– Ты несправедлив к девочке.
– Она очень счастлива.
– Это не имеет ни малейшего значения. Более того, я сильно сомневаюсь, что это правда.
Внутреннюю борьбу она переживала молча. Пастор же, стоя спиной к камину, сгибал и разгибал колено и вновь благодарил Господа за крепкое здоровье. Сколько мужчин его лет…
– Квентин, – твердо сказала мисс Морфрей, – я возьму ее без платы.
Весь Уорвикшир притих. Говоря словами забытого поэта, сам пульс жизни замер. Природа остановилась…
– Ты крайне добра, моя дорогая, – сказал пастор, которого благоговение принудило к искренности. – В конце концов, – добавил он, внезапно подмигнув, что заставляло простить ему столь многое, – ты завтра будешь без платы слушать мою проповедь.
Джилл отправилась в школу. Она знала, что ей дают образование без платы, на это негодовала и была твердо настроена отплатить чем возможно. Она жаждала знаний, знания впитывала и внедряла. Нельзя сказать, что ее привлекали к обучению младших, – это было бы нечестно по отношению к мисс Морфрей, но как староста и капитан той или другой команды и в конечном итоге как президент школы она учебу себе оплатила. Верхом она не ездила: верховая езда предлагалась за дополнительную плату, а щедрость тети Клары имела свои пределы, но ей позволяли учить ездить верхом малышей.
Она закончила школу. Она вернулась к пастору. Птолемей и Тит наконец принесли дивиденды, и обе ее сестры вышли замуж. Некоторым сюрпризом стало то, что пастор объявил вдруг о собственной помолвке. Возможно, он дожидался, когда уберет с глаз долой старших девочек – слишком уж они привлекали внимание к его возрасту. Имея жену, дохода которой хватало на содержание конюшни, и устроив двух дочерей (отец невесты – невесте: «Чек и лошадь»), он мог себе позволить щедрость к Джилл. Настало время, когда он мог позволить себе дать ей верховую лошадь и выдать замуж, как пристало одной из Морфрейев.
– Пожалуй, я предпочла бы зарабатывать на жизнь сама, – сказала Джилл. – Можешь мне дать двести фунтов в год?
– Это ты называешь зарабатывать на жизнь? – хмыкнул пастор. Он развел локти и надул грудь. Сегодня утром он чувствовал себя как никогда здоровым и бодрым.
Джилл объяснила четвероклашке, что сперва должна получить профессию, а это потребует и денег, и времени.
– Но если хочешь, пусть будет сто. Рискну сказать, что справлюсь.
Пастор поборол искушение бросить ей «удваивай или уходи» и предложил поделить разницу.
– Большое спасибо, отец, – сказала Джилл. Еще до того как вошла в денник, она решила, что хочет как раз сто пятьдесят фунтов.
Вот так она попала в Лондон. Она научилась машинописи и стенографии, она сдала экзамен на библиотекаря, она проработала год в мастерской модистки, она брала уроки немецкого и испанского языков. Французский у нее всегда был хороший – за французский в школе тети Клары дополнительную плату не брали. Теперь она была готова зарабатывать себе на жизнь, а ей еще только двадцать один год. Со столькими дипломами и гарантированными ста пятьюдесятью фунтами в год она чувствовала себя очень уверенной в себе…
Такова была ее история. В общих чертах она изложила ее Барнаби в «Савойе» между устрицами и кофе.
– Большое спасибо, – искренне сказал он. – Очаровательно, что вы позволили мне почувствовать себя давним другом семьи.
– Вы сами напросились.
– И очень этому рад. А теперь… как вам нравится?
– Что?
– Жизнь?
– Спасибо, очень.
– И какую ее часть вы намерены провести в «Проссерсе»?
– Самое позднее до среды.
– И тогда мы вас лишимся?
– Вы довольно долго без меня справлялись.
– Даже представить себе не могу как. – Он посмотрел на часы. – Наверное, нам пора возвращаться. – Он щелкнул пальцами, прося принести счет. – Позвольте сказать, я получил больше удовольствие от ленча.
