Полное обездвиживание… Паралич практически всех мускульных групп… Невозможно не то что моргать, но просто двигать глазными яблоками. Работают только легкие и сердце, и то лишь потому, что им милостиво позволили работать. До поры до времени.
Времени, которого не существует…
Времени действительно теперь как бы не существовало. Часов в поле зрения акселерата не наблюдалось, позывов ко сну он не ощущал, в пище, воде и прочих атрибутах нормальной жизнедеятельности не нуждался. Просто парил в невесомости, с головой погруженный в полупрозрачную желтую жидкость, точнее – питательный раствор.
То, чего Мефодию было суждено избежать в Ницце, настигло его здесь – в родном Староболотинске. Жуткий аквариум, подобный тому, какой он разбил в офисе «Сумрачной Тени», был уготован акселерату, словно плаха – провозгласившему себя царем Емельяну Пугачеву.
Воспоминания о моменте пленения были отрывочны. Последнее, что более или менее четко отложилось в голове исполнителя, – приказ Гавриила о проведении экстренной разведки и последовавшая гонка на стареньком мотоцикле по задворкам, проселкам, а то и вовсе полному бездорожью.
Дальше – только неясные фрагменты.
Коварный гравиудар в спину откуда-то сверху… Долгое, будто при замедленной съемке, падение… Еще гравиудар, еще и еще… Выпрыгивающие навстречу, кажется, прямо из воздуха Сатиры с обнаженными саблями… Целые орды Сатиров, заполонившие собой округу… Жалкая попытка акселерата оказать сопротивление… Занесенный над головой лес юпитерианских клинков… Ожидание дикой боли…
Ожидание боли такое продолжительное, что Мефодию уже начинает мерещиться, будто боль давно наступила, а он в возбуждении ее не почувствовал. Однако лес клинков расступается, образуя широкую просеку… Хочется броситься в эту просеку, но не получается, к тому же длинные, как ножки королевского краба, пальцы Сатира проникают в рот и накрепко фиксируют челюсти акселерата в раскрытом положении, наверняка из опасения, как бы пленник не откусил себе язык.
Эх, а ведь он действительно имел шанс покончить со всеми дальнейшими неприятностями и опоздал всего на несколько секунд!..
Затем все словно сквозь пелену…
Знакомое лицо, при виде которого испытываешь двойственное ощущение – хочется покорно склонить голову и в то же время выпустить слэйеры и обрушить их на юпитерианца безо всякой жалости… Сагадей – младший сын Хозяина, лишь отдаленно похожий на него, однако этой похожести вполне хватает, чтобы смутить даже акселерата.
– Просто не верится! – восклицает Сагадей, приподнимая голову пленника за волосы и буравя его пронзительным взглядом. – Первый пойманный за сегодня живой исполнитель, и такая удача!
Мефодий силится что-то сказать, но ручища Сатира обвилась вокруг его горла и не позволяет издать ни звука.
– Было бы опрометчиво уничтожать такой ценный материал, – говорит Сагадей, в то время как Сатиры стаскивают с акселерата его слэйероносную куртку-кольчугу. – А мама-то как обрадуется!
После все пропало, будто кто-то выключил свет, а когда он снова появился, перед неподвижными глазами исполнителя была вот эта стена, кажущаяся сквозь желтую муть питательного раствора светло-зеленой. Будучи художником, а следовательно, человеком, разбирающимся в смешивании красок, Мефодий отметил, что подлинный цвет стены – голубой, но никаких выводов из данного факта сделать было невозможно. Других имеющихся в поле зрения объектов попросту не было.
Акселерат знал, что спасать его никто не придет, а если и придет, то что с того? Слова лаборанта, обслуживавшего подобные «аквариумы» в Ницце, звенели в ушах: «Состояние организма необратимо, нервная система подверглась разрушительному воздействию…» Мертвую ткань не восстановит ни один смотритель, даже такой умник, как Сатана. Уж лучше было бы потерять руку или ногу – даже обе руки или обе ноги, – чем вот так лишиться всего тела целиком. А что до функционирующего мозга, то не такой уж он у акселерата и особый, чтобы представлять собой какую-нибудь ценность без тела.
Созерцание однотонной стены и при этом невозможность отвести взгляд или хотя бы заснуть угнетали неимоверно. Чувство времени, развитое в каждом исполнителе, не действовало, поскольку зависело от внешних признаков – положения солнца и прочих природных явлений. Волей-неволей пришла на ум теория о ложности самого понятия «время», теория, переросшая затем в стойкое убеждение. Вот только отстаивать данное убеждение приходилось лишь перед самим собой – единственным собеседником, с которым теперь можно было говорить и спорить бесконечно.
