— Что «тогда»? Почему вы не договорили? Что «тогда»?
Он не договорил, потому что снова засочился слабый свет, блеснул на дуле карабина, обрисовал верхний полукруг кокарды на ее фуражке.
— Нет, ничего.
Саша продолжила за него:
— Закончится война, у меня отрастут волосы. Пускай не такие, как прежде, а хотя бы до ушей. Сейчас в Париже это модно. Мы с вами встретимся где-нибудь в Петергофе или в Павловске, и…
Свет померк, и теперь не закончила фразы Шацкая.
— Встретимся — и что? — спросил Алексей у темноты.
Темнота прошелестела:
— Ничего…
Они качнулись навстречу в один и тот же миг — и, несмотря на мрак, губы безошибочно встретились с губами.
Один Бог знает, как это вышло. Виновата была тьма, больше никто.
Они быстро, жадно целовались, от нетерпения мешая друг другу. Алексей стиснул девичье плечо, но оно оказалось такое маленькое, что он испуганно ослабил хватку, опустил руку ниже — нащупал на рукаве что-то странное, колючее. Это был череп с костями, шеврон Батальона Смерти.
Романов отшатнулся. Саша хотела поцеловать его еще — ее губы попали в пустоту.
— Что я делаю? — Он пятился. — Я слово давал!
— Невесте? — дрогнул голос Шацкой. — Или у вас жена? Боже, я ведь ничего о вас не знаю!
— Бочке.
Оба прыснули.
— Сейчас как выскочит из темноты — и штыком, — сказала Саша.
Засмеялись. Но не тронулись с места. Тучи ускорили свой бег, тьма будто задышала, чернея и светлея. Девушка, стоявшая всего в трех шагах, то исчезала, то появлялась вновь.
В соседней мусорной куче раздалось злобное пищанье, началась возня — кажется, крысы не поделили добычу.
— Странное место для романтического свидания. Про это я и думала, пока ждала.
Алексей ужасно удивился:
— Вы знали, что получится романтическое свидание?
Она хихикнула.
— Нет. Я, наверное, отправилась среди ночи на помойку по крысам стрелять.
Шаг, второй, третий. Алексей притянул Сашу к себе.
— Последний поцелуй — и всё. До конца войны. Слово офицера.
— Последний… До конца.
Последний-то последний, но где сказано, сколько времени он может продолжаться?
Когда стало совсем невмоготу и пальцы сами собой, не спрашиваясь, начали расстегивать пуговицы на солдатской гимнастерке, Романов опомнился и оборвал поцелуй.
— Всё, всё, всё, а то…
— Да, а то… — Саша хватала ртом воздух. — Если б еще не помойка…
Зачем она это сказала? Вон там, за оградой парк. Трава, кусты, даже сенник есть. Но нет. Дано слово, его нужно держать.
Прошла опасная минута, ее сдуло ночным ветром. Еще луна, разумница, выглянула, помогла.
— Красиво здесь, — сказала Шацкая, оглядываясь — будто хотела получше запомнить это место. — Запах вот только… Зато луна. Ночные огоньки…
Она смотрела Романову через плечо.
— Какие огоньки?
Обернулся.
На краю поля, где чернела опушка леса, дважды коротко вспыхнул, погас и снова зажегся маленький, но яркий огонек.
— Будто загадочный ночной зверь подмигивает желтым глазом, — мечтательно произнесла Саша.
Романов вскрикнул:
— Какой еще зверь! Тире, точка, точка, тире… Это азбука Морзе! Кто-то подает сигналы в сторону вражеских позиций!
По профессиональной привычке он поднес к глазам часы с фосфоресцирующими стрелками. Ровно полночь.
— Возвращайтесь в казарму!
Сам побежал вперед, на мигающие огоньки.
— Нет! Я с вами!
Шацкая подобрала карабин.
За длинноногим штабс-капитаном девушке было не угнаться, и скоро она отстала, а затем и потеряла его из виду, но все равно упорно бежала по высокой, мокрой от росы траве. Споткнулась и упала, выронила оружие, больно ушибла локоть. Однако не охнула, даже не поморщилась — просто подняла карабин и побежала еще быстрей. Задыхалась, ругала себя за неуклюжесть, за дурость («ночной зверь» — стыдно как!), но не остановилась, пока не оказалась на опушке.
Зрительная память у барышни была отменная, и, хоть огоньки уже погасли, Саша безошибочно достигла того самого места.
Из кустов слышался негромкий шорох.