– И я тоже. Вы не против, если я пойду припудрю носик? Встретимся снаружи.
– Ладно. Это наверху, если вы не… я хочу сказать, крайне неприятно… О, но вы, наверное, знаете.
Когда она поднялась, он тоже встал, спрашивая себя, нет ли у нее комплекса независимости. Она не желала знать, во что ему обошелся ее выбор. Она не желала видеть, как он оплачивает счет. Та тетя, решил он, наверное, была сущая гарпия.
Он все еще размышлял о странностях жизни, когда со сложенным листком бумаги к столику подошел официант. Но это был не счет.
– От мисс Марр, мистер Раш. Она только что ушла.
С внезапной тревогой Барнаби сообразил, что полтора часа не думал о Хлое.
«Кто она, дорогой? – писала Хлоя. – Я отчаянно ревную».
Глава XIII
1
На следующее утро Хлоя поднялась рано.
– Это почта, Эллен? – крикнула она из ванной. – Что-нибудь волнующее?
– Уйма счетов, – мрачно отозвалась Эдлен.
– Надо будет как-нибудь это уладить.
– Одно от мистера Раша… Опять этот мистер Хиндж… О, и одно от миссис Клейверинг! И какой-то новенький, это будет…
– Скорее всего Бейзил. Он поэт, я тебе не рассказывала?
– По виду не скажешь, но ему лучше знать. Еще страховка на машину… Да, кстати, в прошлом месяце мы получили последнее уведомление.
– Проклятие, выпиши чек, ладно? И принеси мне письмо мистера Раша. Остальное положи где-нибудь.
Эллен принесла письмо в ванную.
– У вас опять вода слишком горячая, – сказала она сквозь пар.
– Зато жир сгоняет, – ответила Хлоя, протягивая руку из ванны. – Лучше позвони, чтобы принесли завтрак. Я через минуту выйду.
Барнаби писал:
«Прекрасная, дорогая моя!
Она дочка священника. Ее фамилия Норваль. На холмах Лоумшира[79] ее отец питает свою паству медоточивыми текстами, которые учат сельского моралиста умирать в торжественной уверенности, что восстанет для блаженства («Милтон, Грей и Ко» под редакцией Б. Раша). Теперь расскажи, с кем была ты. И не забудь, красавица, что в четверг у нас ленч.
Твой Барнаби».Она читала медленно, сперва с легкой улыбкой, потом хмурясь. Она уронила письмо на коврик, потом поглубже ушла в воду, потом протянула за ним мокрую руку, снова прочла и снова уронила. Вытираясь, она развлекала себя попытками подобрать его пальцами ног и положить – не сгибая ногу – на тумбочку у зеркала. Второй ногой она повторила все в обратном порядке, что было гораздо сложнее. Возбужденно позвала Эллен потом пробормотала: «О, не важно», – и вернулась к упражнениям с письмом без зрителей.
В спальне она порвала его на очень маленькие клочки и бросила в корзинку для мусора.
– Завтрак вот-вот подадут. Я велела принести яйцо, пойдет вам на пользу. До ленча вам еще долго ждать, – сказала Эллен. – Вы только что звали?
– Ты могла бы подобрать листок бумаги пальцами ноги и положить на тумбочку в ванной, не сгибая колена? – Хлоя вскрывала и читала остальные письма.
– Нет.
– А я могу.
– Вы моложе меня. И у вас ноги длиннее.
– Возможно, в этом дело. Посмотри, что у меня на четверг. На время ленча.
Заглянув в книжицу, Эллен сказала:
– Мистер Раш.
Хлоя сделала удивленное лицо.
– Где чек? Надо бы его подписать. Запиши Крокстон на следующую субботу.
Отложив письмо Китти и вскрыв письмо от Бейзила, она пробежала глазами изящные строчки, а потом затолкала листок в ящик туалетного столика, глянула на начало и конец однодневного творения Хинджа и бросила его в корзину.
