После Заутрени Первого Дня Смотритель Ли обычно прикалывал звездочку к ошейнику каждой прислуги. Наши Двенадцатизвездочные сестры преклоняли колени, становясь похожими на знак доллара, а затем лифт забирал этих счастливиц для доставки их к Золотому Ковчегу Папы Сонга. Для исходящих это дело одного мгновения; для остающихся же оно всегда сопряжено с глубокой завистью. Позже по 3-мерке мы видели, как улыбаются Сонми, Юны, Ма-Да-Лью и Хуа-Сун, садясь на корабль до Гавайев, прибывая на Экзальтацию и наконец преобразуясь в хорошо одетых потребительниц: ошейников у них больше не было, и они показывали нам вставленные в их пальцы топазовые Души. Мы дивились их бутикам, аллеям, обеденным залам; нефритовым морям, розовым небесам, полевым цветам; кружевам, коттеджам, бабочкам; хотя мы и не смогли бы поименовать все эти чудеса. Какими счастливыми выглядели наши сестры! Они воздавали хвалу доброте Папы Сонга; убеждали нас отрабатывать Инвестицию; прилежанием заслуживать новые звездочки и как можно скорее воссоединиться с ними на Экзальтации.
«Как можно скорее»? Я полагал, срок вашего служения определен в двенадцать лет, разве не так?
Если служительница доносит об отклонениях в поведении кого-либо из сестер, ее награждают одной звездочкой, снятой с ошейника нарушительницы. Лишиться звездочки… это мощный сдерживающий фактор! Я такое видела лишь однажды.
Ах да, пресловутая Юна-939. Вы хорошо ее помните?
Разумеется, ведь я знала Юну-939 лучше любой другой фабрикантки: некоторые чистокровные больше, чем я, знают о ее нервно-химической истории, но, возможно, эти индивидуумы будут названы позже. Первое мое впечатление было отрицательным. Когда я пробудилась у Папы Сонга, мне показалось, что Ма-Да-Лью запугивают новеньких, Хуа-Сун склонны помыкать нами, а Юны выглядели отчужденными и угрюмыми, и Юна-939 не была исключением. Мне хотелось работать вместе с другой Сонми, однако Смотритель Ли назначил меня в кассу Юны-939: он считал, что разнообразие корневых типов вокруг Оси весьма приятно с эстетической точки зрения. В тот год у Юны-939 было десять звездочек. Мы и работали с нею бок о бок, и койки наши в дортуаре стояли рядом.
К исходу первой своей десятидневки я убедилась, что ее отчужденность на самом деле была осторожностью. В ее глазах цвета слоновой кости сквозила отнюдь не угрюмость, но тонкое достоинство. Черты ее внутреннего характера меня привлекали, и она ответила взаимностью на мое желание дружеских отношений. Она расшифровывала заказы пьяных клиентов и предупреждала меня о брюзгливых инспекциях Смотрителя Ли. Удерживаться на плаву у Папы Сонга так долго, как оно вышло, мне удалось во многом благодаря урокам, которые преподала мне Юна-939, сознательно или нет.
Это «тонкое достоинство», о котором вы упомянули, — было ли оно результатом ее вознесения?
Исследовательские заметки аспиранта Бум-Сука были столь скудными и хаотичными, что я не могу с определенностью сказать, когда именно был запущен эксперимент по вознесению Юны-939. Однако считаю, что вознесение всего лишь высвобождает то, что подавляет Мыло, включая проявление врожденных личностных качеств, свойственных каждой фабрикантке. Никаких изначально отсутствовавших черт при этом не имплантируется. Как бы усердно чистокровные ни убеждали себя в обратном, сознания фабрикантов в огромной мере отличаются между собой, пусть даже их тела и лица полностью идентичны.
«Как бы усердно ни пытались убедить себя чистокровные в обратном»? Что вы имеете в виду?
Порабощение индивидуума тревожит вашу совесть, Архивист, но порабощение клона беспокоит с этической точки зрения не больше, чем обладание шестиколесным фордом последней модели. Поскольку вы не можете разглядеть различий между нами, то считаете, что их и нет. Но не впадайте в это заблуждение: даже однокоренные фабрикантки из одной и той же маточной цистерны так же своеобразны, как снежинки.
Тогда я поправлюсь. Когда отклонения — возможно, мне следует назвать их особенностями — Юны-939 стали для вас очевидными?
Увы, трудно отвечать на вопросы типа «когда?», если живешь в мире без календарей или настоящих окон, на двенадцатом подземном этаже. Может быть, на шестом месяце первого своего года я осознала, что у Юны-939 необычная речь.
Необычная?