Шацкая взвела затвор, осторожно двинулась вперед. Ей стало очень страшно — не за себя, а за Алешу (про себя-то она ведь могла его так называть?). Что если…
— Вы? — раздался из темноты озабоченный голос. — Проклятье! Ушел, гад. Опоздал я…
— Вот беда, — ответила она сокрушенно, а сама улыбнулась и перекрестилась. Жив!
По земле ползал луч. Это штабс-капитан, стоя на четвереньках светил фонариком на землю.
— Ну, ясно…
Направил луч на ветки орешника, снова вниз.
— Что ясно?
— Их было двое. Судя по отпечаткам сапог, нижние чины. Курили махорку: один сворачивает «козью ножку», второй закручивает бумагу по-казацки. Сеанс начался ровно в полночь и продолжался примерно минуту… Паршивые дела.
Как он расстроился! Саше тоже захотелось расстроиться, хоть в ее теперешнем состоянии это было трудно.
— Ужасно, что есть такие люди, — сказала она, запретив себе улыбаться. — Носят русскую форму, а сами шпионят.
— Хуже другое. Через два дня наступление. И как раз на этом участке. Наши шансы на успех и без шпионов невелики… — Лицо у него от бега было потное. Вытереть бы платком — но нет, Саша не решилась. Алеша был такой сосредоточенный! — Срочно доложить генералу. А субъектов этих надо взять…
— Как же их возьмешь, если они уже ушли? — удивилась Саша.
— Курили, и довольно долго. Значит, сеанс был назначен на определенный час. И место выбрано неслучайно. Здесь лес выдается в поле мыском, эту точку в бинокль видно издалека. Точное время атаки будет определено завтра. Шпионы обязательно попытаются сообщить об этом врагу.
Какой же он умный, думала Саша. И скромный. Сразу всё понял, рассчитал, придумал. Говорит невероятно проницательные вещи, и безо всякой рисовки, будто они сами собою разумеются. Как же мне повезло! Какая я счастливая!
НИЧЕГО ИЗМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ
В местечке ЛомницыОпытный (а даже и не слишком опытный) врач-психиатр при одном взгляде на безжизненное, будто окостеневшее лицо генерал-лейтенанта Бжозовского определил бы, что этот человек с потухшими глазами находится в состоянии долгой тяжелой депрессии. Ему следовало бы пройти курс нервно-восстановительной терапии, полгодика отдохнуть на минеральных водах и потом еще понаблюдаться у хорошего специалиста. Тогда восстановятся сон и аппетит, пройдут мучительные головные боли, и, может быть, решится главное последствие затянувшегося стресса — рассеется навязчивое суицидальное настроение.
Но в обозримом будущем о лечении и отдыхе не приходилось и мечтать, а идея заглянуть в черную дырку револьвера и броситься в нее, как в колодец, Иерониму Казимировичу с каждым днем казалась всё более соблазнительной. В прежние времена он был осанист и щеголеват, любил пустить начальству пыль в глаза и слыл отъявленным карьеристом, но в последние месяцы всё, чем жил Бжозовский — служба, армия, красота векового уклада, — прямо на глазах, с тошнотворной быстротой превращалась в труху. Смотреть на это не было сил, стремиться стало не к чему, и если генерал еще держался, то лишь в силу привычки к дисциплине да из чувства долга.
В расположение дивизии, штаб которой находился в местечке Ломницы, Бжозовский возвращался в глубоком унынии — то есть в обычном своем состоянии. После бесконечных, иссушающих мозг препирательств с солдатскими депутатами решение о наступлении все-таки было принято, но для этого понадобилось вмешательство командарма и льстивая телеграмма комитету от Керенского.
Ни наступать, ни вообще воевать при таком положении невозможно — об этом говорили генералы в своем кругу, уже после завершения переговоров. Беседа началась за завтраком и протянулась до полудня. Судя по рассказам соседей, у них дела обстояли еще хуже: надежды на то, что дивизионные и бригадные комитеты выполнят постановление корпусного комитета, никакой. Командующий на прощанье сказал (они были однокашники по Пажескому): «Иероним, на тебя вся моя надежда». А какая к бесу надежда?
Пыльный «бельвиль» начальника дивизии, клаксоня, разогнал с неширокой улицы стаю гусей, попрыгал по булыжной площади, остановился возле длинного, с пузатыми колонами здания — здесь раньше было коммерческое училище.
Морщась от бензиновой вони (у входа тарахтела и чадила курьерская мотоциклетка), генерал поднялся по ступенькам. Черт знает что: приходится краем глаза следить за часовым — отдаст честь или нет. Если соблаговолит — упаси Бог не козырнуть в ответ, напишет жалобу председателю.