– Вам, наверное, пора одеваться? – предложила Эллен и, достав карандаш, перевернула страницу. – Уик-энд, Крокстон, – сообщила она и стала ждать с занесенным над книжицей карандашом.
– Проклятие, каждый месяц приключается. Кажется, ты их куда-то затолкала.
– Не глупите, мисс Марр.
– Все кругом сплошная глупость, если хочешь знать мое мнение. Лучше уж в Крокстон, чем куда-то еще. Запиши. Чек у тебя?
Она оделась, она позавтракала, она собралась, ее машина ждала внизу. С последним предостережением Эллен вести осторожно, потому что она не застрахована «или страховой агент заявит, что вы не застрахованы», на которое она бросила: «Обязательно, дорогая. Буду хорошей девочкой!» – Хлоя уехала.
2
Закутанный в плед Иврард Хейл сидел, откинувшись в шезлонге на верхней палубе первого класса, и, поглощая полуденный суп, беседовал с миссис Понт-Пэдвик. Ему не слишком нравилась миссис Понт-Пэдвик, но нравились мысли о Хлое, на которые она его наводила. Через неделю он повернется, и перед ним… будет Хлоя. Таким счастливым он не чувствовал себя уже много лет.
Миссис Дора Понт-Пэдвик была вдовой «Эласто-пояса Пэдвика». В восемнадцать лет ей выпала привилегия представлять «Эласто-пояс» «в многочисленных его элегантных разновидностях» заинтересованным представительницам своего пола; и хотя ей полагалось говорить: «Только посмотрите, что творит «Эласто-пояс» с моей фигурой», большинство зрительниц сразу понимали, что фигура Доры творит с «Эласто-поясом». Чтобы заставить зрителей вспомнить и о Пэдвике, на сцену вместе с Дорой выходила пухленькая толстушка, воплощавшая принцип Утянутой Дородности, улыбками и ямочками подчеркивая, что и к другим талиям тоже может вернуться надежда. На мгновение Лили и Дора становились для зрительниц своего рода символами «До» и «После», пределов, в которые укладываются все научные изыскания.
Однажды на показе объявился джентльмен. Дора вернулась в гримерную, чтобы переодеться из модели «Сильфида» в «Виолетту», хихикая: «Ах-ах, там джентльмен!» Она считала, что должна быть шокирована, но находила, что испытывает приятное возбуждение. Несколько минут спустя вернулась в «Диане» Лили и расстроенно сказала: «Это всего лишь старый Пэдвик». И хотя мистер Пэдвик мог похвастаться благородными сединами, короткой бородкой и беззаветной преданностью своему бизнесу, даже он был не лишен человеческих качеств. «Виолетта» убедила его, что его вдовство чересчур затянулось.
Они зажили со всеми удобствами, но скромно в маленьком домике в Саттоне. Когда муж умер, Дора с удивлением обнаружила, что имеет две тысячи фунтов в год пожизненного дохода. Назвавшись миссис Понт-Пэдвик и заменив «Эласто-пояс» другим корсетом, она покинула Саттон.
– Только не сочтите за снобизм, сэр Иврард, – сказала она, – но я решила, что с меня Саттона довольно.
– Моя дорогая миссис Понт-Пэдвик, прекрасно вас понимаю.
– И с фамилией так же. Теперь признайтесь, сэр Иврард, когда я назвалась миссис Понт-Пэдвик, вы и не вспомнили про «Эласто-пояс», верно?
– В данных обстоятельствах вы не обидитесь, если я признаюсь, что до сегодняшнего дня никогда не слышал про «Эласто-пояс» и, насколько мне известно, ни разу его не встречал.
Несколько разочарованная миссис Понт-Пэдвик заверила его, что такой носят многие великосветские дамы.
– Не все они доверяются мне до такой степени, – улыбнулся сэр Иврард.
