– Ощущение такое, будто здесь, с нами, что-то есть, – сказала Лакост. – Будто что-то за нами наблюдает.
Они стояли без движения: Лакост – настороже всеми нервами, прислушиваясь к каждому скрипу, каждому шороху; Лемье – весь сосредоточенный на телефоне, вибрировавшем в его кармане.
– Осторожнее, – сказал он. – А не то испугаешь себя до смерти.
– Убийца хорошо выбрал место. Оно самого дьявола может напугать.
– Слушай, у тебя же куча работы в оперативном штабе. А за меня можешь не опасаться. Я тут в порядке. Правда.
– Правда? – переспросила Лакост, не в силах в это поверить.
Ему хотелось крикнуть: «Да уходи ты!»
– Правда. Я слишком глуп, чтобы бояться. – Он улыбнулся. – Не думаю, что дьяволу нужны дурачки.
– А я думаю, что он как раз и забирает одних дурачков, – сказала Лакост, хотя ей очень не хотелось разговаривать о дьяволе, находясь в старом доме Хадли. – Ладно. Увидимся еще. Если что – звони…
– Если что – что? – насмешливо улыбнулся он, пытаясь выпроводить ее. – Ладно, телефон у меня при себе.
Изабель Лакост вышла в темный коридор с его потертым ковром и запахом плесени и разложения. Как только Лемье повернулся к ней спиной, она припустила бегом по коридору, вниз по лестнице, чуть не падая с ног, и наконец выпрыгнула из двери, словно какое-то мрачное чрево выплюнуло ее в мир.
– Вы знали, что у Мадлен Фавро был рак груди? – спросил инспектор Бовуар.
– Конечно знала, – удивленно сказала Хейзел.
– Но нам вы не сообщили.
– Забыла, должно быть. Я никогда не думала о ней как о женщине с раком груди. Да и она тоже так о себе не думала. И почти никогда не говорила об этом. Жила своей жизнью – и все.
– Наверное, она пережила потрясение, когда узнала о своей болезни. Ей ведь тогда было едва за сорок.
– Да. Кажется, эта болезнь поражает женщин все в более молодом возрасте. Но я не знаю, когда ей поставили этот диагноз. Она нашла меня, когда уже проходила курс лечения. Мне кажется, такое часто случается. Старые друзья обретают в твоей жизни особую важность. Мы не поддерживали отношений после школы, но она вдруг позвонила, а потом приехала. И мне показалось, что школу мы окончили только вчера. Она была слабенькой после химиотерапии, но, как всегда, выглядела красавицей. По виду она осталась такой же, как в восемнадцать лет, только стриженая была, отчего стала еще красивее. Это было странно. Я иногда спрашиваю себя, не переносит ли химиотерапия человека в какой-то иной мир. Многие становятся такими умиротворенными. Кожа на лице гладкая, глаза светятся. Мадлен чуть ли не сияла.
– Вы уверены, что ее не облучали? – спросила Николь.
– Агент Николь! – рявкнул Бовуар. Он чувствовал, что камень, который он нашел на берегу Белла-Беллы и положил себе в карман, рвется в полет. Пробить черепную кость, проникнуть в ее голову, в этот маленький атрофированный мозг. И заменить его. Разве кто-нибудь заметил бы разницу? – Это было лишнее.
– Я просто пошутила.
– Это было жестоко, агент Николь, и вы это понимаете. Извинитесь.
Николь посмотрела на Хейзел жестким взглядом:
– Прошу прощения.
– Ничего.
Николь понимала, что зашла слишком далеко. Но такой приказ она и получила. Вносить раздор в команду, расстраивать людей, выводить из себя.
Ради Квебекской полиции она готова была делать это. Она делала это ради своего босса, которого обожала и ненавидела. Глядя на красивое лицо инспектора Бовуара, налившееся кровью и взбешенное, она понимала, что добилась успеха.
– Мадлен вернулась в Монреаль и закончила курс химиотерапии, – продолжила в неловкой тишине Хейзел. – Но после этого она возвращалась каждую неделю. Она была несчастлива в браке. Детей у нее не было, вы это знаете.
– Она поэтому была несчастлива?
– Она сказала, что они просто стали понемногу отдаляться друг от друга. А еще она считала, что, вероятно, он не может смириться с успешной женой. Ей удавалось все, за что бы она ни бралась. Всегда. В этом была вся Мадлен.
Бовуар подумал, что она похожа на мать, которая гордится своим чадом. Наверное, она хорошая мать. Добрая, заботливая. Готовая подставить плечо. Она ведь воспитала эту избалованную девчонку, что сидит наверху. Он знал, что некоторые дети ужасно неблагодарные.
– Должно быть, это нелегко, – сказала Хейзел.
– Что должно быть нелегко? – Погрузившись в собственные мысли, Бовуар потерял нить.