Во-первых, она начала говорить больше: во время затиший у нашей кассы; когда мы чистили гигиенеры клиентов; даже когда принимали Мыло в дортуаре. Это нас забавляло, даже сдержанных Ма-Да-Лью. Во-вторых, речь Юны с течением времени становилась все более сложной. Ориентация учит нас лексикону, который необходим для работы, но Мыло стирает излишние слова, которые мы усваиваем позже. Так что для нашего слуха высказывания Юны были наполнены шумами, лишенными значения. В общем, она говорила как чистокровная. В-третьих, ей доставлял удовольствие юмор: она напевала Псалом Папы в абсурдных вариациях; в дортуаре, когда пособники отсутствовали, она изображала такие повадки чистокровных, как зевота, чихание или отрыжка. Ей доставляло удовольствие меня смешить. Юмор — это анархическое кощунство, и тираны не зря его страшатся.
А когда Юна-939 на деле отступилась от какого-нибудь Катехизиса публично?
Во время девятого месяца Юна нарушила Пятый Катехизис. Он запрещает прислуге обращаться к посетителю, если тот не побуждает к такому поступку. Как-то раз потребители, мать с маленьким сыном, заказали дудлики из водорослей, но воронка трубы доставки была забита до отказа, и Юна умоляла их подождать. Мальчику скоро наскучило ждать, и он стал приставать к матери с расспросами, почему некоторые из прислуг выглядят совершенно одинаково. Та объяснила ему, что нас выращивали в одной и той же маточной цистерне, как редиску в его биологическом классе. Тогда он стал допытываться, в какой маточной цистерне вырастили его самого. Две соломинки, осведомилась его мать, слегка покраснев, или три? Но мальчик не отставал: кто присматривает за малышами фабриканток, пока они здесь работают? У фабриканток детей не бывает, ответила мать, потому что они их не хотят. Мальчик призадумался, а потом спросил: что, тетя Ай-Сук тоже фабрикантка?
Мать сказала, что фабрикантки не беспокоятся ни о долларах, ни о тестах, ни о положении в обществе — повышается оно или понижается, — ни о страховке, ни о квотах на рождение. Указывая на нас с Юной, она заявила: эти счастливицы-клоны трудятся всего лишь двенадцать лет, а потом отправляются в рай на Гавайях. Вот почему прислуги всегда улыбаются.
— Что за хрень вы несете, мадам! — сказала Юна.
Она сказала такое потребительнице?! Что же сделала та женщина?
Ее изумление, Архивист, было так же сильно, как и ваше. Ошеломленная, она решила удостовериться, действительно ли Юна обращалась именно к ней.
— К вам, мадам, к вам, — не унималась Юна. — Сами работайте у этой Оси по девятнадцать часов в день, по десять дней в неделю, сами пресмыкайтесь перед Смотрителем, Пособниками и Логоманом, сами повинуйтесь всем Катехизисам! Отдайте этому двенадцать лет своей жизни, вот тогда и говорите мне, что фабриканты — самый счастливый слой в Государстве! Мы улыбаемся, потому что созданы такими по геному. Вы называете нас счастливицами? Да я хоть сейчас покончила бы с собой, не будь все ножи в этой тюрьме пластиковыми! Так-то, мадам.
Мальчик, вытаращив глаза, не отрывал взгляда от Юны-939, потом разрыдался.
Мать схватила сына в охапку и бросилась к выходу.
Почему же она не сообщила об отклонениях в поведении Юны-939 — ни тогда, ни впоследствии?
Может, та женщина просто онемела от потрясения; может, была скрытой аболиционисткой; может, она и подала жалобу, но Единодушие не дало ей хода, чтобы не помешать эксперименту. Точного ответа я никогда не узнаю.
А других свидетелей этого проступка не было?
Третьей сестрой, обслуживавшей западный сектор, была Ма-Да-Лью-801. Она «ненавидела» Юну-939 за дружбу с новенькой. Она вообще была злобной. О выходке Юны она не донесла, но я успела уловить выражение коварства на ее лице. Я умоляла свою подругу быть осторожнее, но ей было все равно.
Насколько мне известно, фабрикантки испытывают затруднения при составлении оригинального предложения из пяти слов. Как могла Юна — или вы, это то же самое — обрести такое вербальное проворство в столь герметичном мире, даже при растущем «ай-кью»?[156]
Возносящаяся фабриканта с такой же жадностью поглощает язык, как сухая почва впитывает воду, и это несмотря на все амнезиды. Во время своего вознесения я часто бывала потрясена, когда с моих собственных уст слетали новые, неведомые мне слова, подобранные от клиентов, Смотрителя Ли и самого Папы Сонга. Учтите, Архивист: Юна не была обычной прислугой, а ресторация не является таким уж герметичным миром: в каждой тюрьме есть узники и стены. Узники — капиллярные сосуды, которые сосут влагу из стен.
