– А что мне говорить? – нехотя ответил Гринев. – Ну, не заходил. Здесь, что ли, у меня работы мало?
Может, в другой раз Борька и обиделся бы на такое упорное нежелание быть с ним откровенным. Но, похоже, сейчас он интересовался не процессом, а только результатом разговора со своим другом. А в таких случаях Годунов становился невосприимчив к мелочам.
– Здесь – немало у тебя работы, – согласился он, не обращая внимания на Юрин тон. – Но у нас же что? Обезболивание, первая помощь. Как будто я не понимаю! А оперировать-то, Юра?
– Что ты, Боря, пристал как банный лист! – рассердился Гринев. – «Пойди, сходи»… Кино там, что ли? Захотел – ушел, захотел – пришел?
Последние слова вырвались помимо воли. Не так легко ему было вспоминать, при каких обстоятельствах он ушел три года назад из Склифа…
– В общем, тебя это не касается, – резко произнес Юра. – Мне работы хватает.
– Ну и дурак, – заключил Борька, вставая. – Работы ему хватает! Тебе, может, и денег хватает?
Это он произнес, уже стоя у двери медпункта, так что ответить Гринев не успел. И что он мог ответить?
Никогда в жизни деньги не были проблемой, которая хоть сколько-нибудь могла бы его тревожить.
В его детстве и юности вопрос о деньгах вообще не поднимался в семье. Не из-за какой-то особенной деликатности, а просто потому, что их всегда было не в избытке, но достаточно. Во всяком случае, на Юриной памяти – когда отец, несмотря на инвалидность, уже работал в Институте Курчатова и получал столько, сколько должен получать специалист высокой квалификации, да еще связанный с государственными секретами. К тому же и бабушка Миля не считала, что ее зарплата в Институте истории искусств и многочисленные гонорары – это только ее деньги.
Отношение к деньгам у нее вообще было редкостное! Эмилия Яковлевна могла, например, к изумлению всей советской делегации, истратить кучу долларов на какую-нибудь совершенно бесполезную и совершенно прекрасную африканскую маску.
Могла закатить такой банкет в «Метрополе» по случаю защиты докторской, что официанты потом с почтением здоровались не только с нею, но и с ее внуком, если ему случалось заглянуть туда с девушкой.
И с такой же беспечностью могла месяц жить до зарплаты на копейки, оставшиеся после этого банкета.
Если Юра что и унаследовал от бабушки Мили, кроме темно-синих глаз, то, конечно, ее отношение к деньгам.
Банкетов в «Метрополе» он, правда, не устраивал, но о деньгах всегда думал не больше, чем они того заслуживали. Даже когда его склифовская зарплата стала как-то незаметно сжиматься и за какой-нибудь год сделалась совсем уж мизерной. Нельзя сказать, что это его радовало – как наверняка не радовал денежный дефицит и Валентина Юрьевича, у которого на грани закрытия оказался целый отдел. Но что не приводило в ужас, как приводило в ужас многих, – это точно.
Конечно, Гринев понимал, что находится в более выгодном положении, чем большинство его коллег: дети-то по лавкам не плачут. И дома в любом случае ждет приличный обед, уж об этом мама позаботится. Да с его равнодушием к еде… Только чай он любил хороший, дорогой и всегда заваривал так, что мама ужасалась «Юрочкиной уголовной привычке к чифирю».
К тому же Юра принадлежал к тем редким мужчинам, которые бессознательно обладают хорошим вкусом, поэтому любая одежда – от спасательского комбинезона или хирургической рубашки до классического английского костюма – сидела на нем как влитая. Ему же самому, в точности по его любимому Маяковскому, кроме свежевымытой сорочки, никакой особенной одежды не требовалось.
Книг в доме было столько, что покупать их не было необходимости. Для отдыха вполне хватало кратовской дачи и, в прежние времена, зимних поездок в горнолыжный лагерь на Джан-Тугане.
Поэтому Юра мог себе позволить хоть вообще переселиться в Склиф, не выкраивая время на дополнительные заработки, вроде кастрации новых русских котов или подрезания хвостов новым русским собакам.
А на Сахалине он и вовсе вел жизнь настолько одинокую и замкнутую, что на нее и денег почти не требовалось.
Гринев сам понимал, как мало ему надо, и нисколько этим не гордился. Чем гордиться-то? Что хоть и интересно было бы увидеть Лондон и Париж, но все-таки он может прожить и без них? Вряд ли это можно считать достоинством – скорее убожеством.
Что нет женщины, которой хотелось бы подарить весь мир и парочку брильянтов в придачу? Вернее – не было такой женщины…
Теперь такая женщина была, и, глядя на нее, особенно когда она улыбалась с экрана знакомой и вместе с тем какой-то совсем чужой улыбкой, Юра понимал: делать вид, будто ничего не произошло и не происходит, больше невозможно.
