— Глупости и про пень, и про нож. Слыхал про это и я… Нету в Бочкарихе никакого волколака.
— А кто есть?
Оденцов замолчал, настороженно глядя на сыщика.
— Трефил Осипович, а еще говорят, что у вас там люди пропадают.
— Вот это правда.
— Чем вы это объясняете?
— Не знаю.
— Я спрошу тогда без обиняков. Есть в Бочкарихе такие люди, которые укрывают беглых преступников?
Оденцов окончательно смешался и отвел взгляд. Евлампий Рафаилович тронул его за плечо:
— Скажи ему правду. Очень надо. Господину Лыкову можно верить, он порядочный человек.
— Ить эта… В самой-то Бочкарихе нету.
— А где есть?
— Выселок стоит в трех верстах, прямо в лесу. Выродовский починок.
— Чей-чей?
— Это фамилия у него такая. Подходит она к нему, правильная фамилия. Антип Выродов на общество обиделся, да и отделился. В лес ушел жить.
— Один он там?
— Како один! Жена, сын с невесткой да внук со внучкою.
— Правильная, говорите, у него фамилия?
— Подлинный дудор[46].
— Он, этот Антип Выродов, и содержит притон, так?
Крестьянин вдохнул, словно собирался прыгать в холодную воду, и подтвердил:
— Точно так. Сами кобели, да еще собак завели.
— Что за люди, сколько их, как часто приезжают и уезжают?
Сказав главное, Оденцов словно успокоился и начал теперь рассказывать более подробно.
— Двор у Выродова большой, выстроен «покоем»[47]. Што там делается, ниоткель не видать. Да и не ходит туда никто, боятся.
— Давно началось?
— С того году.
— А люди когда начали пропадать?
— Тогда и начали. Сначала Митяй-пастух о прошлом августе. И еще двое проходящих об эту весну.
— Много он их там укрывает?
— Да кто ж их считал? Приходят и уходят они завсегда ночью, обходной дорогой, через лес. Слышно, две брички у них.
— Ага. От шести до восьми человек, значит. Так. Пора ваших непрошеных гостей выкурить. Вы сами-то что-нибудь сделали для этого?
— А што мы могем? Становому пожалиться? Так он у Выродова с ладони ест. Только себе на голову испытание нашлешь. Подопрут ночью избу да спалят соплошь всю семью за один длинный язык. Шугается народ…
— Ладно, скоро это кончится. Но, чтобы все удалось, я должен к вам приехать и своими глазами выселок осмотреть. Далеко ли лес, какой забор, есть ли сторожевые собаки, и много чего еще.
— У нас место глухое, чужих не бывает. Заподозрит он…
— А мы ему сказку придумаем. Бочкариха старообрядческая деревня?
— А то как же! Австрийского согласия[48]. Все по старой вере живем.
— Когда вернетесь сегодня к себе, скажите мужикам, что познакомились на базаре с торговцем по фамилии Лыков. Тертый парень и скупщик. Выменивает[49] по деревням иконы дониконианского письма и старинные божественные книги. Рукописные. Платит за них хорошие деньги. Лыков угостил вас чаем и расспрашивал, имеются ли такие в Бочкарихе. Обещал приехать. Пойдет тогда по избам и станет те книги и иконы торговать. Запомнили?
— Ага.
— Еще Лыков говорил, что в продаже старых икон ничего дурного нету, потому что он сам старообрядец и покупки свои отвозит на Рогожское кладбище, единоверцам. Так что они попадут в хорошие руки, а можно изрядную деньгу заработать. Скажите, а на самом-то деле древлеправославные иконы в Бочкарихе есть? А то, может, я глупость придумал?
— Иконы-то? Да почитай в каждой избе. У меня у самого их полное тябло[50].
— Тогда все правдоподобно.