– Находиться рядом с человеком, который всегда успешен. В особенности если ты сам не уверен в себе. Я думаю, муж Мадлен не был уверен в себе. А вы как считаете?
– Не скажете, как нам его найти?
– Он по-прежнему в Монреале. Его имя Франсуа Фавро. Очень милый человек. Я несколько раз видела его. У меня есть его адрес и телефон, если вам нужно.
Хейзел встала из-за кухонного стола и подошла к комоду. Открыла верхний ящик, порылась в нем, стоя спиной к Бовуару.
– Почему вы пошли на этот сеанс, мадам Смит?
– Мадлен меня попросила, – сказала Хейзел, перебирая бумаги в ящике.
– На первый сеанс она вас тоже приглашала, но вы не пошли. Почему пошли на второй?
– Вот оно. – Хейзел повернулась и протянула Бовуару записную книгу, а он в свою очередь передал ее Николь. – Так о чем вы спросили, инспектор?
– Почему вы пошли на второй сеанс, мадам?
– Ах да. Насколько я помню, тут сработало несколько соображений. Мадлен, похоже, неплохо провела время на первом. Сказала, что было глупо, но как в парке аттракционов. Ну, знаете, как мы любили кататься на «американских горках», чтобы дух захватывало, или заходить в дом с призраками. Мне это показалось забавным, и я пожалела, что меня не было на первом.
– А Софи?
– Ну, она-то с самого начала загорелась этой идеей. Хоть какое-то развлечение в этом захолустье, как она говорит. Софи с нетерпением ждала этого весь день.
Оживление медленно покинуло лицо Хейзел. Бовуар мог проследить воспоминания о том вечере – они отражались на лице Хейзел, и наконец воспоминание о живой Мадлен сменилось воспоминанием о Мадлен мертвой.
– Кому могло понадобиться убивать ее? – спросил Бовуар.
– Никому.
– Но кому-то все же понадобилось.
Он старался действовать мягко и осторожно, как это получалось у Гамаша, но даже для его собственных ушей эти слова прозвучали как обвинение.
– Мадлен была… – Хейзел аккуратно двигала руками перед собой, словно проводя слова или проталкивая их в воздух, – она была солнышко. Если она появлялась в чьей-то жизни, там становилось светлее. Не потому, что она что-то делала. Вот я что-то делаю. – Рука Хейзел показала на строй кастрюлек. – Суечусь, пытаюсь помочь людям, даже когда меня не просят. И я знаю, что это может раздражать. А с Мадлен было иначе – люди просто чувствовали себя лучше в ее присутствии. Объяснить это трудно.
«И тем не менее, – подумал Гамаш, – она мертва, а ты жива».
– Мы считаем, что Мадлен за обедом получила дозу эфедры. Она не жаловалась на еду?
Хейзел подумала, потом отрицательно покачала головой.
– Она ни на что не жаловалась в тот вечер?
– Нет. Она была всем довольна.
– Насколько я понимаю, она встречалась с месье Беливо. Что вы о нем думаете?
– Он мне симпатичен. Мы ведь дружили с его женой. Она умерла почти три года назад. Мы с Мадлен вроде как взяли его под опеку после этого. После смерти Жинетт он стал сам не свой.
– Но со временем он, кажется, вполне пришел в себя.
– Да, сейчас он в себе, – сказала она, но в голосе ее слышалось чрезмерное усилие, выдававшее желание казаться беспристрастной.
Он не мог понять, что происходит за этим спокойным, несколько печальным лицом. Что на самом деле думала Хейзел Смит о месье Беливо?
Глава двадцать восьмая
Шагая по кухне старого дома Хадли, Гамаш тихонько напевал себе под нос. Его пение не было ни достаточно громким, чтобы испугать призрака, ни достаточно мелодичным, чтобы успокаивать. Но это было естественно, по-человечески и создавало иллюзию, что он не один.
Потом покой и кухня кончились. Гамаш оказался еще перед одной закрытой дверью. Будучи офицером полиции, он с подозрением относился к закрытым – как в буквальном, так и в фигуральном смысле – дверям, хотя и знал, что ответы обитают за закрытыми дверями.
Но иногда туда проникало и еще что-то. Что-то старое, порченное и искореженное временем и нуждой.
Гамаш знал, что люди подобны домам. Некоторые веселые и яркие, некоторые мрачные. Некоторые привлекательны снаружи, но отвратительны внутри. А некоторые из самых отталкивающих внешне домов оказывались добрыми и гостеприимными внутри.
Еще он знал, что первые несколько комнат – они для посторонних, для впечатления. И только войдя вглубь дома, он видел его истинную суть. И в конце концов неизбежно обнаруживалась и последняя комната – та, которую мы держим закрытой, запертой, заколоченной даже от самих себя. В особенности от самих себя.