Смешно же, в самом деле, думать, что на жизнь им с Женей хватает тех денег, которые он привычно кладет в день зарплаты в верхний ящик бабушкиного шкафа! Иногда, недели через две, он замечал, что их там вообще не убавилось. А между тем они каждый день что-то ели, чем-то ездили на работу, и рубашки у него каждый день были свежие, потому что стирались хорошим порошком, и, когда в старой плите прогорели конфорки, на кухне появилась новая, итальянская…
Все это можно было считать мелочами, но и мелочи о чем-то говорили.
Юра никогда не вникал в то, как ведется домашнее хозяйство. Не то чтобы он считал это презренным бабским занятием – просто необходимости не возникало, и он ни о чем таком не задумывался. Но теперь задумываться приходилось; по крайней мере, он был в этом уверен.
Что думает на этот счет Женя, он понять не мог. Если бы Юра хоть раз заметил, что ее угнетают неизбежные мелочи совместного быта, он догадался бы, как на это реагировать. Он вообще привык реагировать «по факту», на конкретные и очевидные события. А теперь в его распоряжении были только собственные домыслы, и он терялся, злился на себя, мрачнел, понимая, что портит своей мрачностью настроение не только себе, – но ничего не мог с собою поделать.
Однажды, вернувшись утром с дежурства, Юра начал издалека, стараясь придать своему голосу как можно более беспечный тон:
– Слушай, а откуда сегодня взялись пельмени? На завтрак-то? Ты же работала вчера вечером, я тебя своими глазами видел на голубом экране. Или они магазинные? – поинтересовался он.
Женя расхохоталась так, что и он невольно улыбнулся.
– Юрочка! – вытирая слезы, сказала она. – Вот и пожалуйста – стараешься-стараешься, а ты без экспертизы разобраться не можешь, магазинные пельмени или нет! – И спросила уже другим тоном: – Боишься, что любовная лодка разобьется о быт? Юра, да ведь я работаю гораздо меньше, чем тебе кажется. Я же телезвезда у тебя, забыл?
– Не забыл, – кривовато улыбнулся он.
– Значит, мне достаточно изредка показываться на небосклоне, – то ли не заметив его кривоватой улыбки, то ли не обратив на нее внимания, продолжала Женя. – И я на нем регулярно показываюсь три раза в неделю вечером и раз в неделю днем. А все остальное время могу проводить так, как мне нравится.
– А тебе это нравится, Женя? – негромко спросил Юра. – Вот это все – твой нынешний образ жизни?
Он стоял на кухне спиной к окну, прислонившись плечом к холодильнику, и смотрел на Женю исподлобья.
– Как только мне что-то перестанет нравиться в моем образе жизни, я тебе сразу скажу, – так же негромко и отчетливо ответила она и, мгновенно переменив тон, добавила: – Их же полная морозилка, пельменей этих! Когда-то моя няня Катя со скоростью пулеметной ленты их лепила, я только рот открывала. Отойди-ка от холодильника, Юра, я еще достану.
И на это еще можно было закрывать глаза. Но ведь были вещи и посерьезнее! Однажды в начале зимы Женя вернулась после дневного эфира до того злая, что Юра поразился: никогда не приходилось видеть, чтобы такими холодно-надменными были ее глаза.
– Случилось что-нибудь? – спросил он, помогая ей снять серо-голубую длинную шубу.
– Да черт его знает! – сердито ответила Женя. – Вроде ничего особенного. Хотела же машину поймать – нет, потащилась в метро!
– И что? – Он слегка напрягся.
– И прицепился какой-то болван. Я вас сразу узнал, вы в жизни такая… А по телевизору вы сякая… А замужем или еще нет, а давайте как-нибудь с вами встретимся. И прочее в том же духе. Тут же остальной народ подтянулся с вопросами… По улице слона водили!
– Машина тебе нужна, – пожал плечами Юра.
– Нужна, – согласилась Женя. – Лень водить учиться, но придется. А ты не водишь? – спросила она.
– А что, хочешь, чтобы я тебя возил? – усмехнулся он. – Так ведь некогда.
– Не возил чтобы, а водить поучил. Некогда на курсы время тратить, – невозмутимо поправила она. – Я вообще-то умею немного, но навыка никакого. – И засмеялась, сверкнув светлыми глазами: – А внутренний голос мне скромно подсказывает, что это дело у меня пойдет как по маслу!
Конечно, он умел водить машину – и легковую, и грузовик, и мотоцикл. Даже вертолетом пробовал управлять на Сахалине. В Южном, где японские автомобили и в самом деле были не роскошью, а средством передвижения, Гринев почти сразу купил подержанную, но вполне приличную «Тойоту» с правым рулем, которую перед отъездом за бесценок продал.