Но часовой лишь проводил генерала скучающим взглядом, а Бжозовский сделал вид, что не обратил на солдата внимания.
Внутри штаба было лучше — почти как в нормальные времена. Стучали пишущие машинки, стрекотал телеграфный аппарат, люди занимались делом. Младшие офицеры четко приветствовали командира, со старшими он здоровался за руку.
Адъютант доложил обстановку на четырнадцать ноль ноль. На передовой всё тихо; в артдивизионе с утра митингуют; пришла шифровка от генерал-квартирмейстера; Константин Иванович (дивизионный врач) спрашивает, довольно ли будет для наступления тысячи двухсот койкомест; с утра приехали из Ударного батальона и ждут — у них что-то важное и срочное.
Бжозовский поморщился: он так и предчувствовал, что с женским воинством будут сплошные проблемы. «Важное и срочное». Обидел их кто-нибудь, или снабжением недовольны, или еще какая-то чушь. Придумали там, наверху, красивую пропагандистскую акцию, и в газетах всё будет выглядеть героически, Европа непременно расчувствуется. Но ведь покалечат, поубивают к черту дур несчастных, и после не отмоешься.
Однако Иероним Казимирович велел себе не рассуждать, ибо приказ есть приказ, и его надлежит исполнять, а не подвергать сомнению.
— Сначала сплавлю этих, из Ударного, — сказал он адъютанту. — Потом шифровку, потом соедините с Константином Ивановичем.
В бывшей учительской, ныне приемной, навстречу поднялись две фигуры: высокая, поджарая и низенькая, грушеобразная. Штабс-капитана, как его, ах да, Романов, генерал уже видел — исправный офицер. Круглолицая тетка с погонами прапорщика несомненно была та самая Бочарова. Оба вытянулись, как на параде.
Бжозовский адресовал даме любезную улыбку. Поколебавшись, протянул командирше руку, потом и заместителю.
— Здравствуйте, господа, то есть госпожи… — Немного сбился. — Хм. Офицеры.
Хотел сказать что-нибудь приветливо-светское, но Бочарова (что взять с женщины, да еще мужички?) встряла:
— Господин генерал, у штабс-капитана Романова сообщение чрезвычайной важности.
Ее помощник кратко и ясно изложил суть: в дивизии действует неприятельская агентурная сеть, которая, судя по всему, поддерживает регулярную сигнальную связь с противником. Существует несомненная опасность, что шпионы известят немцев о месте и часе атаки. Необходимо сохранить эту информацию в полной тайне вплоть до последней минуты. Если наступление произойдет завтра, приказ по частям следует разослать утром — тогда изменники не успеют предупредить врага, ибо сеанс связи у них происходит в ночное время.
Только этого не хватало! Весь расчет точечного удара основывался на факторе внезапности. Если немцы будут начеку, бабье сразу заляжет под шрапнелью и сплошным пулеметным огнем. Может, оно и к лучшему? Жертв меньше.
Неуместную мысль Иероним Казимирович изгнал.
— Не получится утром, — угрюмо сказал он. — План подготовлен, но я обязан согласовать его с комитетом. Без этого солдаты не поддержат атаку вашего батальона. В семнадцать тридцать придет Гвоздев, председатель. Единственное, что возможно сделать: предупредить его насчет шпионов и попросить о сохранении тайны. Гвоздев пользуется большим авторитетом. Если он скажет в комитете, что приказ объявят только завтра, это возмущения не вызовет. Они там все смотрят Гвоздеву в рот.
Романов кашлянул.
— Господин генерал, позвольте спросить, что это за человек.
— Сильный. Умный. С толпой на митинге управляется, как дирижер с оркестром.
— А в смысле партийной принадлежности? Биографии?
Бжозовский раздраженно пожал плечами:
— Понятия не имею! Я, знаете, полицейской деятельностью не увлекаюсь.
По выражению лица штабс-капитана было ясно, что он хочет еще о чем-то спросить. Однако имелись более насущные заботы, чем обсуждать чертова Гвоздева, попортившего Иерониму Казимировичу немало крови.
— Поскольку от батальона зависит успех всего предприятия, я желаю посмотреть на ваших ударниц, — сказал генерал прапорщику — или «прапорщице»? — Командующий предупредил, что завтра приедут корреспонденты, в том числе иностранные. За доброволками будет наблюдать весь мир. И учтите, госпожа прапор… щик. — Бжозовский грозно выставил вперед седоватую бородку клином. — Если я сочту ваше войско непригодным… Вот именно! — Он оживился. — Если батальон покажется мне неготовым к бою, я отменю наступление. Командующий дал мне такое право. Сопровождать меня не нужно. Я хочу посмотреть, как ваши девицы-красавицы покажут себя в отсутствие начальства. Дожидайтесь в штабе.