Еще он знал, что первые несколько комнат – они для посторонних, для впечатления. И только войдя вглубь дома, он видел его истинную суть. И в конце концов неизбежно обнаруживалась и последняя комната – та, которую мы держим закрытой, запертой, заколоченной даже от самих себя. В особенности от самих себя.
Именно такую комнату и искал Гамаш при каждом расследовании. Там хранились тайны. Там прятались чудовища.
– Почему не отвечал так долго? – раздался в трубке раздраженный, сердитый голос Мишеля Бребёфа. Он не любил, когда его заставляли ждать. И уж точно не выносил, когда подчиненные не отвечали на его звонки. – Ты должен был знать, что это я.
– Я знал, но не мог ответить. Тут были люди.
Подобострастная нотка исчезла из голоса Робера Лемье. Что-то изменилось после их прошлого разговора с Бребёфом в его кабинете. Соотношение сил каким-то образом поменялось, но Бребёф никак не мог понять, в чем эта трансформация. И почему она произошла. И что с этим делать.
– Больше не допускай такого.
Бребёф хотел, чтобы это прозвучало как предупреждение, но получилось нечто недовольное и плаксивое. Лемье еще больше укрепил свои позиции, проигнорировав это замечание.
– Где ты теперь? – спросил Бребёф.
– В старом доме Хадли. Гамаш обыскивает дом, а я нахожусь в комнате, где произошло убийство.
– Он близок к раскрытию дела?
– Вы шутите? Несколько минут назад он общался с дохлой птичкой. Старший инспектор далек от раскрытия дела.
– А ты?
– Что – я?
– Знаешь, кто убил эту женщину?
– Вы не забыли, что это не моя задача?
Суперинтендант Бребёф отметил, что его отношения с Лемье кардинально изменились. Даже обязательное «сэр» исчезло из речи его подчиненного. Приятный на вид, покорный, амбициозный, но глуповатый молодой полицейский превратился в нечто иное.
– Как дела у агента Николь?
– Она просто ужас. Не понимаю, зачем она вам здесь понадобилась.
– У нее есть своя задача.
Бребёф почувствовал, как тело его немного расслабилось. Как минимум один секрет от Лемье у него оставался. Иветт Николь.
– Слушайте, вы должны мне сказать, почему она здесь, – потребовал Лемье. И после паузы добавил: – Сэр.
Бребёф улыбнулся. Да благословит Господь агента Николь. Жалкую, никудышную Николь.
– Старший инспектор видел газету?
Последовала пауза – Лемье не хотел так просто отказываться от своего вопроса про Николь.
– Да, он говорил об этом за ланчем.
– И?..
– Похоже, его это мало взволновало. Он даже посмеялся.
«Гамаш смеется, – подумал Бребёф. – Он подвергается явным личным нападкам, но при этом смеется».
– Это нормально. Именно этого я и ожидал.
Так оно и было. Но он надеялся на что-то еще. В своих снах наяву он видел потрясение, уязвленность на знакомом лице. Он даже воображал себе, как Гамаш звонит ему, лучшему другу, и просит его поддержки и совета. А какой совет Мишель Бребёф подготовил и несколько раз повторил про себя?
«Не дай им взять верх над тобой, Арман. Сосредоточься на расследовании, а остальное я возьму на себя».
И тогда Арман Гамаш расслабится, уверенный, что друг защитит его. Он выкинет все из головы и будет заниматься только поисками убийцы. И не увидит опасности, надвигающейся на него из длинной мрачной тени, которую сам и создал.
Гамаш уже успел осмотреть чердак, где, включив фонарик, напугал нескольких летучих мышей и себя. Он осмотрел все спальни, туалеты, стенные шкафы. Он целеустремленно прошел через затянутую паутиной гостиную с ее лепниной и большим камином и оказался в столовой.
Тут произошла странная вещь. Неожиданно Гамаш почувствовал аппетитный аромат хорошо приготовленной еды. Он ощущал запахи воскресного жаркого, сочной подливки, картошки и пастернака. Он чувствовал запах карамелизированного лука и свежего, горячего хлеба. И даже красного вина.
И еще он услышал смех и разговор. Он остановился как загипнотизированный в темной столовой. Неужели дом пытается соблазнить его? Хочет, чтобы он расслабился? Опасный дом, который знает, что еда производит на него такое действие. Это странное впечатление осталось – впечатление о происходящем здесь обеде, который состоялся давным-давно и участники которого давно умерли и лежали в земле. Люди, которые когда-то были здесь счастливы. Он знал, что это игра его воображения. Всего лишь игра.
Гамаш вышел из столовой. Если в доме прятался кто-то или что-то, Гамаш знал, где его искать.
В подвале.