И конечно, он нервничал, когда Женя одна возвращалась домой, особенно вечером. И что машина нужна, давно уже понимал. Ну, и что толку было от его нервов и от его понимания?
– Поучу, – сказал Юра, изо всех сил сдерживая странное, большее, чем раздражение, чувство. – Было бы на чем.
Разговор этот произошел в начале декабря, а уже через две недели Женя попросила его съездить с нею в автосалон и посмотреть маленький «Фольксваген». На месте оказалось, что «посмотреть» значит выбрать и тут же оплатить. То есть оплачивала-то Женя, а Гринев вместе с расторопным механиком для приличия проверял уровень масла и заглядывал под капот сверкающего, как елочная игрушка, автомобиля цвета «красный перец».
– Это у нашего президента кредо такое, – словно оправдываясь, сказала Женя, когда механик положил перед нею ключи с кожаным брелочком. – Папа считает, что прожиточный минимум в виде квартиры и машины своим лучшим сотрудникам «ЛОТ» обеспечивать обязан.
– Правильно считает ваш папа, – радостно улыбнулась девушка, оформлявшая бумаги. – Извините, Евгения Витальевна, а можно у вас автограф попросить?
Иногда Гринев не мог понять: чем съедается их жизнь больше – внутренней тревогой или внешним напряжением? Изматывающими поисками общего душевного равновесия, бесплодной борьбой с разительной несхожестью их жизней – или теми житейскими обстоятельствами, которые с каждым днем становятся все очевиднее: деньги, машина, образ жизни, прожиточный минимум?..
Глава 5
Может быть, несмотря ни на что, он все-таки был прав – тогда был прав?..
Эта предательская мысль уже не первый раз приходила Жене на ум, но каждый раз она гнала ее от себя едва ли не с ужасом. Потому что Юра сказал тогда, в избушке: «Я ведь все уже и сейчас понимаю, мне и пробовать не надо. Ты сначала мучиться будешь мною, потом раздражаться, потом тяготиться, а потом… Зачем до этого доводить, Женя?»
Она не тяготилась им, а до раздражения довести ее было почти невозможно, потому что она брала себя в руки прежде, чем начинала раздражаться. Но сейчас Женя отчетливо понимала: дело только в ее выдержке, больше ни в чем. Мучительное, напряженное состояние уже стало для нее привычным за этот нелегкий год.
Мысль о том, что Юры может с нею не быть, заставляла ее холодеть от ужаса. Но что делать для того, чтобы этого не произошло, Женя не знала. И металась, пытаясь это понять. Но только внутренне металась, из последних сил оставаясь внешне спокойной…
Иногда ей казалось, что все как будто налаживается. Женя радовалась каждой примете того, что Юра привыкает к ней, перестает воспринимать ее внешнюю жизнь как нечто себе враждебное. Она больше не казалась ему чужой на экране – во всяком случае, ей он об этом не говорил. Наоборот, даже на работе старался смотреть программы, которые она вела, сразу звонил ей на сотовый и смеялся ее экспромтам, и замечал, когда она слишком актерствовала.
Женя забыть не могла, как он сказал ей однажды, словно извиняясь:
– Ты не думай, не такой уж я дурак…
– Я и не думаю, – улыбнулась она. – А что, Юра?
– Да что… Ляпнул тогда тебе, что улыбка, мол, чужая на экране. Думаешь, я бы очень радовался, если бы ты по телевизору так же улыбалась, как мне улыбаешься? Ты же не маленькая княгиня Болконская.
– Ты зато на князя Андрея о-очень сильно похож! – засмеялась она, чувствуя, как сердце сжимается от невозможного, неназываемого чувства к нему. – Только не на Тихонова из фильма, а на настоящего!
Жене легче становилось в такие, из-за Юриной сдержанности очень редкие, минуты. Она ловила их, как северный житель ловит каждый солнечный луч. И вдруг, нежась в этих лучах, она вспоминала мальтийский отель, коньяк в большом бокале, «кинг сайз»… Эти воспоминания били ее страшным обухом, и никуда от них было не уйти.
Один из таких приводящих в отчаяние ударов пришелся как раз на день ее рождения.
Впервые за долгие годы Женя радовалась этому дню как ребенок и понимала причину своей радости. Да она на лице у Юры была написана, причина! Он хотел, чтобы она радовалась, ему это было важно и дорого, и, значит, это не могло быть иначе.
Женя уже знала, что подарки он любит делать сюрпризом, и заявления вроде: «Вот тебе деньги, купи себе что-нибудь от меня», – для него невозможны. Конечно, это у него с детских лет осталось, он сам рассказывал, что на Новый год подарки всегда неожиданно появлялись под елочкой, даже когда в Деда Мороза десятилетний молодой человек уже не верил. А в день рождения подарки встречали Юрино пробуждение, и он удивлялся: откуда родители узнали, что он хотел именно двуствольное ружье, из которого можно будет пробками стрелять на даче?