Их шезлонги стояли бок о бок. На третий день в море она перешла к новым откровениям:
– Забавно, но раньше меня многое расстраивало. Мой отец был химиком-аналитиком. Ну, не совсем так, он был обычным химиком. Но я всегда говорила, что он занимается аналитической химией. А теперь мне почему-то все равно.
– Вполне, вполне. У вас, наверное, много друзей в Америке?
– Честно говоря, нет. Не особенно. Но папа изобрел собственное лекарство от морской болезни, а поскольку его фамилия была Понт, лекарство он назвал «Понтин». Всякий раз, когда детьми мы ездили в Маргейт или Саут-Энд, мы отправлялись на лодке и испытывали его на себе – в качестве рекламы, если понимаете, о чем я, и на увеселительных прогулках, что тогда назывались увеселительными морскими прогулками, обычно лишь половине людей бывает дурно, но только не нам – из-за «Понтина», ну да не важно, вот как я пришла к мысли, что из меня хороший мореплаватель. Поэтому когда Сэмуэл умер, я отправилась в кругосветное путешествие и мне ни разу не было дурно. И теперь, когда мне больше нечем заняться, я просто плаваю в Нью-Йорк и обратно: кормят лучше, чем зачастую на суше, полезно для здоровья, и знакомишься с приятными людьми, а значит, почему бы нет, скажу я вам?
Иврарду она понемногу стала нравиться настолько, насколько ему вообще кто-то нравился. Он даже на мгновение подумал, что она очень ему нравится. Она была все еще очень хороша собой, старше Хлои на пять или шесть лет, предположил он, но хорошо ухожена; и она была достаточно оригиналкой, чтобы предпочитать самый монотонный вид путешествий по той простой причине, что ей так нравится. Почему курица переходит через дорогу? Ответом всегда считалось: «Чтобы попасть на ту сторону». В этом смысле справедливой была бы аксиома, что миссис Понт-Пэдвик не курица. Она пересекала океан, чтобы вернуться назад, и не боялась говорить об этом открыто.
– Впервые за многие годы встречаю столь разумную женщину, – сказал сэр Иврард и подумал: «Если бы рядом была Хлоя, мы отправились бы вокруг света вместе!» И, посмотрев на соседку, подумал: «Кому какое дело, разумная она или нет? И вообще какое кому дело?»
Он отправил Хлое телеграмму, сообщая, что в пятницу высадится в Саутгемптоне, задержится на уик-энд в Чентерсе и хотел бы провести с ней вечер среды, если у нее найдется время. Пока миссис Понт-Пэдвик еще трепетала после его комплимента, из телеграфной ему принесли ответ.
«Выезжаю в Саутгемптон в пятницу и по странному стечению обстоятельств проведу уик-энд в Чентерсе. Могу тебя подвезти. С любовью, Хлоя».
– Прошу прощения, – сказал он, стараясь сосредоточиться на Доре. – Что вы сказали?
– Надеюсь, не слишком дурные известия? – спросила Дора, ведь у него вдруг сделалось такое странное лицо.
– Нет, нет. Ни в коей мере. Мне нужно послать пару телеграмм, но спешки нет никакой.
Горизонт вставал навстречу перилам и снова падал, вставал и падал. Просто лежать и смотреть на него: вверх, вниз, вверх, вниз, лениво, лениво – лежать и думать о Хлое… Боже, как он ненавидит эту болтливую Понт-Пэдвик. И что ей не сидится у себя в Саттоне? Но скоро она уйдет, и он останется наедине с Хлоей.
Иврард Хейл был высокого роста, и Хлоя тоже. Их взгляды встретились поверх щебечущей толпы, и взгляд Иврарда говорил: «Люблю тебя, люблю тебя, моя дорогая», а глаза Хлои – «Люблю смотреть на тебя, дорогой». Всего одно-два слова других, но какое различие! Пространство между ним и Хлоей заполонили бурные взрывы чувств. Пассажиры без прошлого снова вдруг обретали семьи, их встречали матери, мужья, жены, дети, о которых надо было справляться или которых надо обнимать. И на фоне чужих голосов люди, которых как будто узнал, становились чуточку иными, приобретали новое измерение и попадали в иную категорию – соответственно тому, кто их встречал. Англия вернулась домой и распадалась на свои составляющие, Америка причалила в чужой стране, и ее противоборствующие штаты объединялись. Только миссис Понт-Пэдвик не переменилась. Она осталась у себя в каюте, где ждала, когда корабль повернет вспять.