Более метафизический вопрос: в те прежние дни вы были счастливы?
Вы имеете в виду, до вознесения? Если под счастьем вы подразумеваете отсутствие несчастья, то я и все фабрикантки являются самым счастливым общественным слоем в корпократии, как на том и настаивают геномисты. Однако если счастье означает преодоление несчастья, или чувство осмысленности жизни, или осуществление человеческой воли к власти, то, безусловно, из всех рабов Ни-Со-Копроса мы самые жалкие. Я могу вынести нудную и тяжелую работу, но удовольствия она мне доставляет не больше, чем вам.
«Рабов», говорите? Даже дети-потребители знают, что самое слово «раб» уничтожено во всем Ни-Со-Копросе!
Корпократия построена на рабстве, вне зависимости от того, санкционировано это слово или нет. Архивист, я не хочу вас обидеть, но ваша молодость — она обеспечена таблетками свежести или подлинна? Я в недоумении. Почему мое дело было поручено такому, по всей видимости, неопытному корпократу?
Никаких обид, Сонми. Я сама беспринципность — и притом беспринципность, не омоложенная таблетками свежести, нет, мне еще не исполнилось и тридцати. Чиновные министерства Единодушия настаивали, что вы, будучи еретичкой, не можете предложить архивам корпократии ничего, кроме подстрекательств и кощунств. Но вот геномисты, для которых, как вам известно, вы являетесь чашей Грааля, нажали на рычаги в Чучхе, чтобы воспользоваться Правилом 54.iii — правом на архивацию — вопреки желаниям Единодушия, но они не учли, что старшие архивисты наблюдали за вашим процессом и нашли ваше дело чересчур опасным, чтобы подвергать риску свои репутации — и пенсии, — связываясь с ним. Я, с другой стороны, нахожусь всего лишь в восьмом слое своего невлиятельного министерства, но когда подал прошение, чтобы оризонировать ваши показания, то и глазом моргнуть не успел, как мне было дано одобрение. Друзья сказали мне, что я спятил. Ваш исповедник вам исповедовался.
Стало быть, вся ваша карьера будет зависеть от этого интервью?
…По сути, да.
После такой непомерной двуличности, что довелось наблюдать у тех, кто допрашивал меня прежде, ваша откровенность очень радует.
Двуличный архивист, на мой взгляд, не принес бы большой пользы будущим историкам. Не могли бы вы рассказать мне кое-что еще о Смотрителе Ли? Он играл большую роль в вашей жизни у Папы Сонга, а на суде его дневник обернулся тяжким свидетельством против вас. Какого рода смотрителем он был?
Бедняга Ли был человеком корпократии, до мозга костей, но он давно пережил ту пору, когда смотрителей продвигают к власти. Подобно многим из чистокровных этой умирающей корпократии, он упорствовал в вере, что усердной работы и безупречной репутации достаточно, чтобы достичь высокого положения, поэтому многие ночи он проводил в своем кабинете на обеденном этаже, желая произвести впечатление на корпоративную иерархию. В итоге: заплечных дел мастер для своих фабриканток, подхалим для своего верхнего слоя — и угодник для всех, кто наставлял ему рога. Он, видите ли, надеялся, что они вытащат его из мрака по мере того, как сами будут продвигаться из слоя в слой.
Наставлял ему рога? Так вы сказали?
Да. Смотрителя Ли следует рассматривать неотрывно от его жены. Миссис Ли продала свою детскую квоту в самом начале их брака, сделала хитроумные вложения и использовала своего мужа в качестве долларового вымени. Согласно сплетне, ходившей среди его пособников, большую часть жалованья нашего Смотрителя она тратила на лицеправов, на пластические преобразования. Разумеется, в свои семьдесят с лишним она могла сойти за тридцатилетнюю. Время от времени миссис Ли наведывалась на обеденный этаж устроить смотр самым свежим мужчинам-Пособникам, добавляет сплетня. Любой, кто пренебрег бы ее заигрываниями, мог ожидать назначения в самую мрачную тьмутаракань, в унылейшую Маньчжурию. Но почему она никогда не использовала своего явного корпократического влияния для продвижения Смотрителя Ли по службе — это тайна, до разрешения которой мне теперь не суждено дожить.
Но почему Смотритель Ли терпел это… бесконечное унижение?
Во-первых, его жена источала очарование на корпоративных вечеринках, возмещая отсутствие такового у Смотрителя. Во-вторых, никто из членов правления никогда не разводился. В-третьих, ему не оставалось ничего другого.