Жене смешно и радостно было замечать, как Юра окольными путями выспрашивает, что она хотела бы получить в подарок.
– Красивое колечко, – вдруг говорил он, когда по телевизору в сотый раз крутили рекламу какого-то ювелирного магазина. – Нравится тебе такое?
– Не нравится, – отвечала Женя. – Как оно может нравиться – бриллиант с булыжник!
– Да? – удивлялся он. – Разве для бриллианта это плохо?
– Это для меня плохо, а не для бриллианта, – смеялась Женя. – Я бриллианты вообще терпеть не могу.
День ее рождения выпал на Юрино дежурство. Вернее, на следующий после дежурства день. Но с работы он пришел все-таки позже, чем она проснулась.
– Ну вот! – расстроенно воскликнул он, открыв входную дверь и нос к носу столкнувшись с выходящей из ванной Женей. – То не добудишься тебя, то чуть свет подхватываешься. Тьма еще на дворе, спала бы.
– Я сплю. – Она с готовностью закрыла глаза, остановившись посреди прихожей. – Сплю, Юрочка, последний сон досматриваю.
Женя почувствовала, как он обнимает ее, целует в губы, в закрытые глаза. Потом – как что-то обвивается вокруг ее шеи.
– А это что такое холодное? – Она немедленно открыла глаза и потрогала свою шею.
– А это я тебя поздравляю, – улыбнулся Юра.
На витой серебряной цепочке висел овальный каменный медальон, обрамленный таким же витым, очень тонким серебряным ободком. Женя тут же расстегнула цепочку и положила медальон на ладонь, чтобы разглядеть получше.
Это был светлый, зеленовато-голубой агат – непрозрачный, но со множеством прозрачных прожилок. Прожилки складывались в причудливый, изменчивый узор: дорога вилась меж деревьев, тут же превращалась в реку, в женский профиль, в сплетение древесных веток…
– Спасибо, Юрочка! – радостно произнесла Женя, отрываясь от созерцания камня. – Ой, и серьги такие же!
– Расти большая. – Юра снова поцеловал ее, теперь уже в открытые глаза. – Правда, на глаза твои похоже?
– Да? – удивилась она. – А мне показалось, там пейзаж какой-то.
– А у тебя в глазах что, как ты думаешь? – улыбнулся он. – Такой пейзаж, что… С днем рождения, милая моя, любимая, ненаглядная…
Это он уже прошептал ей на ухо, прижав к себе. Женя зажмурилась, вслушиваясь в его слова, и тихо засмеялась.
– А тогда ты сказал: «Женечка, сердце мое и жизнь…» – шепнула она. – Помнишь? На берегу, когда рыбу пошли ловить, а я вспомнила, что седьмое апреля сегодня.
– Помню, конечно, – кивнул Юра. – То есть не что сказал помню, – улыбнулся он. – Что думал, то и сказал. А просто весь этот день так помню, что… Еще, помню, расстроился, что подарить тебе нечего.
– Да ты же подарил, – возразила Женя. – Сразу же и нашел, что подарить! Очень красивая была ракушка, как…
Тут она осеклась, замолчала, замерла в его объятиях.
– Что ты? – удивленно спросил он. – Женечка, что с тобой?
– Н-нет, ничего… – пробормотала она, чувствуя, как кровь отливает от лица. – Просто что-то…
Едва ли не впервые в жизни выдержка изменила ей! Женя понимала, что нельзя, невозможно сейчас отдаваться мгновенно нахлынувшему мучительному воспоминанию. Юра сразу почувствует ее скованность, сразу поймет, что она чего-то недоговаривает. Но она ничего не могла поделать с собой: в ушах у нее стоял тоненький хруст перламутровой ракушки в темноте мальтийского отеля, и она застыла – неподвижная, неживая, как соляной столб.
– Просто так просто. – Юра пожал плечами и опустил руки. – Пойдем сегодня куда-нибудь?
– Если пригласишь, – с трудом выговорила Женя и тут же заметила, как тень пробежала по его лицу.
– А ты думала, и в день рождения никуда не приглашу? – усмехнулся он. – Куда ты хочешь?
В эту минуту она уже не хотела никуда.
И все – встало между ними напряжение, незримая, но прочная стена недоговоренности. Встала и не исчезала никуда ни весь день, ни вечером, когда они собирались в ресторан.
Женя смотрела, как Юра застегивает рубашку, как надевает костюм – тот самый, темно-синий английский костюм, на который она сразу обратила внимание, когда год назад увидела Юрия Валентиновича Гринева в сахалинской корейской кафешке. Рядом с ним за столиком сидела тогда его жена. И, наверное, точно так же он собирался тогда в кафешку со своей Олей, как теперь собирается в «Метрополь» с Женей. И точно так же с этой девочкой расстался…