— А ведь ловко придумано! — впервые за всю беседу улыбнулся Оденцов. — Такие скупщики взаправду бывают, ажно я о них слыхал. До нас-то, правда, они еще не доходили…
— Теперь дойдут. А у Выродова иконы имеются?
— У него больше всех. Фальшивый человек: стыда во лбу нет. Грешит, грешит, много ему приходится молиться. Вот и запасся.
— Все сходится. Давайте решим так. Я приеду к вам завтра перед обедом. Потолкаюсь по деревне, торговлю разверну. Буду сильно цену занижать. Потом дойду до Выродовского выселка и попробую зайти в дом. Скатаюсь в соседние деревни. Так и протолкаюсь до вечера. Переночую у вас и утром чуть свет уеду. Будет уже пятница. Нападать на выселок в субботу или воскресенье опасно. Его обитатели могут уехать на разбой, и мы тогда их только спугнем. Заявимся к вам утром в понедельник, когда они точно будут отдыхать от неправедных трудов.
Оденцов встал, подошел к иконе в углу и перекрестился:
— Хосподи Есусе Христе сыне Божие… ниспошли удачу в делах наших… надоело в своем доме дрожать!
— Ну, Трефил Осипович, теперь уходите. Только не в общую дверь, а через двор. И чешите нынче как следует на деревне языком, готовьте Бочкариху к моему появлению!
Крестьянин ушел, а Лыков обратился к Рукавицыну:
— Вот вам, Евлампий Рафаилович, и ваш волколак. Нет никого страшнее человека!
— Да… Спасибо за науку…
— Вам спасибо, что помогли разговорить Оденцова. На их выселке прячется банда. Я договорился вчера с исправником, что мы банду эту разгоним. Скоро в Бочкарихе опять будет спокойная жизнь, перестанут пропадать люди. К вам же еще одна просьба. Мы сейчас расстанемся, я обещал жене походить с ней по базару. Где ваш Тимофей?
— У выхода стоит, меня дожидается. Молод он еще по чайным сидеть.
— Он мне нужен. За мной в последние сутки кто-то следит. Не могу сам выяснить, кто. Пусть сейчас, когда я буду шляться по базару, Тимофей ходит за мной. Но обязательно в значительном удалении и не шарит по толпе глазами!
— Передам.
— На площади теперь людно, и, скорее всего, в толпе парень никого не обнаружит. Главное, чтобы его не обнаружили… С базара мы с Варварой Александровной пойдем в гости к Смецким. Это где-то посередине Костромской улицы.
— Знаю их дом.
— Нас ждут там к двенадцати часам. Пусть Тимофей в это же время фланирует нам навстречу. Тот, кто следит за мной, должен быть позади нас саженях в пятидесяти. Неброский, самый обычный, идет тем же шагом, что и мы. Ваш сын должен очень осторожно взглянуть на него мельком, ничем не выражая интереса. И пусть тут же уходит и до вечера мне не показывается. В восемь часов я жду его дома с отчетом. И вы тоже приходите.
— Все понял.
— Для Тимофея тут никакой опасности нет, даже если его расшифруют. Просто тот человек сделается более осторожен.
— И это понимаю. Но вот когда вы поедете в Бочкариху, для вас там будет большая опасность. Особливо на выселке. Место глухое, лес кругом. Может, мне при вас быть? Вдвоем не так страшно.
— Евлампий Рафаилович. Во-первых, я нанял вас на службу помощником управляющего, а не сыщика. И рисковать вашей жизнью не намерен. Во-вторых, в случае, не дай бог, сшибки, вы будете мне только мешать. Уж не обижайтесь. Один я на крайний случай хоть в лес прорвусь. Ловить же Лыкова в лесу… себе дороже. А так придется вас прикрывать — тут-то нас обоих и прикончат. Поэтому спасибо и до вечера.