Три часа спустяТри часа Бочарова промаялась, ходя кругами по площади. Успокаивать ее было бесполезно — Алексей и не пытался. Больше всего Бочка ругала себя за то, что не поспела протянуть в батальон телефонную линию из Ломниц. Предупредить «девочек» об инспекции не было никакой возможности.
Сопереживать начальнице штабс-капитан не мог еще и потому, что потратил три часа на сбор сведений о председателе дивизионного солдатского комитета.
Познакомился кое с кем из штабных — не только с офицерами, но и с простыми писарями, вестовыми, самокатчиками. То, что удалось выяснить, не радовало.
Гвоздев (нижние чины любовно называли его «Гвоздь») был из большевиков, а стало быть заведомый противник войны. В последнее время — с началом расследования дела о «запломбированном вагоне» — ленинцы, правда, перестали открыто призывать к миру любой ценой, однако их отношение к «империалистической бойне» хорошо известно. Главный комитетчик, если верить рассказам, долго жил в Швейцарии и вернулся в Россию только после революции. Очень возможно, что в том самом вагоне.
Перед началом совещания Романов был в приемной, рядом с белой от волнения Бочаровой. На площади зафыркал мотор, оба подошли к окну и увидели, как из «бельвиля» вылезает генерал. Лицо у него было не просто мрачное, а прямо-таки черное.
— Беда, — упавшим голосом сказала Бочарова. — Подвели меня девочки…
Но Иероним Казимирович пребывал в черной меланхолии по причине диаметрально противоположной. Батальон Смерти произвел на него сильное впечатление дисциплинированностью, четкостью и организованностью. Генерал-лейтенант уже начал забывать, что такое настоящая воинская часть. Надежда придраться к чему-нибудь и отправить женщин в тыл провалилась. Значит, придется испить трагическую чашу до дна.
— Поздравляю, — сухо сказал он батальонному начальству. — Это солдаты. Будем воевать.
У Бочаровой от облегчения на лбу выступила испарина, зато у штабс-капитана лицо на миг стало таким же мертвым, как у генерала. В глубине души он тоже надеялся на инспекцию.
— Господин генерал, я насчет Гвоздева… — Романов понизил голос. — Нельзя ли все-таки ограничить круг лиц, посвященных в детали? Учитывая особенные обстоятельства…
— Я и так вызвал только начальника штаба и командиров двух соседних полков. По правилам следовало бы пригласить и председателей полковых комитетов, но я ограничился Гвоздевым… А вот и он. Легок, как черт на помине.
Генерал смотрел в окно.
К штабу быстро катил на велосипеде солдат. То есть, погоны-то были солдатские, но портупея офицерская, китель тоже, а на поясе висел «маузер» в лаковой кобуре — оружие не для нижнего чина. Подъехав к крыльцу, необычный солдат поздоровался за руку с часовыми, один из которых почтительно принял велосипед. О чем-то с ними потолковал, рассмеялся — на загорелом, обросшем короткой бородой лице блеснули превосходные зубы.
Тут как раз прибыли и вызванные к семнадцати тридцати полковники: один верхом, другой в автомобиле.
«Совет нечестивых»Во главе длинного стола, судя по кафельной поверхности, притащенного сюда из школьной химической лаборатории, восседал Бжозовский; справа от него — начальник штаба и полковые командиры; слева — Бочарова со своим помощником. Рядовой Гвоздев, в соответствии с чином, скромно пристроился на противоположном от генерала торце, однако почти сразу же обозначился истинный смысл военного совета. Генерал-лейтенант не столько извещал собравшихся о плане операции, сколько излагал аргументы в пользу принятого решения перед председателем солдатского комитета — будто сдавал экзамен и заметно при этом нервничал. Зато Гвоздев, как подобает экзаменатору, был немногословен, требователен и немного насмешлив. Слушая командира дивизии, он время от времени вставлял реплики и скучливо смотрел поверх головы своего визави — туда, где на стене сияла облупившейся позолотой педагогическая надпись: «Науки юношей питаютъ. М. В. Ломоносовъ».
С напускным воодушевлением рассказав об идеальном порядке и высоком патриотическом духе Ударного батальона, генерал обратился непосредственно к прапорщику Бочаровой:
— …Армии, народу, стране нужна победа. Пускай совсем маленькая, но победа! Поле, по которому вы поведете в атаку ваших героических сестер, это российские Фермопилы, а вы — наши Триста Спартанцев…