Первоначальное отчаяние довольно скоро сменилось тупой прострацией, пребывать в которой было куда легче, чем тосковать о потерянных навеки близких людях и привычных вещах.
Мефодий старался утешиться древним самурайским принципом, гласившим, что следует уже при жизни считать себя мертвым и тогда само понятие «страх смерти» потеряет всякий смысл. Представить себя покойником оказалось гораздо проще, чем ожидалось, так как пребывание в «аквариуме» считать настоящей жизнью было уже нельзя. Усилием воли акселерат перестал вспоминать о родных и близких, а зациклился на нейтральных раздумьях о вечном. В идеале следовало бы вообще ни о чем не думать, но так не получалось.
Мефодию захотелось объять разумом Вселенную, заглянуть во все ее уголки, познать ее свойства, покопаться в секретах, ибо кто ведает, удастся ли это после окончательной смерти? Суждено ли будет растворившейся в вечности душе обратить внимание на эти грандиозные материи? И будут ли они тогда смотреться столь грандиозно?
Полет мыслей акселерата немного походил на сон, но не был таковым, потому что представшая в мыслях исполнителя Вселенная все равно имела светло-зеленый оттенок стены, маячившей перед его незакрывающимися глазами. Стена и Вселенная: две несоизмеримые по масштабу вещи, однако малое в данном случае весьма ощутимо искажало большое и при этом уже не выглядело малым, а выглядело чем-то внушительным…
Первым существом, нарушившим гармонию большого и малого, стал юпитерианец Сагадей, возникший перед глазами Мефодия, когда пленник прошивал мыслью парсеки зеленого пространства. Сагадей вклинился в сознание акселерата столь обыденно, что, несмотря на свое небесное происхождение, был поначалу принят исполнителем за дополнение к уже сформированному в его сознании образу «вечного настоящего».
– Я узнал, что у вас, землян, принято при встрече желать друг другу удачи и интересоваться состоянием материальной оболочки, – проговорил Сагадей, останавливаясь перед взором пленника. – Какая любопытная особенность! Могу, конечно, для порядка соблюсти ваши приличия, но сам понимаешь: удачи у тебя и без того хватает, а про твою материальную оболочку я и так все знаю.
Мефодию было чем ответить Сагадею, но диалога по вполне понятным причинам не получилось: кругом жидкость, во рту шланг, да и челюсть с языком давно перестали подчиняться своему владельцу. Даже состроить гневную гримасу и выпучить глаза было выше сил некогда казавшегося всесильным акселерата…
Сагадей продолжал стоять возле аквариума с таким видом, будто у него выдалась свободная минута и он заглянул в живой уголок, дабы расслабиться и полюбоваться аквариумными рыбками.
– Вообще, огромное количество условностей, что присутствует в общении вечноматериальных существ, поражает меня, – продолжал Сагадей. – Обязательные слова, знаки, поступки, обязательная ответная реакция на них… Вы ждете друг от друга строго определенного и очень бурно реагируете, когда не дожидаетесь того, на что рассчитывали. Такая сложность отношений чрезмерна. Вы, так называемое Человечество, очень интересный объект для исследований.
Считавший себя мертвецом Мефодий на секунду вышел из этого состояния и от всего сердца послал Сагадея (разумеется, мысленно) на край Вселенной.
– К твоему сведению: я был против вашей ликвидации. Неразумно убивать уникальную искусственную форму жизни, тем более в силу своей природы не угрожающую никакой другой жизненной форме. Но… Когда Повелитель сжигает звезды, исследователям вроде меня приказано не обращать на них внимания.
«Что-то наподобие говорящих пушек и молчащих муз, – подумал Мефодий, сам того не желая, все больше прислушиваясь к словам Сагадея. – Да вы, любезный живодер, не иначе поэт в душе!»
– Так что сегодня я занимаюсь лишь вопросами массового уничтожения, хотя… – Сагадей приблизился к стеклу аквариума и доверительным тоном негромко произнес: – Хотя меньше всего хотел бы этим заниматься. Порой завидую своему отцу: в конце жизни он осуществил свою мечту и был по-настоящему свободен…
Мефодию становилось все любопытнее и любопытнее: Сагадей вел себя так, словно пытался подружиться со своей «лабораторной крысой». Пообещав себе, что позднее он обязательно вернется в прежнюю ипостась умершего самурая, Мефодий стал внимать каждому слову небожителя, тем более что откровенничающий юпитерианец был единственным ярким явлением за последнее время.
Мефодию становилось все любопытнее и любопытнее: Сагадей вел себя так, словно пытался подружиться со своей «лабораторной крысой». Пообещав себе, что позднее он обязательно вернется в прежнюю ипостась умершего самурая, Мефодий стал внимать каждому слову небожителя, тем более что откровенничающий юпитерианец был единственным ярким явлением за последнее время.