Когда Лыков пришел к телеграфу, Варенька со Степаном были уже там. Окуньков держал две огромные корзины, причем в одной уже лежала завернутая в синюю бумагу заурея[51]. Втроем они принялись шататься по площади. Уезд в этот день предъявил свои лучшие продукты. Было много щепного и лубяного товара. Солидно стояли бондари с кадушками. Высились стопки выделанных овечьих шкур, рядами красовались готовые сапоги. Очень обильно был представлен гончарный ряд: в окрестностях имелись хорошие вязкие глины. В длинную шеренгу вытянулись продавцы хомутов, дуг, подков и прочего подобного товара. За ними шла скотина. Блеяли овцы, мычали коровы, кудахтали нервные куры; в конце ряда торговали даже двух лошадей. Замыкали этот конец возы с овсом и соломой.
Алексей с Варенькой толкались преимущественно по рядам с провизией. Здесь цепь холщовых палаток была самой длинной. Молоко и молочные скопы, мороженая клюква, домашние окороки, яйца, битая птица, сушеный шиповник, первая зелень и многое другое радовало глаз. Все стоило баснословно дешево, а при небольшом нажиме отдавалось за сущие копейки. Здесь не знали столичного «при фикса»[52] и торговались охотно и с душой. Постепенно корзины Окунькова наполнились покупками: вареным сахаром (любимое лакомство Николки Чунеева), первым рябиновым и черничным медом, парой кряковых уток и пятнадцативершковой стерлядью. За гривенник Лыков купил у крестьянских девочек букет полевых цветов и подарил супруге. Пора уже было идти на чаепитие. Вдруг Алексей увидел идущего ему навстречу с рассеянным видом Фороскова. Пропустив Петра мимо, сыщик тихо сказал Окунькову:
— Ступай незаметно за этим человеком, выясни, где он живет, и договорись, как ему лучше прийти вечером к нам в дом. Он мой товарищ, но для всех это секрет.
Нагруженный покупками Степан послушно направился следом за Форосковым, а Лыковы пошли в гости. Дом Смецких относился к числу лучших на Костромской улице. Длинный, одноэтажный, с пристроенными по бокам флигелями, уходящими в сад. На каменном цоколе! Далеко на тротуар выдавалось крыльцо с чугунным козырьком и двумя керосино-калильными фонарями. Самый тротуар и улица перед домом были выложены плиточником.
— Ступай незаметно за этим человеком, выясни, где он живет, и договорись, как ему лучше прийти вечером к нам в дом. Он мой товарищ, но для всех это секрет.
Нагруженный покупками Степан послушно направился следом за Форосковым, а Лыковы пошли в гости. Дом Смецких относился к числу лучших на Костромской улице. Длинный, одноэтажный, с пристроенными по бокам флигелями, уходящими в сад. На каменном цоколе! Далеко на тротуар выдавалось крыльцо с чугунным козырьком и двумя керосино-калильными фонарями. Самый тротуар и улица перед домом были выложены плиточником.
На подходе к особняку Лыков разминулся с идущим ему навстречу Тимофеем Рукавицыным. Юноша куда-то торопился, шел задумчиво, почти не глядя по сторонам…
Дверь гостям открыл настоящий бонмезонный[53] лакей, даже в ливрее. Впечатлил и особняк. Стены жилых комнат обиты дорогим кретоном с растительным орнаментом. Повсюду множество цветов — Варенька по пути называла их вполголоса Алексею. Хибискус, филодендрон, восковое дерево, кинтия — и розы, розы, розы… Лыков шел в гостиную и примечал, что по всему дому стесаны пороги — чтобы могло проезжать инвалидное кресло.