Они улыбнулись друг другу, и улыбка Хлои говорила: «Ну и столпотворение! Шагу нельзя ступить! Как ты загорел…», а его – «Я мог бы стоять тут вечно, глядя на тебя. Я никогда не буду так счастлив». И действительно их единение казалось большим, чем будет еще некоторое время после первого соприкосновения рук. Только когда были повторены последние прощания, подтверждены без необходимости последние договоренности и устало преодолены все формальности расставания и прибытия, они смогли заговорить друг с другом как старые друзья, а не случайные знакомые, и произошло это не раньше, чем они выехали на ее машине в Чентерс.
– Спасибо, что приехала меня встретить, Хлоя.
– Я все равно собиралась в Чентерс, дорогой, глупо было бы не заехать.
Рассмеявшись, он покачал головой:
– Ты же знаешь, что там никого нет.
– А миссис Лэмбрик?
– Я и забыл про миссис Лэмбрик.
– Она не будет шокирована?
– Виду определенно не подаст и уж точно ничего вслух не скажет. За большее не поручусь.
– Что бы ни делал молодой хозяин, все правильно.
– Наверное, так… в общем и целом.
– Ты ведь меня не отталкиваешь, дорогой? Ты обрадовался моей телеграмме?
– Так обрадовался… Да, кстати, на тебе случайно нет корсета «Эласто-пояс Пэдвика»?
– Нет, дорогой. На мне узенький пояс с подвязками, который я купила в маленьком магазинчике дамского белья под названием «Элиза». Очень странный у нас разговор, надо посмотреть, к чему он приведет. Продолжай, голубчик.
Иврард умиротворенно улыбнулся:
– Какое удовольствие снова с тобой разговаривать. На корабле была одна дама…
– Так это на ней было?
– Она когда-то служила для них демонстрационным манекеном. Потом вышла замуж за изобретателя, а когда он умер, перестала их носить.
– Трагично, – сказала Хлоя. – Или еще как-то. Что она носит теперь? Сколько ей лет? Да, и как там уйма бразильянок?
– Их было только семь. Не преувеличивай.
Хлоя наградила его своей знаменитой улыбкой и вложила левую руку в его. Так она вела какое-то время молча, а потом вдруг сказала:
– За такую езду арестовать могут, и происшествие попадет в газеты. Тебя это беспокоит?
– Не слишком.
Еще немного помолчав, она сказала:
– Хотелось бы, чтобы все было иначе.
– Никогда не бывает.
– Нет. Кто всем заправляет?
– Бог, наверное. Но я не знаю, кто он.
– И я тоже. И я не знаю, что он делает. Не знаю, есть ли ему чем гордиться.
– Нельзя все валить на него.
– Нет, я ни на кого ничего не хочу валить. Просто хочу знать, кто дергает за ниточки.
Он повернулся на нее посмотреть, но ее глаза были устремлены на дорогу впереди, а по ее милому профилю он ничего не смог прочесть.
– Что тебя тревожит, дорогая?
– Общая неудовлетворенность. Мне надо сменить передачу, голубчик, не обижайся. – Отняв руку, она вернула ее на руль. – Не будь у меня здоровье такое отменное, я давно бы совершила самоубийство. А ты что думаешь о самоубийстве?
– Всегда есть завтра.
– В том-то и дело. Впереди всегда ждет проклятый день – в точности такой же, как любой предыдущий.
– Ты не можешь знать наверняка. Возможно, завтра ты кого-нибудь встретишь и влюбишься в него.
– Дорогой, я постоянно это делаю.
– Нет.
– Что ты хочешь сказать этим «нет»?