Подозрительно вежливый с вражеским пленником Сагадей побродил немного в молчании вокруг аквариума, затем снова наклонился к стеклу и, подмигнув, спросил:
– Небось хочется узнать, как там снаружи, да?
Мефодий повторно послал в мыслях хитрого юпитерианца туда, куда уже посылал. Впрочем, Сагадей об этом все равно не узнал, поэтому не оскорбился.
– Мне незачем скрывать это от тебя; ты ведь сегодня как-никак на моей стороне, – с издевкой сказал небожитель. – У нас возникла небольшая проблема. То, что вы именуете Усилителем, не может быть вывезено с этой планеты. По крайней мере, в том состоянии, в каком находится сейчас. Покинув вашу атмосферу, оно превратится в обычный мусор, которого во Вселенной без того хватает. Отец все предусмотрел! Он переделал Усилитель и интегрировал его в вашу планетную среду столь мастерски, что, обнаружив устройство, я чуть было не признал свое поражение как ученый. Так что придется теперь некоторое время с ним провозиться.
«Врет или нет? – засомневался Мефодий. – Хотя зачем ему врать? А я стал бы врать полудохлой рыбе, которую поймал, если бы вообще заговорил с ней?»
– Тебя наверняка интересует собственная судьба. Скажу прямо: ты мне очень скоро потребуешься… Можешь успокоиться, убивать тебя я не собираюсь. Тебе придется самому решать – погибнуть или нет. Насколько я о тебе наслышан, человек ты вполне здравомыслящий и в силах принять грамотное решение.
Сагадей немного потоптался в молчании, будто собирался сообщить нечто сокровенное, но не решался. Потом вдруг забеспокоился, стал озираться и прислушиваться, словно боялся, что его застанут за запрещенным занятием – разговором с пленником.
– Еще поговорим, – проговорил Сагадей перед тем, как уйти. – Не забудь о том, что я тебе сейчас сказал. Торопиться не будем: время у нас с тобой еще есть…
«Времени не существует! – мысленно ответил ему Мефодий, возвращаясь к созерцанию зеленой стены и раздумьям о Вселенной, но последние слова Сагадея о некоем предназначении акселерата занозой засели в голове и мешали вновь обрести прежнюю отрешенность. – Как мало, однако, требуется, чтобы лишить человека покоя даже на пороге смерти. Дерьмовый бы самурай из меня вышел…»
После ухода Сагадея одиночество Мефодия продлилось недолго. Акселерат уже твердо решил игнорировать докучливых посетителей, которые приходят поболтать, но следующих гостей оставить без внимания было нельзя, даже если бы очень захотелось.
Наверное, еще ни один землянин не удостаивался персонального визита одного из Повелителей Вселенной. Хочешь не хочешь, а даже разбитого параличом Мефодия пробрал благоговейный трепет.
Вместе с Юпитером явилась Афродита, появления которой Мефодий ожидал давно, но в тени своего босса вселенская обольстительница выглядела как-то блекло. Милое личико Афродиты было напряжено, а обычно грациозные движения скованы. Наблюдать за неуверенностью той, пасть жертвой чар которой некогда опасался даже Совет смотрителей, было очень забавно.
Афродита и Юпитер долго молчали, видимо переговариваясь между собой телепатически. На лице Повелителя было выражение, какое, наверное, было бы у него при осмотре пустого аквариума; болтающийся в аквариуме Мефодий, судя по всему, представлялся ему чем-то вроде присохшей к стенке грязи. Тем не менее Повелитель снизошел-таки до разговора с ним, правда, тон его резко отличался от дружелюбного тона оружейника:
– Мне рассказали о том, что в пределах своей планеты ты стал великим воином. Однако теперь я вижу обратное: жалкое существо, пусть и сотворенное гением. Даже не верится, что это тот самый человечек, который сумел потрепать нашу земную группировку. Мы случайно не ошиблись?
– Нет, Повелитель, это точно он! – не сводя с Мефодия лютого взора, уверенно помотала головой Афродита. – Мой сын не мог ошибиться. Они называют его…
– Мне все равно, как его здесь называют, – гневно перебил ее Юпитер, и Афродита сразу прикусила язык. – Меня вообще не интересует, как на моей планете люди называют людей, низших четвероногих, места своего скопления, впадины с водой и прочее. Меня даже не интересует, как называется та корявая штуковина, которую мне приволок твой сын и которая, как он утверждает, и есть то, что мне надо.
– Она называется «дерево», – робко пояснила Афродита. – Разве вы не чувствуете в материальной форме этого дерева скрытую энергию Усилителя?