Не согласитесь ли вы, что дурная слава Юны-939 должна была жесточайшим образом угрожать «безупречной репутации» Смотрителя?
Безусловно. Прислуга обеденного зала, ведущая себя как чистокровная, означает неприятности; неприятности означают вину; вина требует козла отпущения. Когда Смотритель Ли заметил отклонения Юны от Катехизиса, он решил обойтись без такого приема, как лишение звездочки, и потребовал от корпоративного медика обследовать ее на предмет переориентации. Эта тактическая ошибка объясняет тусклую карьеру Смотрителя. Юна-939 изобразила полное соответствие своему геному, и навещавший ее медик дал ей благоприятный отзыв. Он всего лишь предписал добавлять ей в Мыло по пять миллиграммов амнезидов. Поэтому Смотритель Ли не мог наложить на Юну дисциплинарного взыскания без того, чтобы это не вызвало критики со стороны старшего корпоративного медика.
Когда Юна-939 впервые попыталась заставить вас соучаствовать в ее преступлениях?
Думаю, впервые это было, когда в один из вялотекущих часов в кассе она объясняла мне вновь найденное слово, «тайна». Мысль о владении информацией, которой никто другой, даже Папа Сонг, не владеет, была выше моего понимания, так что, когда мы улеглись на свои койки, моя сестра по кассе обещала показать мне то, чего не могла объяснить.
В следующий раз я пробудилась не от желтого сигнала подъема, но из-за того, что меня в почти полной темноте расталкивала Юна. Наши сестры были погружены в сон, они лежали совершенно неподвижно, если не считать едва заметных спазмов. Юна, словно Смотритель, приказала мне следовать за ней. Я противилась, мне было страшно. Она велела мне не бояться — мол, она хочет показать мне, что значит тайна, — и повела меня в купол. Непривычная тишина, царившая в нем, испугала меня еще больше: любимые красные и желтые цвета в комендантский час были жуткими, серыми и коричневыми. Постамент Папы Сонга выглядел совершенно безжизненным. Из кабинета Смотрителя Ли сквозь приоткрытую дверь просачивалась тонкая полоска света. Юна толчком распахнула ее, и вот тогда-то я узнала, что каждая тайна заключает в себе ужас ее раскрытия.
Наш Смотритель сидел за столом, грузно уронив на него голову. Слюна, стекая по подбородку, склеивала его с выключенным сони, веки подрагивали, а в глотке метался булькающий звук. Каждую десятую ночь, сказала мне Юна, он имеет обыкновение принимать Мыло и спать ночь напролет, до самого желтого подъема. Как вы знаете, Мыло воздействует на чистокровных сильнее, чем на нас, и в доказательство этого моя сестра пнула его безответное тело. Ужас, испытанный мной при таком кощунстве, Юна нашла всего лишь забавным.
— Делай с ним все, что пожелаешь, — так, помнится, она мне сказала — Он прожил среди фабриканток так долго, что стал почти таким же, как мы.
Потом она сказала, что покажет мне еще большую тайну. Юна выдвинула ящик стола Ли, извлекла оттуда крошечный серебристый ключ и повела меня в северный квартал купола. Между лифтом и самым северным гигиенером она велела мне обследовать стену. Я ничего не увидела.
— Смотри снова, — настаивала она, — смотри как следует.
На этот раз я заметила пятнышко и крохотную щелку. Пятнышко оказалось замочной скважиной. Юна дала мне ключ, я его вставила, и щелка превратилась в четырехугольник: перед нами распахнулась дверь. Пыльная тьма не давала никакого намека на то, что в ней кроется. Юна взяла меня за руку; я колебалась. Если хождение по обеденному этажу во время комчаса не было проступком, влекущим за собой лишение звездочки, то вхождение в незнакомые двери таковым, разумеется, являлось. Но воля моей сестры была сильнее моей. Она потянула меня внутрь, закрыла за нами дверь и шепнула:
— Теперь, дорогая сестра Сонми, ты внутри тайны.
В темноте скользнуло белое лезвие: чудесный движущийся нож, который придавал форму душной пустоте. Я различила узкую кладовку, забитую стульями, пластиковыми растениями, куртками, веерами, шляпами, выгоревшим солнцем, множеством зонтов; увидела лицо Юны, свои руки. Сердце мое часто билось.
— Что это за нож? — спросила я.
— Всего лишь свет, фонарь, — ответила Юна.
Я спросила:
— А что, свет живой?
Юна ответила:
— Свет и есть жизнь.
Какой-то клиент оставил фонарь на сиденье, объяснила она, но Юна не отдала его нашему пособнику, а спрятала здесь. Это признание поразило меня сильнее всего.