Волосы Клары торчали во все стороны, посверкивая синей и желтой краской. Она могла бы зарабатывать на жизнь как клоун Клара. Даже на лице у нее были мазки краски; правда, ее глаза испугали бы любого ребенка, подойди он поближе к такому клоуну.
Загнанные, полные страха глаза за неделю до приезда Дени Фортена. Он позвонил сегодня утром и сказал, что хотел бы привезти с собой кое-каких коллег. Это слово – «коллеги» – всегда возбуждало и интриговало Клару. У художников не бывает коллег. У большинства и друзей-то нет. Но теперь она возненавидела слово «коллеги». Возненавидела телефон. И возненавидела эту штуковину на мольберте, которая должна была вывести ее из безвестности, сделать заметной фигурой в мире искусств.
Клара отошла от мольберта – она стала бояться своей работы.
В дверях появился Питер:
– Посмотри-ка на это!
«Пожалуй, придется закрывать дверь, – подумала Клара. – Чтобы не мешали». Она никогда не мешала Питеру, когда он работал, так с какой стати он считает нормальным не только заговаривать с ней, но и ждать, что она выйдет из мастерской, чтобы на что-то там посмотреть? На кусок хлеба с дыркой, похожей на королеву? На Люси, засунувшую голову под ковер? На птичку в кормушке?
Все что угодно, если оно было лишено какого-то смысла, могло стать поводом для Питера оторвать ее от дела. Но Клара знала, что несправедлива. Если в чем-то она и могла быть уверенной, так это в том, что Питер самая главная ее опора, пусть он не всегда понимает ее работы.
– Быстрее!
Он возбужденно поманил ее рукой и исчез.
Клара сняла халат, при этом размазав краску по блузке, и вышла из мастерской, стараясь не зацикливаться на том, что испытала облегчение, выключив свет.
– Смотри.
Питер почти потащил ее к окну.
На деревенском лугу Рут с кем-то разговаривала. Но рядом с ней никто не стоял. Правда, в этом не было ничего необычного. Странно было бы, если бы нашелся кто-то, желающий ее выслушать.
– Подожди, – сказал Питер, заметив нетерпение жены. – Смотри! – радостно воскликнул он.
Рут закончила свою речь, развернулась и медленно двинулась по лугу к своему дому с полотняной сумкой, полной продуктов. Она шла, а следом за ней словно двигались два камешка. Какие-то пушистые камешки. Птицы. Возможно, вездесущие синички. Но в этот момент та, что шла первой, захлопала крылышками и чуть взлетела.
– Утки, – с улыбкой сказала Клара.
Чувствуя, как спадает напряжение, она смотрела на Рут и двух утят, которые строем шли к маленькому дому по другую сторону луга.
– Я не видел, как она ходила к месье Беливо за продуктами, но Габри видел. Он позвонил мне и велел посмотреть. Пташки явно ждали ее у дверей, а потом пошли за ней на луг.
– Интересно, что она им говорила?
– Наверное, учила их браниться. Можешь себе такое представить? Наша собственная туристическая достопримечательность – деревня с говорящими утками.
– И что же они будут говорить? – спросила Клара, с улыбкой глядя на Питера.
– Идите в жопу! – одновременно произнесли они.
– Только у поэтессы может быть утка, которая говорит «идите в жопу», – со смехом сказала Клара.
Потом она увидела, как из бистро вышли полицейские и направились к старому вокзалу. Она подумала, что хорошо бы подойти поздороваться, может, выведать что-нибудь, но тут увидела, как инспектор Бовуар отводит в сторону старшего инспектора Гамаша. Судя по тому, что видела Клара, младший говорил и жестикулировал, а старший – слушал.
– Так вот что вы делаете, – говорил Бовуар, с трудом сдерживая голос. Он вытащил из кармана Гамаша торчавшую оттуда сложенную газету. – Это вовсе не ничего. Это кое-что, верно?