– Чувствую, – согласился Повелитель. – Но мне нужно не дерево, а то, что я потерял! Нужно как можно быстрее – я не могу торчать здесь вечность. А твой сын ведет себя как его отец – нельзя, дескать, одним желанием ускорить естественные процессы преобразования!.. Но то, что Сагадей нашел Усилитель, – это, конечно, ему зачтется… Слышишь меня, ты, существо? Тебя не разорвали на куски лишь потому, что так захотел твой заступник! Твой мозг нужен ему для раскрытия тайны Усилителя, и я даровал тебе жизнь. Но знай, что ты первый и последний, кто удостоился такой милости! И когда на этой планете не останется ни одного человека, я с удовольствием вытащу тебя на свет и покажу, как должна выглядеть Земля в действительности! Моя Земля! А потом, так и быть, я сжалюсь над тобой и казню. Казню последнего человека во Вселенной!
«Какая проникновенная речь! – подумал Мефодий, мысленно уже умерший, а потому равнодушный к угрозам. – Сколько эмоций! Я бы, конечно, и рад задрожать от страха, да не могу. С таким же успехом, уважаемый Повелитель, можете пугать вот эту стену. Эффект будет аналогичный!»
– Оставляю вас наедине, – обратился Юпитер к Афродите, видимо почувствовав, что той недостаточно простого созерцания поверженного обидчика и хочется большего. – Я, конечно, понимаю ваши непростые взаимоотношения, однако прошу: будь почтительна к последнему землянину, ведь мы же не столь негостеприимные существа, как они.
Скромно потупившись, Афродита терпеливо дождалась, пока Повелитель удалится, после чего взгляд ее загорелся такой злобой, что назвать его прекрасным язык уже не поворачивался. Впрочем, онемевший язык Мефодия и так не поворачивался.
– Давно не виделись, дружок! – прошипела юпитерианка и в качестве приветствия постучала по стеклу аквариума рукой-протезом, наверняка работы своего гениального сына. – Что-то ты неважно выглядишь! Не заболел ли? Или, может, подбросить тебе туда парочку рыбок, чтобы не скучал? Знаешь, таких рыбок, которые питаются себе подобными, – я видела их в ваших морях. А потом я бы с удовольствием наблюдала, как они медленно отъедают от тебя по кусочку и растут, чтобы назавтра отхватить кусок побольше!
«Смейся, смейся, – мысленно смеялся ей в ответ акселерат. – Обидно небось, что не можешь до меня и пальцем своим искусственным дотронуться? Я ведь теперь неприкасаемый – Последний Из Землян! Поэтому пугай не пугай, приказ Повелителя – закон. Прикажет танцевать передо мной танец живота – будешь танцевать как миленькая, а прикажут ублажать неприкасаемого – будешь ублажать!»
Почему-то от подобных язвительных мыслей исполнителю полегчало гораздо сильнее, чем от разного рода самовнушений. В какой-то мере было приятно снова встретиться с небожительницей, о которой у него осталось столько потрясающих воспоминаний. И все-таки сегодня Афродита не походила на ту очаровательную собеседницу с мальдивского кораллового атолла, где они с Мефодием провели двое дивных суток. Впрочем, кто был виновен в этой перемене, как не сам Мефодий и его безжалостный слэйер?
– Жалко, что не я добралась до тебя первой! А то бы… – И ноготки на искусственных пальцах Афродиты прошлись по стеклу аквариума, оставив на нем отчетливые борозды. – Знаешь, мерзавец, как теперь больно перевоплощаться в материальное обличье и обратно? Ну ничего, я прикажу сыну, чтобы он заставил тебя помучиться! Обещаю, ты еще стократно пожалеешь, что в свое время не послушался меня! Тысячекратно!..
«Не знаю, мамочка, но, по-моему, твой Сагадей обо мне совершенно другого мнения, – подумал Мефодий и хотел было недоуменно пожать плечами, но спохватился и потому пожал ими мысленно. – Между прочим, из вас троих он мне больше всех понравился: рожи страшные не корчит, растерзанием не пугает, стекло не царапает… Хотя кто знает, может, и академик Павлов своих собачек с ладошки подкармливал перед тем, как…»
– Мучить, мучить и мучить! – не унималась Афродита. – Каждый час до смерти будет казаться тебе вечностью! Я лично прослежу за этим!..
Фантазия у богини любви и красоты оказалась богатая, и в течение получаса она красочно рисовала сцены членовредительств, которым вот-вот подвергнется искалечивший ее акселерат. Никогда до этого не думал Мефодий, что самое прелестное создание во Вселенной склонно ко столь извращенному садизму. Исполнителю не суждено было видеть, с каким упоением Афродита кромсала людские тела на центральной площади Староболотинска, иначе бы он сомнений не испытывал.