В большой зале с бронзовой люстрой, лепным потолком и мраморным камином гостей встретил хозяин дома. Седовласый старик с добрыми глазами едва успел сказать несколько приветливых слов, как раздался звенящий скрежет. В комнату въехала Полина Мефодиевна, еще более красивая, нежели была вчера. На висках ее качались изящные тирбушоны[54]. Желтое модное платье с прозрачными буфами, на лебединой шее дорогое алмазное колье, а в волосах алая роза. Увидев дочь, Смецкий совершенно воспарил. Поцеловав ее в щечку, он обратился к Лыкову:
— А?! Какова! Моя Поля такая красавица! Украшение города, первая в Варнавине. Ах, если бы в Петербург…
В глазах барышни в одно мгновение мелькнули и тут же пропали слезы. Ну и воля! Отец же испуганно прикрыл рот рукой. Полина как ни в чем ни бывало сказала весело:
— Очень, очень рада видеть вас у себя в гостях!
Чай прошел оживленно. Хозяин больше помалкивал, любовался дочерью и чаще необходимого подливал себе Шато-Го-Брюна. Зато барышня блистала. Умная, точная в метафорах, содержательная речь ее вновь заставила Алексея позабыть о времени. Вдруг, незаметно для него, беседа перешла на неожиданный предмет. Полина Мефодиевна заговорила о варнавинском маньяке:
— У нас в городе как-то замалчивают эти происшествия; считается хорошим тоном делать вид, что их нет. Я спрашивала о них исправника… Господин Бекорюков здесь частый гость, — сочла долгом пояснить барышня. — Он делает вид, что влюблен в меня. Чисто платонически, конечно. Хотя Бекорюков и платоническая любовь плохо вяжутся друг с другом… Так вот. Я интересовалась, что думает об этих страшных убийствах полиция и как она собирается искать преступника. Мне было отвечено, что дело идет своим ходом и чтобы я не совалась. Неожиданно вчера геройский победитель медведей проговорился за этим столом, что вы, Алексей Николаевич, лично занялись маньяком. В частном, так сказать, порядке. Так ли это? И как может развиваться ваше расследование? Полиции нашей я не верю, а вот вы вызываете у меня большее доверие.
Лыков никогда и никому, кроме тех, кому положено, не раскрывал секретов своих розысков. Не собирался он делать этого и сейчас.
— Да, Полина Мефодиевна, Галактион Романович вас не обманул. Дело в том, что мой управляющий, господин Титус, едва не был убит именно упомянутым преступником. Это известно доподлинно.
— Вот как! Тут есть связь?
— Есть. Кроме того, наши с Варварой Александровной дети проживают здесь все лето. Мы не можем подвергать их опасности. Еще более страшно за простых людей, которые не могут караулить своих чад днем и ночью. Пора это безобразие прекратить. Я в отпуске, и я хорошо подготовлен для подобной деятельности. Вот мы и сговорились с господином исправником, что он снабжает меня известными полиции сведениями, а я… я ищу убийцу.
Барышня смотрела на Лыкова во все свои чудесные зеленые глаза:
— У вас обязательно должно получиться! Но как вы собираетесь утереть нос Бекорюкову? Почему у него не вышло, а у вас выйдет?
— Очень просто, — с важным видом ответил Лыков. — Вы заметили, что все убийства совершены в период с весны до конца лета? А знаете, отчего? Здешние лекоки не придали значения этому обстоятельству, а я его сразу заметил. Потому — опыт! (Коллежский асессор назидательно поднял указательный палец.) О чем, по-вашему, данное обстоятельство говорит?
— Мне — ни о чем, — созналась Полина Мефодиевна.
— Вот. И Бекорюкову ни о чем. Мне же очевидно, что оно очерчивает нам личность преступника. Это пришлый человек, скрывающийся от закона в ваших глухих местах. Или дезертир, или беглый, или находящийся в розыске уголовный. Прячут его, безусловно, раскольники, иначе злодей давно бы уже был обнаружен. Раскольники самый злонамеренный народ: обмануть власть считается у них за подвиг. Так вот, наш преступник с весны по осень занимается, как это у них называется, делопроизводством. Он уходит из своего убежища на заработки в большие города, где легче укрыться и проще найти жертву. Грабит, ворует, убивает, создает запасы наличности на зиму. А с наступлением холодов возвращается в свой притон и сидит там до следующей весны.