– Я не знаю, – признался Гамаш.
– Это Арно, да? Вечно этот долбаный Арно! – Голос Бовуара зазвучал громче.
– Ты должен доверять тому, что я делаю, Жан Ги. Эта история с Арно слишком уж затянулась. Пора положить ей конец.
– Но вы же ничего не делаете. Этим, – Бовуар помахал газетой, – он бросает вам вызов.
Кларе и Питеру из окна газета казалась палкой. Клара знала, что если за этим наблюдают они с Питером, то наблюдают и другие. Бовуар и Гамаш не могли выбрать более просматриваемого со всех сторон места, чем это.
– Вы долгие месяцы, несколько лет знали, что это дело не кончилось, – продолжал Бовуар. – Но все же хранили молчание. Теперь все важные решения принимаются без консультации с вами…
– Но это дело другое. Старшие офицеры поступают так не потому, что согласны с Арно. Они наказывают меня за то, что я пошел против их решения. Ты это знаешь. Это совсем другое.
– Но так не должно быть.
– Ты так считаешь? Неужели ты думаешь, что, арестовывая Арно, я не предвидел этого?
Тут Бовуар перестал размахивать рукой и замер. Гамаш словно поместил его в некий пузырь. Взгляд карих глаз Гамаша был так настойчив, голос звучал низко и решительно. Своими словами шеф пригвоздил Бовуара к месту.
– Я знал, что так оно и будет. Совет старейшин не мог позволить мне выйти сухим из воды, после того как я не выполнил приказ. Это их наказание. И я его принимаю. Как принимаю и то, что сделал. Только это вещи разные. Тот факт, что я больше не получу повышения, тот факт, что меня больше не привлекают к выработке стратегии Квебекской полиции, – все это не имеет значения. Я это предвидел.
Гамаш мягко забрал газету у Бовуара своими большими руками и понизил голос чуть ли не до шепота. Все в Трех Соснах замерло. Кажется, все белки, бурундуки и даже птицы напрягли слух, чтобы услышать его. И он прекрасно знал, что то же самое делают и люди.
– Но это… – он поднял газету, – это другое дело. Это сделано руками Пьера Арно и людей, которые остаются преданными ему. Это месть, а не неодобрение. Это не стратегия Квебекской полиции.
«Будем надеяться, что так», – подумал Бовуар.
– Этого я не предвидел, – признал Гамаш, глядя на газету. – Чтобы такое происходило годы спустя после ареста и приговора. После того, как об убийствах Арно стало широко известно общественности. Меня предупреждали, что дело Арно не кончено, но я недооценил ту популярность, какой он все еще пользуется. Я удивлен.
Он повел Бовуара к каменному мосту через Белла-Беллу. Перейдя на другую сторону, Гамаш остановился и несколько мгновений смотрел на бурлящую внизу воду, листья и комья земли, захваченные силой обычно спокойной речушки.
– Он застал вас врасплох, сэр, – сказал Бовуар.
– Не совсем, – ответил Гамаш. – Хотя должен признать: да, это застало меня врасплох. – Он похлопал себя по карману, где снова лежала газета. – Я знал: он предпримет что-то в подобном роде, но не знал что и когда. Я думал, нападение будет более открытым. Это демонстрирует его изощренность и терпение – я не подозревал о существовании у него этих качеств.
– Но это ведь делается не руками Арно. Не непосредственно. У него есть свои люди в Квебекской полиции. Вы знаете, кто они?
– Догадываюсь.
– Суперинтендант Франкёр?
– Не знаю, Жан Ги. Не могу об этом говорить. Это всего лишь подозрение с моей стороны.
– Но Николь работала с Франкёром по наркотикам. Франкёр и Арно были лучшими друзьями. Франкёр едва избежал ареста как соучастник убийств. Он наверняка знал, что делает Арно.
– Это всего лишь наши подозрения, – возразил Гамаш.