Он потянулся к ручке двери. Она была керамическая, холодная на ощупь. Дверь со скрипом открылась.
– Ты вернулся, – взмахом руки приветствовала Бовуара агент Лакост, игнорируя Николь. – Ну и как оно прошло?
– Вот, принес.
Он швырнул школьный ежегодник на стол и рассказал Лакост о разговоре с Хейзел и Софи.
– И что ты думаешь? – спросила Лакост, поразмыслив над тем, что сказал Бовуар. – Софи любила Мадлен или ненавидела ее?
– Не знаю. Все сложно. Может быть и так и так.
Лакост кивнула:
– Многие девочки влюбляются в зрелых женщин. Учительниц, писательниц, спортсменок. Я вот была влюблена в Хелен Келлер[54].
Бовуар не знал, кто такая Хелен Келлер, но мысль о страстных отношения Лакост с Хелен заставила его замереть. Он представил себе потные переплетенные тела…
– Она была слепой и глухой, – сказала Лакост, достаточно хорошо знавшая Бовуара, чтобы догадаться о его реакции. – И вообще к тому времени уже умерла.
Это сообщение резко изменило тот образ, что возник перед его мысленным взором. Бовуар моргнул, окончательно прогоняя его.
– Какая неудача.
– И еще она была блестящим человеком.
– Но мертвым.
– Верно. И это, боюсь, сильно испортило наши отношения. Но я все еще восхищаюсь ею. Поразительная женщина. Она сказала: «Во всем есть свои чудеса, даже в темноте и безмолвии». – Тут Лакост поняла, что забылась. – Так о чем мы говорили?
– О любви, – подсказала Николь и тут же пожалела об этом.
Она хотела, чтобы они забыли о ее присутствии.
Бовуар и Лакост повернулись и удивленно посмотрели на нее: оказывается, она здесь и, оказывается, она сказала что-то полезное.
– Ты и правда была влюблена в Хелен Келлер? – спросила Николь. – Она же была чокнутая. Я видела кино про нее.
Лакост посмотрела на нее уничижительным взглядом. Даже без отвращения. Она посмотрела так, что Николь просто исчезла.
«Темнота и безмолвие, – думала Николь. – Это не всегда так уж чудесно».
Инспектор Бовуар и агент Лакост повернулись к ней спиной и пошли прочь.
– Значит, по-твоему, для девицы возраста Софи такой сумбур в голове – это вполне нормально? – спросил Бовуар у Лакост.
– У многих так бывает. Их переполняют эмоции. Так что ее любовь к Мадлен Фавро и последующая ненависть – вещи вполне естественные. А потом она снова могла прийти в восторг от нее. Ты посмотри на отношения большинства девочек с их матерями. Я звонила в лабораторию, – сказала Лакост. – Отчет по взлому спальни будет готов только утром, но коронер отправила по электронке предварительный отчет и сказала, что заглянет сюда по пути домой. Хочет поговорить с шефом в бистро приблизительно через час.
– Где он? – спросил Бовуар.
– Все еще в старом доме Хадли.
– Один?
– Нет. Там еще и Лемье. Мне нужно поговорить с тобой кое о чем.
Она бросила взгляд в сторону Николь, которая теперь сидела за своим столом, уставившись в монитор. Наверняка играет в пасьянс, предположила Лакост.
– Почему бы нам не прогуляться? Глотнуть воздуха перед грозой, – сказал Бовуар.
– Какой грозой?
Она последовала за ним. Он открыл дверь и кивнул.
Лакост видела только голубое небо и редкие облачка. День был превосходный. Она посмотрела на Бовуара в профиль: он с мрачным выражением уставился в небо. Лакост тоже присмотрелась. И увидела это – над темным сосновым лесом на кромке холма за старым домом Хадли. Словно черный купол поднимался над горизонтом, веселый, яркий и искусственный.
– Что это?
– Гроза. За городом это более театральное зрелище. В городе за множеством зданий мы ничего толком не видим.
Он махнул рукой в сторону купола, словно любая гроза являла собой приближение чего-то злобного.
Бовуар снова натянул на себя куртку и, когда они вышли за дверь, направился к каменному мосту в сторону Трех Сосен, но Лакост замешкалась.
– Не возражаешь, если мы пойдем туда? – Она показала в противоположном направлении от деревни.
Он увидел привлекательную петляющую грунтовую дорогу, уходящую в лес. Впереди виднелись разросшиеся деревья, они чуть не касались кронами, образуя арку. Летом там будет тенистое пространство, но сейчас, ранней весной, на ветках были только почки, похожие на крохотные зеленые вспышки, и солнце легко проникало сквозь ветки. Они молча вошли в мир сладких запахов и птичьего щебета. Бовуар вспомнил слова Жиля Сандона. Деревья говорят. А еще, может быть, они поют.