— Очень правдоподобно.
— Да так оно и есть, поверьте моему опыту! И вот, проходя через Варнавин и видя маленькую жертву гуляющей без присмотра на улице… Что-то переклинивает в его больном мозгу. Доктора не в силах пока объяснить этого механизма. Но маньяк срывается, производит очередное убийство и сразу уходит прочь из города.
— Да, — сказала потрясенная Смецкая, — я теперь совершенно уверена, что так и было. Но как же вы найдете такого человека? Раскольники ни за что его не выдадут!
— Конечно. Я поступлю следующим образом. Объеду все ваши восемнадцать волостей и поговорю со старшинами. Посулю им награду в тысячу рублей за указание проживающих в их деревнях посторонних людей. Тех именно, кто скрывается от власти. Думаю, во всем уезде подобных лиц наберется не более двадцати. Денег жалеть для такого дела не буду! Они тут сыграют главную роль. Люди жадные, за эдакий куш мать-отца продадут, не то что беглого дезертира. После установления темных людей Бекорюков и его орлы произведут аресты. Преимущественно попадутся более-менее безобидные бродяги, раскольничьи тайные курьеры и прочий сброд. Но среди них окажется и наш маньяк.
— Как же его выделить из толпы?
— Еще проще, чем поймать. У вас на краю города стоит пересыльная тюрьма. Туда и засадим. Причем и тех, кто прятался, и тех, кто прятал. Перекрестные допросы и очные ставки быстро выявят тех, у кого нет алиби на дни совершенных убийств.
— А если они не сознаются?
— У меня все говорят! — грозно сдвинул брови Лыков. Поймал недоумевающий взгляд жены, но продолжил: — На то есть особые методы!
Собственно, тут беседа и закончилась. Лыковы засобирались домой. Пора было укладывать Николку, который неохотно засыпал днем без мамы. Когда они вышли на улицу, Варенька вырвала руку и с укором обратилась к мужу:
— Что это было? Я не узнавала тебя! «Мой опыт… у меня все говорят… я сразу догадался…» Распустил перья перед этой райской птичкой? О да, сегодня она была особенно хороша! Готовилась!
— Варвара, успокойся, — просто ответил ей муж. — Полина Мефодиевна, несмотря на свою эффектную внешность, просто несчастная калека. У нее никогда не будет, как у тебя, мужа, детей, семьи. Ей скучно. Это очень понятно. А тут под боком тайна, непридуманная, настоящая. Я ей и подыграл немного. Развлек своей болтовней. И хватит об этом, пойдем быстрее к Чунееву…
И намечавшаяся было размолвка тут же прекратилась. Лыковы через Полукруглую, чтобы не выходить на людную площадь, направились домой. Там Варенька занялась сыном, а Алексей вызвал Окунькова. Тот сообщил:
— В полночь я впущу его через заднюю калитку.
— Где он остановился?
— На постоялом дворе Подшибихина, в Варнавинской улице.
— Вот что, Степан. Петра Зосимовича я сам впущу. А у тебя будет другое дело. Кто-то за мной следит. Так они и Фороскова вычислят. Нужно увести «хвост» от дома к его приходу. Поэтому ты, переодетый в мой сюртук и шляпу, выйдешь из дому в половине двенадцатого. Росту мы с тобой одинакового, в темноте они не отличат.
— Слушаюсь. Долго мне гулять?
— Дойдешь до Рукавицына, посидишь там с полчаса и вернешься сюда. К этому времени мой товарищ уже уйдет. Не забоишься ночью гулять?
Окуньков ухмыльнулся:
— Я, чай, не девушка, чтоб темноты бояться. Это им есть чего терять, а нам-то…
— Все равно будь осторожен. Иди посреди улицы и смотри в оба.
— Если я замечу его… ну, того, кто за мной пойдет, что мне делать?