– И Николь работала с ним. Именно он и перевел ее снова в отдел по расследованию убийств. Я помню, вы возражали против этого.
Гамаш тоже это помнил. Приторный, увещающий голос, который, как сироп, тек по телефонной линии. Гамаш понял уже тогда. Понял, что были причины, по которым Николь перевели к нему, после того как он отказался от нее.
– Она работает на Франкёра, верно? – не столько вопросительно, сколько утвердительно произнес Бовуар. – Она здесь шпионит за вами.
Гамаш внимательно посмотрел на Бовуара:
– Ты знаешь, что такое сорочка?
– Что-что?
– Жанна Шове сказала, что родилась в сорочке и, по ее мнению, ты тоже. Ты знаешь, что это такое?
– Понятия не имею. Меня это не интересует. Она колдунья. Вы и в самом деле придаете значение ее словам?
– Я придаю значение всем словам. Будь осторожнее, Жан Ги. Сейчас опасные времена, и в них обитают опасные люди. Нам необходима любая помощь, какую мы можем получить.
– Включая и помощь ведьмы?
– И возможно, деревьев, – сказал Гамаш, улыбнувшись и шутливой дугой подняв брови. Потом он показал на шумливую воду, которая не позволяла другим услышать их разговор. – Вода – наш союзник. Теперь, если нам удастся найти говорящие камни, мы будем непобедимы.
Гамаш огляделся вокруг. Бовуар поймал себя на том, что повторяет действия шефа. Он взял с земли камень, согретый солнцем, но его шеф уже медленно двинулся к оперативному штабу, сцепив руки за спиной и подняв лицо к небу. Бовуар увидел, что Гамаш улыбается. Он хотел было бросить камень в реку, но остановился. Он не хотел, чтобы тот утонул. «Черт, – подумал он, взвешивая камень в руке и направляясь вслед за Гамашем к оперативному штабу, – когда семя посеяно, оно меняет всю твою жизнь». Как он теперь сможет рубить деревья или даже косить траву, если боится утопить камень?
Чертова ведьма.
Чертов Гамаш.
Глава двадцать шестая
Хейзел Смит отошла от двери, вытирая руки о клетчатый передник.
– Входите.
Она вежливо улыбнулась, но не больше.
Бовуар и Николь прошли за ней в кухню. Все кастрюли были на виду – либо использовались, либо находились в мойке. На плите стоял коричневый глиняный кувшин с двумя ручками. Бобы, запеченные в патоке, жженом сахаре и свином сале. Классическое квебекское блюдо. Помещение было наполнено густыми сладковатыми запахами.
Запеченные бобы требовали немало труда, но, похоже, Хейзел выбрала себе лекарство на этот день – тяжелую работу. На кухонном столе, словно танковый батальон, выстроились кастрюльки. И Бовуар вдруг понял, в каком сражении они участвуют. В войне со скорбью. Героические, отчаянные попытки остановить врага у ворот. Героические, но тщетные. Варвары уже поднялись на гребень холма и готовы были пуститься вниз, на Хейзел Браун, сжигая и уничтожая все на своем пути. Неумолимые, безжалостные. Она могла только отсрочить на некоторое время наступающую скорбь, но не остановить. А убегая от реальности, она лишь делала хуже для себя.
Жан Ги Бовуар посмотрел на Хейзел и понял, что ее ждет: неизбежный прорыв превосходящего ее по силе врага. Собственное сердце в конечном счете не выдержит и откроет ворота скорби. Печаль, утрата, отчаяние стояли на пороге, кони вставали на дыбы, готовясь к решительной атаке. Бовуар спросил себя, сумеет ли эта женщина выжить. Это удавалось не всем. Большинство как минимум навсегда становились другими. Некоторые – более чувствительными, сострадательными. Но многие – черствыми и озлобленными. Закрытыми. Они не были готовы к новым потерям.
– Печенье?
– Oui, merci.
