом сказал Клодии: – Это взаправду один из ключевых моментов в пьесе, и мистеру Хиггсу кажется, что он не прописал его как следует. Думаю, моя милая, вам понравится, что он для вас пишет. Это восхитительно расширяет роль. Переходим к третьему акту, мистер Симмонс.
На протяжении следующей недели Клодия стояла у меловой черты, держа в руках воображаемую гитару, воображаемую колоду карт, воображаемый бубен и воображаемого младенца, и ждала, пока Уилсон Келли с закрытыми глазами перебирал в воображении головокружительные варианты. Потом он открывал глаза и кричал в пустой зрительный зал:
– Улавливаете, к чему я веду, мистер Хиггс? – А затем обращался к Симмонсу: – Оставим это пока. Третий акт, пожалуйста.
Зелла вылупилась только к последнему их дню в Лондоне. И получилось вот что:
За дверью в сад слышится девичье пение. В комнате воцаряется тишина, все слушают первый куплет «Санта-Лючия». Потом Дадли подходит к дверям в сад и распахивает их.
З е л л а (цыганская девушка с гитарой). Вам нравится моя песня, да, нет?
Д а д л и. Очаровательно, милая. (К миссис Лэнгтон.) Девушка из цыганского табора в деревне. Я давеча утром проходил мимо.
М и с с и с Л э н г т о н. Как интересно! (Зелле.) Прошу, спой нам еще, милая.
Б е т т и и Д ж о н (разом). Очень просим!
З е л л а. Сперва позолотите ручку, да? Это принесет вам удачу.
Д а д л и (с позабавленным смешком). Вижу, искусство ради искусства уже не в моде. (Дает Зелле полкроны.) Вот вам, милая.
З е л л а. Спасибо. Теперь я спою.
Поет еще куплет, на середине третьего входит Юстас.
Ю с т а с (увидев Зеллу). Зелла!
З е л л а. Юстас!
Гитара со звоном падает на пол, все стоят как громом пораженные.
В тот день Клодия отправилась на ленч в «Мулэн д’Ор» с молодым мистером Хиггсом. В тот день ей впервые предоставился шанс поговорить с ним, и она им воспользовалась, чтобы сказать, как ей нравится его пьеса.
– О Боже! – откликнулся молодой мистер Хиггс.
2
Ленч получился престранный.
Начался он вполне обыденно, с вопроса, что Клодия будет пить.
– Думаю… – протянула Клодия, кривя личико, точно перебирая в уме содержимое винного погреба, – думаю, «Джин энд ит».
Она недолюбливала спиртное, но, прося «Джин энд ит», всегда испытывала приятное ощущение светской утонченности, более того, это был единственный коктейль, в названии которого она была совершенно уверена.
– «Джин энд ит» и «Сайдкар», – сообщил официанту молодой мистер Хиггс.
– Знаете, а я передумала и тоже буду «Сайдкар», – сказала Клодия.
Тут тоже не было ничего необычного. Любая альтернатива, если точно знать ее название, давала повод для надежды.
– Два «Сайдкара». Что еще закажем? Давайте устриц, хорошо? Или вы терпеть их не можете?
– Ах, давайте! Замечательно!
Ленч был заказан. «На вид ему лет пятнадцать, – думала Клодия, – но на самом деле, наверное, гораздо больше».
– А теперь, мисс Лэнсинг, – сказал Хиггс, – кстати, можно называть вас Клодия? Похоже, в театре все друг друга называют по именам, к тому же я был в Кембридже с вашим братом. По крайней мере надеюсь, что это был ваш брат, Клод Лэнсинг.
– Совершенно верно! Надо же! Вы были знакомы! Я приезжала на Майские гонки, во всяком случае, однажды приезжала. Как забавно, что мы встретились! Да, конечно, зовите меня Клодия.
– Меня зовут «мистер Хиггс». По крайней мере мне так кажется. Я бы думал, что к сему моменту Келли мог бы уже обходиться без «мистер». Если хотите, можете звать меня Кэрол, но не принуждайте себя. Дайте себе время.
– Кэрол. Совсем не трудно.
– Хорошо. Нет, я не знаком с вашим братом. Я был в колледже Магдалины и только восхищался им издали. Так почему вам нравится треклятая пьеса?
Несколько обескураженная и внезапно рассерженная Клодия принялась придумывать причины, почему ей нравится или не нравится пьеса (вежливое или не очень объяснение тому, почему она сказала, что ей нравится, тогда как ей не нравится), и ни одной не нашла. Подали коктейли, и, подняв бокал, она раздраженно сказала: