Много раз даурцы нападали на ненавистный острог и всякий раз бежали, боясь быть сраженными огненным боем.
Тем временем в острожке разгорелась междоусобица и ссора. Казаки кляли и ругали Бояркина, грозились на пиках выбросить через заломы даурцам. Бояркин и лаской и грозным словом уговаривал:
- До весны отсидимся... По вешним водам плавом уйдем.
- Веди, Ванька, поколь снег не размяк, веди обратно к Ярофею!
- Ярофей тебя не помилует. Сгубил ты немалую ратную силу.
- Неуспех и поругание приняли от твоего нерадения!
Бояркин клялся, в оправдание бил себя в грудь, целовал нательный крест.
Тогда выскочил казак Стешка Клин, повел налитыми кровью белками, ударил оземь ногой.
- Казак ободранный!.. - толкнул он Бояркина в грудь. - Тебе ли ходить в атаманах?
Бояркин попятился и уступил. Казаки бросили Зейский острожек и скрылись в тайге, держа путь на запад. Шли они старым путем, только муки новые приняли, и столь тяжелые, что некоторые, обессилев, пали замертво.
Рушился снег, на солнцепеках чернели первые проталины. Свистел задорно бурундук, извещая тайгу о весне. В полдень из-под снеговой корки выбивались ручейки, к ночи - стыли наледью.
Казаки торопились до ледолома добраться до Крестового. Колючий кустарник, цепкий боярышник догола раздели казаков, разодрав немудрящую одежонку. Шли в лохмотьях-лоскутьях, полубосые, рваные. Шли, друг друга иной раз и не в силах признать: кто был рыж, светлобород - стал от копоти и грязи черен; кто был бородат - обгорел у костра.
Вышли на речку Нюкжу, заторопились, затревожились. Кололась река, били по ней струи, объедали лед у берегов. К Крестовому подошли вечером. Отыскали заветное место - крест, что поставили на могиле Николая Яшкина, а вместо зимовья - пепел да черные головешки. Стервятники кружились у обрыва реки. Там нашли сраженного стрелой старого казака Никиту Мышелова, недалеко от него терзали вороны трупы остальных зимовщиков.
Долго по приметам казаки искали яму, где спрятал Никита Мышелов пороховые да соляные запасы. Потаенную яму отыскали возле большого пня столетней лиственницы. Казаки Степан Клин да Васька Луков воздали мертвым должное: из того пня вырубили искусно облик Николая-чудотворца, сверху воздвигли шатер, а на шатре крест. Подле этой часовенки и схоронили павших товарищей. Так на Крестовом вместо одного креста стало десять.
Поставили казаки на пепелище новое зимовье-времянку и начали спешно чинить старые дощаники, чтоб весной вслед за уходящим льдом плыть навстречу Ярофею.
МАРФА ЯШКИНА
Рать Ярофея зимовала на Олекме. Поставили казаки зимовье, опасаясь набегов иноземцев, огородились высокой засекой, укрепились заломами. Ждали весны. Окрестных эвенков покорили; привел их Ярофей под царскую руку, собрал ясак богатый. Дальние стойбища эвенков отбивались яростно; грозились пойти большим походом. Ярофея и его людей похвалялись покорить. Много раз Ярофей ходил на них ратным боем и повоевать не мог. Пленил лишь сына и двух братьев эвенкийского князя Мамтагира. Держал их Ярофей заложниками.
Сгустилась ночь над тайгой, в черноте потонули и леса и сопки. Смолкли на казачьем становище собаки. Глох в тишине далекий вой бездомного волка. Казачьи жонки собрались в большое зимовье коротать ночь. Ждали они казаков из дальнего похода с удачей и добычей.
Степанида сидела на корточках у очага, разгребая жаркие угли, пекла на них толстые лепешки, ловкой рукой прятала под платок рыжие пряди, чтоб, рассыпаясь, не обгорели. На скамьях у камелька сидели казачьи жонки: Елена Калашина, косая Аксинья Минина, Палашка Силантьева, а многие, забившись на лежанке, спали. Жонки жмурились от дыма и копоти, чинили походную одежонку. Молчали.
Степанида нетерпеливо ждала Ярофея. С боязнью думала: не побили бы иноземцы Ярофееву рать. Знала: в походах крут и всполошен Ярофей, вспоминала синеву его глаз, лихих и ярых, вздернутые клочковатые брови, грубый окрик, от которого шарахаются в тревоге казаки. И эти же синие глаза чудились ласковыми, дремотными: глядишь в них, как в небеса, ни тучки в них, ни облачка - чистые, ясные... Степанида, вслушиваясь в лай собак, поднялась, подошла к оконцу, глянула в темноту и вернулась к очагу опечаленная.
Поодаль сидела на лежанке Марфа Яшкина. Накинув сборчатую шубейку на голые плечи, она заплетала косы. Марфа слыла за первую певунью, хороводницу и вызывала у жонок ревнивую зависть. Липли к ней казаки неотвязно, как к сладкотелой медунице. И хоть Марфа и мужняя жена, а примечали жонки за ней худое. Как зальется смехом душевным да трепетным, аль запоет тонко, жалостливо - жонки в один голос:
- Ах, сызнова медуница мед сочит, обливает им казаков непутевых!.. Хоть бы о муже печалилась! Где он?
Скажут это жонки, меж собой посудачат, а каждая о себе в заботе и суете, как бы своего мужа уберечь, иначе зараз обворожит, опьянит.
Марфа повязала косы, потянулась, шубейка соскользнула с плеч.
Тускло горел камелек. Желтые пятна лениво ползли по гладким молочным плечам, золотили светлые пряди волос. Камелек затрещал, пламя вспыхнуло ярче и побежало по лицу. Лицо широкое, чистое, губы - брусника спелая, нос задорный, а глаза большие, круглые, насмешливые.
Палашка Силантьева и Аксинья Минина переглянулись. Аксинья вполголоса сказала:
- Зазор, срамота...
Палашка перебила, шепнула в ухо:
- Ноне пытала я ее: "Скучно мол, Марфуша, без Николки, постыло?" А она: "Все едино", - а сама глазищами на...
Палашка стихла, глянула на Степаниду и вкрадчиво добавила:
- На Ярофея...
- Но?! - разинула рот Аксинья и смолкла, перекосившись от удивления.
Марфа знала: о ней чешут языки. Выпрямилась, нехотя набросила шубейку, улыбнулась ласково:
- Жонки, подтягивайте! - и затянула звонко, душевно...
Остальные покорно подтягивали:
На своем на белом коне,
Как сокол, как ясный, летает,
Вокруг острога, вокруг вражьего
Русскую рать собирает...
Песня глохла и вновь всплывала протяжно и жалостливо, голос Марфы рыдал:
И взмолился тот вражеский князь,
Златом, серебром откупиться рад,
Чтоб оставили, чтоб спокинули
Казаки тот острожек княжеский...
Степанида сказала:
- Тоскливо голосим, к добру ли то?
Песня оборвалась. Над тайгой косматой медвежьей шубой лежали тяжелые тучи, темень глушила, предвещая пургу. Сторожевой казак озирался, дрог, косился на черную пропасть, творил молитву. Не слышал он, как с глухого угла у засеки, по-лисьи припадая к снегу, подползали тайные люди. Они подкрались и, накинув волчью шкуру, беззвучно казака удушили. У зимовья надрывно взвизгнула собака и смолкла. Люди обошли сторожевой мостик и залегли меж пеньков и колодин, подле зимовья. Ловко ступая, двое крались к зимовью. Толкнув дверь, вошли.
Степанида подняла голову, пламя очага осветило блеклыми пятнами вошедших.
Стояли люди, затянутые в оленьи шкуры, с пиками и ножами. Дремавшие на лежанке казачьи жонки вскочили. Вошедшие огляделись, слегка пригнулись и шагнули вперед, стуча по половицам древками пик. Степанида разглядывала вошедших: из-под меховых шапок, плотно обтягивающих голову и лицо, чуть виднелись плоские носы да желтые скулы. Высокий эвенк в лисьем малахае, плохо выговаривая русские слова, сказал:
- Было в тайге лютых волков много, стало их еще больше! Зачем в наши кочевья пришли?
Эвенк сдвинул брови, скривил рот и, раздувая ноздри, вскинул копье, второй - тоже.
Жонки сбились в угол.
Степанида и Марфа Яшкина метнулись к самопалам, но эвенки ловко накинули на них мешки из оленьих шкур. Схватив пленниц, затушив камелек и затоптав головешки в очаге, бросились к дверям и скрылись в морозной темноте.
Становище встревожилось. Подле зимовья не успел снегомет захоронить вражьих следов. Рассмотрели казаки три лыжные дорожки да ямки оленьих копыт. Погнали скорых гонцов в тайгу, к Ярофею.
Тем временем эвенкийский князь Мамтагир, поставив свой чум за ущельем Белого Лося, ждал лазутчиков. В чуме нестерпимо воняло гарью, медвежьим салом, псиной. Князь сидел на белой шкуре оленя, подбитой лисьим мехом, макал беличий хвост в чашку с медвежьим жиром и мазал рот деревянному большеголовому божку. Четыре жены князя забились под песцовые одеяла и изредка выглядывали заспанными раскосыми щелками глаз.
Князь стар, белые облезлые брови его топорщились. Вздрагивала жидковолосая бородка и побитые сединой усы. Князь украдкой всхлипывал, утирая воспаленные веки рукавом своей песцовой парки, бормотал большеголовому божку на ухо:
- Черный дух послал лочей, побили они моих людей, полонили сына и храбрых братьев, двух жен моих увели, оленей угнали. Пусти на них худой ветер. Выгони из тайги лочей!..
Князь раскачивался, кормил божка жиром, капли стекали по рукаву, по дорогому, расшитому младшей женой, лисьему нагруднику, падали в очаг, вскипая едучей гарью. Князь щурился, крепко сжимая божка, громко говорил:
- Ты, обжора!.. Мало тебе медведя, я убил трех лучших оленей, кормил тебя кровью их сердец. Ты, обжора! Что ты просишь? А? Ты просишь белой крови самой юной моей жены Нактачал?
В углу чума песцовое одеяло дрогнуло. Князь, шамкая шершавыми губами, бормотал:
- Я дам тебе эту белую кровь! Пошли худой ветер на лочей, пусть они сгниют, как гниет на песке выброшенная волной вонючая рыба.
Песцовое одеяло вновь дрогнуло. Кто-то всхлипнул чуть слышно и умолк. Князь спрятал божка за пазуху.
Распахнулся полог чума и вошел осыпанный снежной пылью воин. Князь неторопливо повернул голову:
- С доброй ли вестью?
- Наказ князя Мамтагира выполнил, двух жен лочей украл. Пусть князь не печалится, у него опять стало шесть жен.
Князь вытащил божка из-за пазухи, прижал к щеке и зажмурился.
Прошептав, открыл глаза и спрятал божка под нагрудник.
Степаниду и Марфу ввели в чум. Князь разглядывал женщин неторопливо, как драгоценную добычу. Кряхтел, синими пальцами щупал рыжие пряди волос Степаниды. Удивленно чмокал губами, бросал пряди, вновь к ним тянулся, разбирал их по волоску, будто пробовал огненный мех лисицы, и, блуждая потухшими глазами, тянул:
- Трава на болотных кочках красна, а эти волосы краснее. Огонь горяч, а эти волосы, однако, горячее.
Степанида нетерпеливо рванулась, оставив князя с растопыренными пальцами. Марфа гадливо плюнула:
- Поганец...
Князь услышал незнакомое слово, сказанного не понял, но голос Марфы ему понравился, и он скривился в усмешке. На Степаниде князь увидел кофту ярко-желтой камки и сказал с важностью:
- У князя лучшая жена Нактачал, дорогую одежду надо отдать ей.
Он поднял руку, и со Степаниды сорвали кофту, дав ей взамен кожаную короткую поддевку. Кофту долго рассматривал князь и кликнул Нактачал. Она безропотно поднялась и пугливо подошла. Нактачал еще девочка, низкорослая, остроплечая, с широким темным лицом и жиденькими волосами, туго заплетенными в косички. Князь гордился Нактачал, он дорого купил ее: дал двести оленей, много лисиц, песцов и соболей. Надев кофту, Нактачал потонула в ней, князь подворачивал ей длинные рукава, одобрительно чмокал губами. Марфа не сдержалась и прыснула смехом. Князь в обиде сжал губы и плюнул на дерзкую пленницу.
Марфа закрылась руками и неслышно заплакала.
Степаниду и Марфу отвели в чум жен князя и поставили в доглядчицы старшую жену - Адагу.
К полудню стойбище могущественного князя Мамтагира приготовилось к большому кочевью. Князь знал коварство лочей, торопился уйти в глубь тайги, спастись за буреломами и крутыми сопками. На старом стойбище он оставил отборных, храбрых воинов, чтоб, отбиваясь, сдерживали лочей и тем самым избавили бы князя от погони.
Бесконечной вереницей шагали олени, каждый нес свою ношу. Пленниц везли на нартах, неотлучно охраняя. Солнце падало за горы, густели тени, стихала к ночи тайга.
Князь ехал на рослом олене, у пригорка остановился, смахнул меховым нагрудником иней с обледеневших ресниц, приподнял шапку, осмотрелся. Воткнул в снег вешку - быть тут чуму. Караван остановился на ночлег, чтобы встать на заре, успеть к полудню дойти до владений храброго князя Чапчагира. Мамтагир готовил Чапчагиру подарки, думал уговорить его соединить воинов, чтобы легче было побить лочей.
Чумы Мамтагира раскинулись по склону в беспорядке. Пастухи охраняли оленей, терпеливо добывавших из-под снега сочные стебли ягеля. Луна прыгала по макушкам гор, купалась в голубых снегах.
Старшая жена князя, Адага, варила в огромном котле мясо лося, ей помогали остальные жены. Котел бурлил, обдавал чум теплой влагой, с закопченных шестов падали капли, оставляя черные пятна на белых шкурах. Степанида, склонившись к Марфе, шептала:
- Сгинем, Марфушка, от поганцев не спастись...
Адага оглянулась, взяла из котла жирный кусок мяса и бросила на шкуры, к ногам пленниц. Оголодавшая Марфа потянулась жадно к дымящемуся куску, но схватить не успела: собаки вырвали кусок, злобно рыча, сожрали. Адага палкой била собак, выталкивала из чума; они огрызались, скалили зубы.
Вошел Мамтагир. Меньшая жена, соблюдая обычай, кинулась навстречу, упала на колени и, хватаясь руками за промокшие унты князя, торопилась их снять, чтоб обсушить и приготовить к утру. Князь толкнул жену в бок, гневно скривил рот и протянул ногу Степаниде, чтобы разула, обогрела его, как подобает жене.
Степанида вспыхнула, лицо ее обожгла обида и стыд, она забилась в шкуры. Марфа, видя свирепость князя, невнятно уговаривала:
- Корись, Степанида, корись!..
Степанида задыхалась в вонючих шкурах, будто стиснула ей горло желтая пасть, зубастая, горячая. В ушах стучало, мутилось в голове. И тут же среди тяжкой темноты чудилось: вырастала рожь сплошная, колосистая... Горит она на солнце, колышется, и видит Степанида: не рожь это колосится, нет, а Ярофеевы кудри светлые...
Степанида едва подняла голову, выглянула из-под шкур. Сквозь серую пелену увидела князя. Стоял он возле дымного костра, губы у него вздрагивали, багровыми пятнами опалены скулы, складки на лбу поднялись: непокорная женщина в чуме то же, что и бешеный олень в стаде. Бешеного оленя надо задушить, мясо скормить бездомным собакам. Непокорную жену надо убить, и кровь ее сделает ручным и ласковым даже свирепого барса.
Князь, словно сучковатое, колючее дерево, ощетинился, замахал высохшими руками, ударил Марфу, отбросил в сторону. Оставляя грязные следы, шагнул по шкурам к Степаниде. Степанида сжалась в комок, и, когда князь нагнулся к ней, вцепилась в горло, с силой оттолкнула. Князь неловко повалился, ногой толкнул котел, расплескал варево, залил огонь в очаге. В чуме повисла темень, едучий дым и копоть застилали глаза. Жены князя визжали. Адага торопливо выбила искру, зажгла запасливо хранимую бересту. В чуме мелькнул свет. Князь, сверкая белками глаз, выхватил из-за пояса нож. Жены сбились в кучу. Марфа и Степанида гребли в охапку шкуры, чтоб защититься ими.
Полог чума распахнулся, и взъерошенный, по-волчьи злой князь узнал в вошедшем нежданного гостя. Стоял храбрый князь эвенкийского рода Черной птицы - Чапчагир.
- Хой! Что делает славный Мамтагир? Не обламывает ли он рога непокорному оленю? Не поучает ли он непослушную жену?
- Непослушного оленя можно объездить, непокорную жену лучше убить!..
Адага развела жаркий костер, сучья корчились, трещали, пламя взлетало рыжими клочьями, огневые сполохи осветили чум.
Степанида и Марфа прильнули друг к другу, перепуганно озирались. У костра торопливо хозяйничала Адага: налила котел, подбросила сучьев в огонь, шестом сбросила лишний полог с дымоходной дыры чума. В чуме стало светло и жарко. Хорошо видно и гостя и хозяина.
Гость молод, широкоскул, белолиц. Ровные, будто тканые брови сходились у переносья, из-под них через узкие прорези светились зеленоватые глазки. Когда гость смеялся, ноздри его плоского носа раздувались, как у распаленного оленя, вздрагивала верхняя губа, обнажая мелкие лисьи зубы. Смеялся он задорно, звонким певучим голосом. Мягко вскидывая руку, разглаживал смольно-черные усики. Одет гость в лисью парку, подбитую по рукавам и вороту отборным соболем, штаны из мягкой ровдуги [ровдуга - оленья или козья шкура, выделанная замшей] и высокие лосиные унты, шитые узором. Из-под шапки-малахая выбивалась тугая косичка, искусно перевитая кожаной тесемкой. Гость заметно гордился своим нагрудником, заботливо собранным из кусочков дорогих мехов, бисера и цветной ровдуги. Сбоку висели хвосты соболей, лисиц, белок, на пояске охотничий нож, тут же зубы кабана, волка, рыси, лося. Чапчагир опирался на загнутый круто лук, за плечами висел колчан, туго набитый стрелами.
Марфа дивилась красоте Чапчагира и приметила, что жена Мамтагира, юная Нактачал, не сводит глаз с гостя, дрожащими пальцами рвет пушинки песцового одеяла и жадно ловит каждое его слово.
Чапчагир говорил:
- Славный Мамтагир бросил свое стойбище. Разве вывелся зверь? Вытоптали олени кормовище?
Мамтагир сумрачно ответил:
- Над стойбищем черный ветер: пришли лочи, все чумы сожгут, людей побьют. Один олень - плохо, два - хорошо, много - счастье! Бежит Мамтагир к Чапчагиру, пусть силы их умножатся.
Гость встал, горделиво приосанился:
- Лочи - волки! Разве Чапчагир волков боится? Чапчагир соберет всех воинов-эвенков, Чапчагир пойдет большой войной, лочей побьет!
Гость оглядел чум, встретился с синими глазами, по скуластому лицу скользнула тень удивленной улыбки, он наклонился к Мамтагиру:
- Славный Мамтагир, в чуме твоем вижу добычу. Храбрый охотник не прячет от гостя добытого... Не обидеть бы хозяина тайги...
- Храбрый Чапчагир, - ответил хозяин недовольно, - худой добычей не хочу омрачать глаза дорогого гостя.
- В чума славного Мамтагира никогда худого не встречал, худое пусть гниет на пустыре или живет в рваном чуме.