Бовуар взял одну штуку, Николь – две. Руки Хейзел летали от чайника к крану, к розетке, к заварке. И она говорила. Пыталась спрятаться за заградительным огнем слов. Софи растянула связки. Бедную миссис Бертон нужно днем отвезти на химиотерапию. Том Чартланд чувствует себя неважно, но его собственные родственники ни за что не приедут из Монреаля, чтобы ему помочь. Он говорила без умолку, пока Бовуар, далекий от скорби, не почувствовал, что готов сдаться сам.
Чай был поставлен на стол. Хейзел подготовила поднос с едой и двинулась к лестнице.
– Это вы для дочери? – спросил Бовуар.
– Она у себя в комнате. Ей, бедняжке, трудно ходить.
– Позвольте мне.
Он взял поднос и пошел вверх по узкой лестнице, между стен, обклеенных обоями с цветочным рисунком. Наверху он подошел к закрытой двери и постучал по ней ногой. Послышались два тяжелых шага, и дверь распахнулась.
Внутри стояла Софи со скучающим выражением на лице, потом она увидела Бовуара – и выражение тут же изменилось. Она улыбнулась, чуть наклонила голову и медленно-медленно приподняла больную ногу.
– Мой герой, – сказала она, неуклюже шагнула назад и жестом показала ему, чтобы поставил поднос на туалетный столик.
Несколько мгновений Бовуар смотрел на нее. Привлекательная девушка, ничего не скажешь. Стройная, с чистой кожей, с блестящими пышными волосами. У Бовуара она вызывала возмущение. Сидит у себя в спальне, изображает из себя больную и ждет, когда убитая горем мать обслужит ее. И Хейзел обслуживает. Безумие. Каким же для этого нужно быть человеком, какой дочерью? И это притом, что Хейзел сейчас трудно поспевать везде, по причине маниакальной готовки и неудержимой потребности говорить. Софи, по крайней мере, могла бы поддерживать ее. Помогать не обязательно, но и усугублять трудности матери тоже ни к чему.
– Могу я задать вам несколько вопросов?
– Смотря каких.
Она попыталась произнести это соблазнительно. Видимо, ей очень хотелось произносить каждое слово соблазнительно, только плохо получалось.
– Вы знали, что у Мадлен когда-то был рак груди?
Бовуар поставил поднос на туалетный столик, сдвинув на угол косметичку.
– Да, но она ведь поправилась, верно? И была здорова.
– Правда? Насколько мне известно, для полной уверенности нужно, чтобы прошло пять лет. А пяти лет еще не прошло, да?
– Почти прошло. Она казалась здоровой. Сама говорила.
– И для вас этого было достаточно.
Неужели все девицы в возрасте двадцати одного года такие эгоистки? Такие бесчувственные? Ей, похоже, было совсем безразлично, что женщина, которая жила с ней под одной крышей и стала членом ее семьи, болела раком и была убита у нее на глазах.
– Как тут жилось после приезда Мадлен?
– Не знаю. Я ведь уехала учиться. Поначалу Мадлен радовалась моим возвращениям, но прошло время, и им с мамой стало все равно.
– Не могу в это поверить.
– Так оно и есть. Я ведь даже не в Куинс собиралась поступать. Меня приняли в Макгилл. Мама хотела, чтобы я туда поступила. Но Мадлен училась в Куинс, и она столько о нем рассказывала. Великолепный кампус, старые здания, озеро. Это было так романтично. Ну и я, никому не сказав, подала заявление туда, и меня приняли. Так я уехала учиться в Куинс.
– Из-за Мадлен?
Софи посмотрела на него жестким взглядом. Ее губы побелели, лицо словно превратилось в камень. И тут он понял. Пока ее мать отчаянно сражалась, пытаясь не пустить скорбь в душу, Софи вела другое сражение. Она пыталась не выпустить скорбь наружу.
– Вы ее любили?
– Я была ей безразлична. Абсолютно. Сплошное притворство с ее стороны. Я для нее все делала. Буквально все. Даже школу мою гребаную поменяла. Ездила черт-те знает куда – аж в Кингстон. Вы хоть представляете, где это? Восемь часов езды, черт бы драл эту школу.
Бовуар знал, что до Кингстона не восемь часов езды. Может быть, пять или шесть.
– День нужно ехать, чтобы до дому добраться. – Софи теряла контроль над собой, камень превращался в лаву. – Из Макгилла я могла бы на каждый уик-энд приезжать домой. В конечном счете я поняла. Боже, какой же я была дурой! – Софи отвернулась и стукнула себя по голове так, что даже Бовуару стало больно. – На меня ей было наплевать. Она просто хотела, чтобы я ей не мешала. Уехала куда подальше. Любила она вовсе не меня. Наконец-то я поняла.
Софи сжала пальцы в кулаки и ударила себя по бокам. Бовуар подошел к ней и взял за руки. «Сколько же на ней синяков, невидимых другим», – подумал он.
Арман Гамаш остановился у двери спальни и заглянул внутрь. Рядом с ним неловко замерли два агента.
Дневное солнце проникало через окна старого дома Хадли и застревало где-то на полпути. Дом не становился ярким или веселым, столбы света были насыщены пылью. Месяцы и годы запустения и разрушения кружились в этом свете словно живые. По мере того как трое полицейских углублялись в дом, разрушение и пыль становились все заметнее, усугублялись их шагами, а свет становился все более тусклым.
– Я прошу вас осмотреть все и сказать, не изменилось ли что-нибудь.
С дверного косяка свешивались обрывки полицейской ленты. Гамаш протянул руку и ухватил обрывок. Лента была разорвана и растянута. Не обрезана ровно. Кто-то разодрал ее когтями.
Рядом с Гамашем тяжело дышала агент Лакост, словно у нее перехватило дыхание. По другую сторону переступал с ноги на ногу агент Робер Лемье.
Сквозь дверной проем было видно место преступления. Тяжелая викторианская мебель, камин с темной полкой, кровать на четырех столбиках, выглядевшая так, будто на ней недавно спали, хотя Гамаш и знал, что дом давно необитаем. Все это угнетало, но казалось естественным. Потом его взгляд переместился на неестественное.
Круг стульев. Соль. Четыре свечи. И еще кое-что. Крохотная птица, лежащая на боку с чуть раскинутыми крыльями, словно ее сбили в полете. Ножки подтянуты к красноватой грудке, крохотные глаза открыты и бездвижны. Может быть, птичка сидела на трубе со своими братьями и сестрами, смотрела на бескрайний мир и готовилась взлететь? Взлетели ли остальные, чирикавшие рядом? И что случилось с этой пташкой? Вместо взлета она упала? Неужели есть обреченные упасть? Пасть?
Птенец дрозда. Символ весны, возрождения. Мертвый.
Его напугали до смерти? Гамаш не исключал этого. Неужели все, кто заходит в эту комнату, обречены?
Арман Гамаш шагнул вперед.
Иветт Николь принялась ходить по кухне. Слушать дальше ей было невыносимо. А эта женщина говорила и говорила. Поначалу Хейзел сидела с ней за столом, покрытым клеенкой, но потом встала, чтобы проверить печенье и положить остывшее в жестянку.
– Это для мадам Бреммер, – объяснила Хейзел, будто Николь это интересовало.
Пока Хейзел говорила и работала, Николь ходила по кухне, рассматривала кулинарные книги, коллекцию сине-белых тарелок. Потом она перешла к холодильнику, заклеенному фотографиями, в основном двух женщин. Хейзел и еще одной. Мадлен, решила Николь, хотя улыбающаяся, привлекательная женщина ничуть не была похожа на труп в морге с раскрытым в безмолвном крике ртом. Множество фотографий. Перед рождественской елкой, на озере, на лыжах, летом в саду, в турпоходе. И на всех фотографиях Мадлен Фавро улыбалась.